Rolling In The Deep

В жизни такой мало хорошего: подвешенный, зависший в воздухе, словно сделал шаг, ожидая или полететь, или упасть — а в итоге ничего. Остановка. С Олей взяли паузу, лучшего после того ночного признания не придумалось. Двенадцать лет, не считая тех двух или трех. Двое детей. Отлаженный, спокойный быт. Привычка, в конце концов. Взгляд у нее изменился. Не щенячий. Не заискивающий. Смотрит теперь так, как всю жизнь и заслуживал — жалко ей дурачка. Снисходит и жалеет. Настолько жалко ей, что в какой-то момент в антракте музыка заиграла — в очередном приступе самоненависти, в котором не мог — ну никак — остаться один в гостиной, превратившейся теперь в его личную спальню, пришел к ней. Пустила. Позволила. Но даже в этом дежурном сексе что-то новое было. Не отдавалась она ему. Не принадлежала больше. Так и болтался, неприкаянный: то у нее в спальне, то один в гостиной, то у Ани муж на дежурстве. Удивительно, как быстро человек привыкает ко всему — даже к полному гадству. Как-то сглаживается привкус тошноты и неправильности. Исчезает постепенно ощущение касания оголенного провода. Словно изначально планка ожиданий от себя всегда завышенная, судить легко, когда не требуется прямо здесь и сейчас рушить свою жизнь, хоть какую-то, пусть и не самую хорошую. Кажется, Аня дала бы хоть намек — побежал бы без оглядки. Но она не давала. Знала, что он периодически спит не один — женщины всегда о таком знают. Знала — и ни слова, ни звоночка на ревность. Он тоже про нее знал: по следам вычислял буквально и за каждый хотелось убить того, чьим рукам, губам, зубам принадлежали эти отметины на ее идеальном теле. Отпечаток пальцев на бедре. Алеющий засос на ключице, который цвел то багровым, то лилово-желтым. Один раз — след от зубов на плече. Тогда и не выдержал: — У тебя собака появилась? Аня поправила олимпийку, было уже расстегнутую и спущенную. Потерянно как-то посмотрела. Непроизвольным движением поглаживала то самое место — куда впивались чужие зубы. Он тут же сам себя проклял: заткнись, молчи и целуй. Такие правила. Такие правила, чтобы не упасть — потому что чем дольше висишь в неопределенности, тем больше хочется, все-таки, взлететь. — Прости, это не мое дело, — и даже сквозь искреннее сожаление сочился яд, — Не мое дело, как ты с ним… — хотелось грубо выразиться, но язык не повернулся так — про нее. Точно так же, как не представлялось, не хотелось представлять, что ей нравится такое — грубое. Что она, чуткая и восприимчивая, отзывчивая, жадно утопающая в его нежности, тонко всхлипывающая от самых легких укусов или щипков, позволяет кому-то с собой вот так — по-животному. — Тебе нравится это? — допытывался, зацеловывая, зализывая рельефный, синеватый след, словно одними своими губами, одной нежностью мог залечить не только его — все ее раны. Целовал исступленно, изводил руками, так забылся, что и не заметил сначала напряженно сжавшиеся на плече пальцы. Опомнился только, когда она мелко задрожала в его руках. Не от удовольствия. От слез. — Прости меня, — тут же резануло виной. Как будто острым клинком рассекло кожу: сначала не понял, а через секунду — чуть не задохнулся от боли, — Прости. Прости. Прости… — тянул ее на себя, вжимал, нервно перебирая в дрожащих пальцах рассыпанные по плечам волосы. Хотелось изрезать себя еще — вдоль и поперек за эту неосторожность. Пусть бы умер мысленно, извелся этой ревностью, мучился и гадал, но один, сам, где-нибудь вдалеке от нее. Потом. — Я не могу так… — слова ей давались тяжелее слез, еле разбирались среди судорожных всхлипов, — Дань… Я не могу. Слова и слезы рвали душу, а имя болело в ушах оглушительным звоном. Как будто захлебывался, тонул в ее отчаянии, и не мог даже понять, откуда оно такое — такое огромное, неподъемное. Как камень на шее, который тянет на дно обоих. — Чего ты не можешь? Скажи, что мне сделать, или я сейчас сойду с ума, — умолял шепотом, и опять — собирал соль с нежной кожи губами. Заткнись и целуй. Это было самое главное правило, которое позволяло сосуществовать в близком пространстве. На минимальном уровне доверия: физическом. — Не могу… Мы ужасные люди, — она всхлипнула как-то особенно горько, и камень на шее стал тяжелее. Заболела голова — на разрыв. — Мы хотим быть счастливыми. Это ужасно? — аргумент прозвучал шатко и неубедительно. Где-то их счастье? Это ли оно было — тянущее на дно, больное и терзающее, пропитанное отчаянием, виной, ревностью, страхом и еще Бог знает чем? Много ли там этого счастья? — Есть те, кого мы не делаем счастливыми. Хотя обещали, — возразила Аня. И про след на плече стало понятно без всяческих уточнений. Позволяла, потому что чувствовала себя должной и неправой. И ответ сам собой нашелся: — Они тоже обещали. — Что? — она даже плакать перестала на секунду. Смотрела своими невозможными карими глазами удивленно и пытливо. — И тоже не сделали. Не сделали же? Это ощущалось открытием. Глотком свежего воздуха. Счастья немного — но оно все-таки есть? И поэтому тянет так, что готовы каждый раз резаться и раниться друг об друга — потому что с другими и этих маленьких вкраплений, намеков на него нет. Тот же тяжелый камень, да без золотой начинки. — Я не хочу, чтобы ты это делала, — решил за одну секунду: рискнуть. И слова полетели сами. Слова, за которые можно было получить все — или лишиться даже того малого, что было сейчас. — Я не хочу ни с кем тебя делить и обещаю, что ты меня делить не будешь. Я хочу тебя всю, — переждал немного, ожидая, что сейчас-то и упадет. Но она молчала и улыбалась сквозь слезы как-то нежно, словно хотела слушать еще. И он продолжил, стараясь не сильно вдумываться в смысл произносимого — просто говорил все, что шло в голову, — Я хочу с тобой детей. Хочу дом. Красивый и, прости, не белый. Как у твоих родителей. Заведем сколько хочешь собак и кошек. Куплю тебе мини-купер. Розовый. — Розовый зачем? — и эта ее улыбка отозвалась мурашками по коже. — Не знаю. Сбавить градус твоей идеальности, — засмеялся, прижимаясь губами к губам. Ответила — нетерпеливо и жадно, с готовностью. — Так что ты скажешь? Ты должна сказать, да или нет, — сквозь поцелуи, пытался добиться какого-нибудь ответа. — Мини-купер точно не хочу, — она пробовала отшутиться. — А детей? Дом? Кошек, собак, Ань, да хоть хамелеонов! — стоило шагнуть, и дальше словно под гравитацией — падал и падал, набирая скорость. Она помрачнела и посерьезнела сразу. — У тебя есть уже дети. — Еще хочу. С тобой. Я люблю тебя, — последние слова прозвучали тише и неувереннее, так, что пришлось повторить, — Да, люблю. Очень. И ты меня любишь, просто боишься простить. — Ты опять сделаешь мне больно… — Аня покачала головой, зажмурилась в бессилии. Показалось, что сейчас скажет «нет» — и все кончится болезненным и абсолютно неупругим ударом о землю. И продолжить он не дал: — Сделаю. Сделаю, не отрицаю, сделаю, потому что я дурак, — говорил быстро и горячо, словно проживая свои последние секунды, — Но это ведь, — погладил кончиками пальцев ее плечо, — Это ведь тоже больно, Ань? Больно, не отрицай. — Больно… — эхом повторила она, все еще не открывая глаза. — И ты ни капельки не счастлива, — аккуратно предположил он. Знал, конечно, что не счастлива. Не знал — согласится ли с этим утверждением так же легко, как с первым или гордо отвернется. — А с тобой буду? — карие глаза распахнулись и снова смотрели ему прямиком в душу, так, что все внутри сжалось. — Будешь, — ласково улыбнулся мужчина, — Забыла? Дом, дети, кошки, собаки, что там еще? — Мини-купер, — с обреченно-нежной улыбкой закончила девушка. — Это значит «да»? — и сердце подскочило, ударилось о ребра, заколотилось, как бешенное. — Да. Взлетел. У самой поверхности земли. Даже оттолкнуться не успел. Так, как любил ее в эту ночь, не любил, кажется, ни до, ни после.