Вьюрок

— Скажи, пожалуйста, а вправду ночь Саовины по-особенному действует на… на разных созданий? Лютик и Регис лениво прогуливались по улицам Боклера. Первый — без цели, лишь бы полюбоваться красивым городом еще раз. Второй — с конкретной целью: сходить в несколько лавок и пополнить истощившиеся запасы снадобий, которые так просто не найти и не сделать самостоятельно без разного рода приспособлений, оставшихся далеко-далеко в Фэн Карне. — Это больше суеверия и предрассудки, чем истина. Рассуждать о магической ауре не в моей компетенции, так что об этом спроси госпожу Фрингилью. Я могу лишь ответить по поводу того, что об этой ночи говорят люди. Большая часть — чепуха, обоснованная сложностями быта в древние времена, а также психикой людей. Ситуация примерно такая же, как с мифами о нашем «кровососущем» виде. И как представитель этих «разных созданий» могу заверить, что ничего особенного не ощущаю. Тем более, это ночь новолуния, Лютик, а не полнолуния. — А как тогда возникли эти мифы? Регис немного помолчал, собираясь с мыслями. — Что такое Саовина? Это, прежде всего, праздник, посвященный окончанию одного года и началу нового. В качестве «рубежа» эльфы взяли тот период, когда наступают холода и выпадает первый снег. По людскому календарю — это ночь на первый день ноября, когда наступает новолуние. Для земледельцев — хоть эльфов таковыми и не назовешь, ведь они изначально жили дарами природы, не оскверняя землю острыми железными орудиями, — это очень важное время. Кстати, на основании этого можно предположить, что давным-давно климат был мягче, что способствовало более урожайным годам. Да и за последнее время заметно похолодало, зимой начали замерзать реки там, где раньше такого не было… Ладно, не отвлекаюсь. Наступают холода, и все организмы, хоть растения, хоть животные, входят в сложный период — зиму. Холодно, мало солнца, мало пищи… Очень легко не пережить такие неблагоприятные условия. С этим, и только с этим связана зловещая символика смерти в празднике Саовины. Природа умирает в зиму, чтобы возродиться весной. Однако есть здесь одна логическая неувязка. — Разве? По-моему, все понятно. — Видишь ли… Я не совсем понимаю, почему за переломный момент в году, за точку отсчета взяли, так сказать, начало смерти, а не начало оживания природы. Взяли бы тот же Имбаэлк, когда на деревьях появляются первые почки. Ведь любая жизнь существ начинается с рождения, а заканчивается смертью. А так получается, что календарь начинается долгой смертью — зимой. Надо будет подумать над этим. Впрочем, если положить, что под «концом» подразумевается не смерть природы, а конец дел — ведь в холода урожай не соберешь, его собирают раньше… то для рубежной точки отсчета времени должно подойти. Можно списать на банальное удобство. Жаль только, что красивый символ, метафора жизненного цикла несколько теряется. Но знаешь, все-таки лучшим был бы такой календарь, когда рубежной точкой приняли бы дату весеннего эквинокция, то есть, равноденствия, потому что только в этот день солнце встает точно на востоке. В остальные дни восход солнца смещен чуть-чуть в сторону, севернее либо южнее. Это легко отмечается относительно столба, ориентированного четко на восток. Таким образом и получаем, что, начиная с эквинокция, день становится длиннее ночи, свет побеждает тьму, природа возрождается, наступает весна. Именно такое измерение длины года было бы самым практичным, логичным, символичным и точным, ведь за движением светила можно наблюдать, оно неизменно и четко периодично. — Интересно, не спорю. Но, Регис, тебя занесло куда-то не в ту степь. Я хотел бы узнать, причем тут мифы? — напомнил Лютик. — Слушай дальше. Прибывшие на Континент люди позаимствовали эльфийские праздники в свой календарь, хотя и брали за точку отсчета нового года начало января, такое же новолуние после Мидинваэрне — зимнего солнцестояния. Им зимовать было куда сложнее. Они не обладали магией, как эльфы. У них не было развитых технологий и инструментов, как у краснолюдов. И людей становилось все больше и больше. Им было сложно прокормить себя, сделать запасы для себя и скотины, сделать теплые жилища… Каждая зима — это борьба за выживание. В этом смысле я даже восхищаюсь живучестью людей. Несмотря на то, что в зиму кормить большую семью сложно, и малых детей — лишние рты и бесполезные слабые руки, — часто просто выбрасывали и оставляли посреди леса, люди все равно ухитрялись приумножаться в быстром темпе. Старики, такие же бесполезные с точки зрения сильной молодежи и зрелых особей, точно также умирали от голода, жертвуя свою еду в пользу тех, кому это нужнее. Жесткий отбор, отбраковка слабых и нежизнеспособных, совсем как в природе. — Я бы не восхищался, а ужасался, — буркнул Лютик. Регис, не слушая его, продолжал: — Еды мало, организмы ослаблены голодом и холодом, не могут противостоять болезням, которые добавляют еще больше жертв. Сил нет. Лучший способ экономить остатки сил — уподобиться некоторым животным, которые впадают в спячку. Поэтому малая подвижность, сон большую часть времени… Только так можно пережить зиму. И то не факт. Легкая простуда сразу превращается в пневмонию. Недостаток витаминов и белков тоже постепенно истощает и убивает… — Я понял, — кивнул Лютик, — но это было давно. Сейчас люди стали намного цивилизованнее и куда легче переживают зиму. Меня больше интересуют, как ты выразился, суеверия и чепуха, которые укоренились. — Ох, Лютик… Вечно ты перебиваешь, а я к твоему вопросу и вел ответ. Ладно, слушай. Люди переносят свои слабости на других. Им хочется верить, что не одни они так беспомощны, и что губительная зима оказывает такое же влияния и на другие организмы. Поэтому и думают, что в Саовину буйствуют «чудовища», будто пытаясь в последний раз перед зимой навеселиться как следует. Вот только лесорубов и прочих людей, которые в зиму куда-то отправляются, жрут одинаково, как зимой, так и летом. Я бы даже сказал, что зимой более агрессивно, потому что… да, банально, но еды тоже не хватает, потому что вы, люди, зависите от циклов природы и в зиму выходите из дома не так часто… — Очень смешная шуточка. — А учитывая, что ночь Саовины в новолуние, когда нет мало-мальского света луны, то и подавно опасно. Помнишь, я рассказывал вам зависимость древних людей от солярного цикла? Что ночь полна опасностей и холода, а рассвет спасителен и изгоняет всякое зло? В том числе, якобы испепеляет вампиров. — Как же не помнить. И мы с тобой прямо сейчас бродим под солнцем. — Та же самая логика. Новолуние, тьма, да еще холода и «смерть природы»… Что касается суеверий, будто железный нож в пороге уберегает, и чудовища не способны через него переступить… Расскажи об этом Геральту, развеселишь его. А приметы не выходить никуда имеют под собой единственное рациональное зерно, сохранившееся от древних: в кромешной темноте можно не разглядеть опасность. Хотя упомянутые в суевериях бестии все равно не заходят в поселения, держатся подальше от людей. За редкими исключениями, конечно, но все равно такие исключения обживают заброшенные места за околицей или в канализациях, где люди их не станут беспокоить. — И все? — разочарованно протянул Лютик. — А почему железный нож? Серебро как-то логичнее… — Кметы не настолько богаты, чтобы иметь изделия из серебра. А железо... Во-первых, как ты знаешь, наш друг Геральт имеет два меча. И как ты знаешь, стальной меч он тоже активно использует на заказах. Правда, эта сталь все же другой природы, не из недр земли, а из метеоритов. Но обычным людям откуда это знать? Можно провести параллель с этим фактом, хоть и дурные языки говорят, будто стальной меч ведьмака не для чудовищ, а для людей… Во-вторых, можно попытаться немного копнуть вглубь. Железо рождается из руды с помощью такого сильного огня, который все сжигает. Абсурдно считать, будто этот огонь навсегда остается в железе, а потому некоторые существа не могут его коснуться. Довелось мне слышать и такое суеверие. Я же думаю, что здесь больше играет роль символ. Не стоит недооценивать роль символов и образов в сознании человека — это очень важная часть мышления. Из железа делают доспехи и оружие, а это — символы защиты и подчинения. Кстати, можно вспомнить и негодование эльфов! Они презирают людских земледельцев, которые железным плугом ранят землю и насильно заставляют ее рожать больше урожая. Сплошное агрессивное доминирование человека во всех сферах его деятельности, как считают эльфы… — Теперь ты скатываешься в идеологические конфликты. — Так или иначе, железо даровало людям власть и помогло выжить. И поэтому людям хочется верить, что и от остальных недружелюбных существ оно убережет. Сюда же — железная подкова над дверьми в некоторых регионах. Про взаимодействие железа и магии, опять же, вопрос не ко мне. Может, и в этом есть какое-то рациональное зерно. Но верить, что какая-нибудь бестия не способна переступить порог из-за ножа или подковы… это выше моего понимания. Как и то, будто мне требуется особое приглашение хозяина, чтобы войти в чужой дом. Или то, что я брошусь пересчитывать каждое зернышко из опрокинутой на пол миски, пока человек убегает, и проведу время за подсчетом до самого рассвета, пока не наступит солнце, которое якобы должно меня сжечь… В целом, людям хочется иметь иллюзию безопасности, понимаешь? Иллюзия контроля над ситуацией успокаивает, иначе недолго и сойти с ума в таком опасном мире. — Вот как. Это звучит интереснее, согласен, — одобрительно кивнул Лютик. И споткнулся, когда сверху внезапно закаркал ворон. Бард задрал голову и замахал руками, заорал: — У-у-у! Заткнись! Птица лениво пошевелилась и возмущенно облила барда новым громким карканьем. Видать, привыкла к подобному шуму. — Тише, Лютик, не обижай бедняжку, — хмыкнул Регис, пряча руку за пазуху. — Всего лишь есть хочет. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никому до них нет дела, он быстро вытащил небольшой сверток, развернул ткань и высыпал немного вареного пшена с кусочками сырого мяса. Ворон тут же спорхнул вниз и жадно принялся за пищу, время от времени поднимая голову и каркая. Регис с легкой улыбкой посматривал на него, стоя на некотором удалении. — Кстати, Лютик, вот тебе еще одно наглядное суеверие. То, что ворон пророчит беду и смерти — чушь собачья. Просто не повезло бедной всеядной птице, не брезгующей падалью. А впрочем… Это вам, людям, повезло, что эти птицы, как другие птицы, родственные им, как раз питаются чаще всего падалью и могут жить в городах. Кто утилизирует трупики грызунов и птичек, а? Ты представляешь, что стало бы, если бы они просто гнили? Какая антисанитария, и сколько эпидемий… А если бы эти чудесные птицы не поедали все, что только можно, мышам и крысам было бы раздолье. Бесконтрольное размножение, пока их не станет настолько много, что… Знаешь легенды о крысоловах с дудочками? Вот то-то же. И с черным оперением не повезло птице... Корни символов черного цвета, надеюсь, теперь сам раскопаешь. Регис завернул тряпицу и пошел дальше, а Лютик за ним. — Да уж, раскопаю… Опять ночь, зло, опасности и смерть? — В целом, да. Но, Лютик, врановые — очень умные птицы… Совсем как ваши дети лет четырех. Приятные собеседники и надежные помощники. Послать что-то разузнать и получать от них предупреждения. Или отправить далеко-далеко с важной весточкой. Жаль, что вы, люди, так недооцениваете разум животных из-за своей гордости. Да и не только животных недооцениваете, а даже и другие расы. Венцы творения, что же… — Погоди, ты серьезно? — недоверчиво распахнул глаза Лютик и остановился. — Как ты мог заметить, я почти никогда не шучу. — А расскажи, что такого особенного в воронах? И как ты с ними общаешься? — Ох, Лютик, был бы ты наблюдательнее, так понял бы, что врановые не так просты. Ладно, слушай… Лютик, так и не закрывая рот, с удивлением слушал. Несколько минут, пока не отвлекся, проходя мимо таверны, из которой неслись аппетитные запахи и громкие, знакомые звуки. — Погоди-ка, Регис… — заинтересованно навострил он уши. — Зайдем внутрь. И, не дожидаясь своего спутника, Лютик решительно зашагал к двери. Туссент отличался от остальных государств своим «пьяным» менталитетом. Вечно в хмельной радости дорогих вин, вечно что-то празднующий и украшенный цветами или яркими лентами. Даже когда на носу — страшная Саовина, в которую по поверьям нельзя веселиться и петь, Туссент вяло отмахивался от страшилок, не желая прерываться и трезветь. Конечно, ему далеко было до того, чтобы в канун Саовины, как и в обычные дни, шутить и пугать жуткими побасенками — того гляди, накличешь беду, Саовина все-таки! — но музыка и хмель лились. Может, не так обильно, но… …Расслышать толком слова Лютик так и не успел, ибо с его приходом песня почти сразу и закончилась. Кажется, что-то было про любовь и разлуку. Или вообще про несчастливую любовь, которая закончилась расставанием. И, как всегда, ритмично, иронично-задорно и громко. В таверне поднялся одобрительный гул, под который начал раскланиваться бард в черном, стоящий на столе в темном углу. — Хей, да ты, я погляжу, живой и здоровый! — радостно крикнул Лютик, когда чуть поутихло. — И вам не хворать да связки не надрывать, маэстро Лютик! — выкрикнул Вьюрок и шутливо поклонился. — Какими судьбами? — О! Маэстро Лютик! Добро пожаловать! Чего изволите? — окликнул его хозяин, и тут же от посетителей поднялась приветственная и радостная волна шума. — Вина мне и моим друзьям! А… точно, забыл, один мой друг не пьет. В общем, вина мне, Вьюрку и… — Я тоже не пью, — весело оскалился бард. — Мне повторите кипятку с малиной, смородиной и медом. Простите, досточтимая публика, но мне требуется отдых. — Да что ж такое! Ладно, вина только мне, а моим друзьям то, что попросят. И принесите хороший обед на троих! Я угощаю! Пока хозяин хлопотал, Регис прихватил Лютика за локоть и шепнул на ухо: — Когда сядешь за стол, потуши светильничек. Лютик озадаченно поморгал, а потом, когда дошло, кивнул. Так и сделал, чтобы любопытные зрители вдруг не заметили, что у Региса нет тени. А спустя короткое время к ним подсел и Вьюрок. С последней встречи год назад он совсем не изменил своему образу, разве что на указательном пальце правой руки появилось серебряное кольцо. Похоже, что эльфийской работы. Плетением тонких веточек оно закрывало всю фалангу, даже, немного больше. И полинявшую рубашку наконец-то заменил на новую, все такую же черную. — Вьюрок я, — бард протянул руку Регису и вежливо склонил голову. Хвосты алого шаперона качнулись. — Рад знакомству. — Эмиель Регис Рогеллек Терзиефф-Годфрой. Можно просто Регис, — вампир пожал руку. — Так какими судьбами, Лютик? Каким ветром занесло? — Вьюрок уселся боком на скамью, поджал под себя одну ногу и вольготно привалился спиной к стене. Поднял кружку с горячим отваром и легонько стукнул по его, Лютика, кружке. — Ох, это длинная история. Пошел я с Геральтом где-то с августа, из… в общем, местечко неподалеку от Брокилонского леса, а потом компания наша то разрасталась, то уменьшалась. Вот и добрели в итоге вшестером до Боклера… Если кратко, — усмехнулся Лютик, ловя от Региса предупредительный тычок локтем, чтоб не болтал лишнего. — Геральт, вестимо, по большаку ходил. А ты захотел собрать материал для баллад? Разношерстная, однако, вышла компания. Ведьмак, бард и… уж не знахарь ли вы часом? — От войны всем приходится бежать, — сдержанно улыбнулся Регис, не раскрывая губ. — К тому же, путешествовать с ведьмаком надежно, ведь он защитит от всяких... бестий. Нашей большой компании так приходилось и беженцев сопровождать, благо с оружием почти каждый из нас дружен, разве что, кроме меня и нашего талантливого барда. А моя помощь как лекаря всегда незаменима и неоценима в нынешнее время. — А тебя как в Боклер занесло? Как добрался? Тяжело было? — в свою очередь поинтересовался Лютик. — Нет, мне повезло, я бы сказал. Осень дошагал в Темерии, после Мидинваэрне перешел Понтар и остаток зимы провел на юге Редании. Впрочем, до Третогора все-таки дошел: сам понимаешь, в столице лучше зимовать да прибыльнее. Ах да, обоз наш, с которым я шел к переправе, напоролся на бригаду скоя’таэлей… — Вьюрок немного помрачнел. — И вправду, дурное время выбрали. В ночь, которая наступила, полнолуние было. Йульское, Волчье… — И что в итоге? Обошлось? Тебя не подстрелили? — Ну… С потерями, но отбились, — уклончиво ответил бард. — Когда распутица весной закончилась, отправился в Каэдвен. На удивление, плохие ожидания не оправдались, и в целом публика неплохая. Побродил по дорогам и там. Суровый край, но мне понравилось. Дождался там конца весны, уж очень хотелось увидеть, как белые розы цветут. — Те самые белые розы?! — вскрикнул Лютик. — Розы Шаэрраведда?! Да ты спятил! Там же опасно! — Ага, они самые, — Вьюрок отпил травяного отвара. — Ой, да перестань! Будто ты никогда не рисковал ради искусства! А я туда не шел без подготовки. Сочинил одну песню на всякий случай… На скоя’таэлей, конечно, опять напоролся, но, как видишь, живой. Понравилось им, вот и отпустили. Эла́йн ва файль, файль, файль, — с небольшим акцентом произнес он. — С тех пор они и поют. Надеюсь, не забыли и не разлюбили песню. — Elaine va faill? — переспросил Лютик. — Это… хм… Красавица, прощай? Вьюрок кивнул и негромко, но проникновенно и бодро напел без сопровождения: — Прощай, Сэве́ль, грустить не надо! Элайн ва файль, элайн ва файль, элайн ва файль, файль, файль! Я на рассвете уйду с отрядом Шаэрраве́ддских партизан… [1] Регис прикрыл глаза ладонью, будто бы оперся лбом на нее, и медленно жевал, крепко сжимая губы, чтоб не показать улыбку и острые зубы. — Рисковый ты… — поморщился Лютик и сделал пару глотков, смакуя вино и жмурясь от удовольствия. — А войну где застал? В Каэдвене, надеюсь? — Нет, увы. Я потом спустился на юг, в Аэдирн, и война настигла меня в Венгерберге. — Да ты что?! — ахнул Лютик. — Там же… Там же потом вырезали всех жителей! За то, что защищались упорно... — Знаю, — хмуро откликнулся Вьюрок и скривился, напряженно ведя ноздрями, как бывало такое непроизвольно, когда доносился до носа резкий и неприятный смрад. — Тебе, видать, повезло, что успел уйти из столицы, прежде чем туда нильфы нагрянули и осадой обложили. Счастливчик ты, в рубашке родился. — Повезло, — чуть помедлив, кивнул он и молча опустошил полкружки взвара. — Прятался где пришлось, а потом, как Мансфельд и Коегоорн договорились, и бойня закончилась, пошел дальше на юг. Стало теперь не так уж и тяжело, и не так страшно, надо сказать. В общем, дошел до Туссента и решил, что ближайшие годы на север — ни-ни. Люди будут восстанавливаться после войны, какой там платить барду… Вот так бродил-бродил, да и вернулся домой в итоге, — Вьюрок посмотрел на кружку, повертел, подумал и налил еще. — А что нильфы? — раскрыв рот, спросил Лютик. — Они же… того… ну, беженцев резали… — Я не знаю, что говорят в других местах, — Вьюрок пожал плечами, — но того, что видел сам, мне достаточно, чтобы сложить мнение. Больше всего разбойничали, грабили и убивали беженцев остатки разбитой армии Аэдирна и Лирии с Ривией. Мародеры там, дезертиры. Нильфгаардцы потом начали наводить порядок. Свой, но порядок. Как будто на Севере не вешают преступников, чему удивляться-то? К осени я уже добрался до Туссента, но могу сказать, что дороги Аэдирна поспокойнее стали, да и отстраивались люди постепенно к зиме. Никто им не мешал. Лютик недоверчиво смотрел на него, хмурился, моргал, но спорить не стал. Ведь и сам навидался всякого неоднозначного дерьма. — Осенью, значит, пришел… А мы ведь тоже. Вот же совпадение! Только мы через Содден шли, а ты, выходит, через Доль Ангра… Разминулись немного, — почесал он щеку. — Ну да, битвы там уже давно закончились, как сразу наскоком взяли летом, так что… Но все равно… идти через завоеванные нильфами территории как-то… — Ты родом из Туссента? В Боклере родился? — спросил Регис, деликатно уводя разговор в сторону от сложной политической темы. — Какой там! — махнул рукой Вьюрок. — В самой заднице княжества, считай. Деревенька на восточной окраине у самых гор. Тошно, скучно, никаких перспектив, вот и ушел с концами, как возмужал. — Кстати, что там у тебя с той балладой? — вдруг вспомнил Лютик. — Про луну, помнишь, рассказывал? За год, небось, написал уже! — А… та баллада, — взгляд Вьюрка стал мечтательным, — м-м-м… Она не для публики все-таки. Знаешь, нечто сокровенное, личное. То, что держишь у себя близ сердца и… — Сокровище, которое перестанет быть сокровищем, если его показать кому-то, — подхватил Лютик. — Точно сказано! — А что-нибудь новое написал? Такое, чтоб под стать высокому искусству? Как та «Судьба», когда мы познакомились. — Под стать высокому искусству? — переспросил Вьюрок. — Шутишь, что ли? Я и каноны вашей школы — вещи несовместимые. Я же все порчу ритмами, ха-ха. Впрочем… есть у меня перевод с одного древнего языка… — Не на Старшей речи? — Понятия не имею, что за язык. Бывал как-то в библиотеке, там и нашел несколько книг. Может, я вообще произношу слова неправильно, только обругать меня некому, носители давно вымерли, видать, — ухмыльнулся бард. — Что-то разобрать удалось, что-то перевел, а остальное… так и оставил. Ведь как ни бейся над переводом, но на исходном языке звучит куда лучше. Есть какой-то в нем особый шарм… — Спой, спой! Мне очень интересно. — Э-э-эх… Дай доесть, ладно?

***

Придерживая китару, Вьюрок опять залез на стол в темном углу, как на сцену. На толстой и потемневшей столешнице уже красовались светлые отметины от подбитых железом каблуков. — По просьбе маэстро Лютика… снова пою о трагичной истории любви! Автор потерян, язык потерян, а что я понял из слов, то и слепил на всеобщем как мог. Финал истории можно додумывать вечно на любой вкус. Бард ослабил колок и опустил самую толстую струну еще ниже на полтона. Подергал пальцем, проверяя высоту с помощью соседней струны. Теплый звук разлился в воздухе. Удовлетворенно кивнул головой и после паузы заиграл вступление. Большой палец цеплял толстые струны, порой они сухо пощелкивали по грифу, кисть подергивалась, направляя удары ногтей по деке рядом с круглым вырезом. Голос, опущенный в грудь, выводил сквозь сомкнутые зубы низкий мотивчик под россыпь скачущих вверх и вниз нот. Нарочито громкий вздох и… — В проклятой памяти былое живет, И днем, и ночью я все так же вижу только ее. Как ни силюсь заглушить в душе немую печаль, передо мною ее образ, чистый как хрусталь. В борьбе неравной выбиваюсь из сил, И душит ненависть к созданью, что так сильно любил. И с каждым новым вдохом мне становится больней, Любая мелочь отзывается во мне воспоминанием о ней. [2] Страдальчески нахмурены черные брови. Взгляд ушел вдаль, в пустоту, поверх голов посетителей таверны. Медленное раскачивание корпусом, будто шатает от изнурения… Голос вел вкрадчиво-тихие слова, нанизанные в длинную цепь, словно ряд жемчуга на шее девушки. Слова текли, вдох сделать некогда, но... все же наступали легкие паузы, и делался глоток воздуха нарочитым движением груди да запрокидыванием головы. Казалось, спокойный и печальный рассказ о любви, но таилась в музыке какая-то тревога и беспокойство... На последних строках голос креп, разносился громче и громче. И прорвался, пролился болезненно громко и высоко: — Mein Engel aus Kristall Zersprang in hunderttausend Scherben Und schnitt tief in mein Herz! Mein Engel aus Kristall, Der Hass verdüsterte die Sonne und die Welt wurde schwarz. Sie zerbrach an unser beider Sündenfall. Mein Engel aus Kristall. [3] Удивительно, как четко и быстро выговаривались большие группы согласных, которые на слух и не разобрать толком. Лютик мысленно пытался подпевать, но едва не сломал язык, да и слова в его голове превращались в обрывистый пунктир гласных. Вибрирующие, гортанные звуки, шипение, фырканье, вздохи, щелчки языком… И при этом неожиданно певуче ложились сложные слова. Баллада словно сковала слушателей цепями. Мелодия ускорилась, толстые, басовые, струны пульсировали. Пальцы чеканили по деке, неумолимо и размеренно. Голос то озлобленно и низко выплевывал непонятные слова, то срывался на высокие надрывные стоны в припеве. Так упоенно и уверенно пел на незнакомом и сложном языке, будто на родном. Сколько же времени потратил, чтобы язык в узел не завязался? Да были ли слова непонятны? Музыка и выражение лица говорили сами за себя. Боль утраты. Быть может, чья-то вина. Но чья? Возлюбленной или поющего мужчины? Или обоих, ведь в любви два участника? А может, это горестные стоны и крики самобичевания? Проклятая память, в которой навсегда отпечаталось то, что уже никак не вернуть. Но почему любовь превратилась в ненависть? Предательство, измена, ложь? И чем закончится история? Не может у нее быть счастливого конца, лишь смерть способна прервать мучения… Лютик едва дышал, словно боялся спугнуть барда в черном. Почти не моргал, словно не желал упустить ни мгновения зрелища. Гипнотическое мерцание из полумрака под скудными огоньками светильничков поодаль. Словно ворох живых искр, сотканных в силуэт человека. Яркие заклепки среди матового мерцания черных кожаных штанов, переливы золотой вышивки длинного черного шарфа на поясе, пятна света на лакированной деке… Мышцы сковало напряжением, ритм зачаровывал, стучал в такт сердцу... или сердце в такт ему? Вьюрок снова раскрыл перед ним недооцененную магию ритмов. Да с таким сильным голосом он бы… Что произойдет, если он все же бросит развлекаться несерьезными попевочками, ловя обожание необразованных кметов и ремесленников? Что произойдет, если возьмется за лютню и придет в круги аристократии, на закрытые вечера? Ревность и боль, сродни тем, о чем пелось в балладе. Лютик устыдился, но дурные чувства быстро ушли куда-то далеко, оттесненные громким, напористым и высоким до звона в ушах голосом. «Хочу так же, как и… Хочу эту магию… Хочу музыку…» Но не может он. Точнее, он, опытный маэстро, тоже сможет. Даром, что ли, практиковался, кропотливо подбирая по памяти услышанные песни, пока никого рядом не было? Бился над рядами аккордов, ведь иной строй лютни и сдвоенные «мягкие» струны плохо позволяли такие трюки, которые Вьюрок вытворял со своими тугими, проволочными и одиночными струнами. Упрямо покорял сложный «ломаный» ритм, который все время чередовался с сильных долей на слабые и обратно, ругался хуже краснолюда, когда путался и сбивался. Но… Нельзя. Сковавшие руки правила, страх испортить репутацию. Но как же хочется так упоенно отдаваться во власть музы вопреки правилам и властно прогибать под свои порывы инструмент. Словно верные любовники, связанные клятвой, Вьюрок и его китара. Может, людям и нравится, что он поет, но у Лютика круг повыше. Там не поймут такой варварски громкой музыки… — Sie war alles, was mir je wichtig war im Leben, Nur für sie hätt ich mein Leben hingegeben. Schemenhaft ist sie bis heute bei mir Gib mir Kraft mich zu befreien von ihr. Mein Engel aus Kristall, Sie pflückte mir die hellsten Sterne Bis sie daran zerbarst. Mein Engel aus Kristall, Verrat mir Gott, warum du mir nicht diese Qualen ersparst? Bringt jeder seinen eig'nen Engel zu Fall? Mein Engel aus Kristall... Mein Engel aus Kristall... Mein Engel aus Kristall... Вьюрок, не ограниченный правилами, совсем не стесняясь, пел во все горло, небрежно выплевывая слоги, резкие, наточенные до незримой остроты. Последняя гласная долго разливалась в воздухе, пронзая уши своей высотой и громкостью, заставляя болезненно скривиться, словно в страдающее сердце наконец-то вонзился клинок, прерывая муки. В таверне повисла тишина. Потом, рядом с Лютиком, раздались глухие и неторопливые хлопки. Он повернулся — это вставал из-за стола Регис, аплодируя. И вслед за ним таверна разорвалась криками и свистом. Вьюрок с улыбкой раскланивался и отирал лицо рукавом. Лютик тоже величественно-аристократично поаплодировал, но о чем-то раздумывал, наблюдая, как Регис осторожно пробрался сквозь толпу к столу-сцене. Достал кошель и протянул монеты барду. Сквозь громкие голоса донеслись обрывки слов: Регис, кажется, просил еще спеть. Вьюрок ненадолго задумался, смотря в потолок, а потом кивнул. Позволив людям самим успокоиться (да и насладиться овациями хотелось, чего уж там…), бард было заговорил, представляя следующую песню, но… — А почему вы молчите, маэстро Лютик? Неужели вы одобряете… это?! — Все повернулись к мужчине, который до этого скромно сидел в углу и долго слушал. — Как вы можете рукоплескать? Это… Это невообразимая пошлость! Это утверждаю я, Адриен де Руло, более известный как Ле Папильон, и готов ответить за свои слова! Лютик закатил глаза. Он был наслышан об одном из лучших бардов Туссента и, ко всему прочему, своем почитателе, подражателе и, быть может, даже завистнике. Потому как объяснить обвинительные выпады одновременно и на него самого, Лютика, можно лишь завистью, а не обожанием. А тот не успокаивался и продолжал: — Мало того, что играть не умеешь, постоянно спотыкаешься в ритме… что это за вульгарные акценты на слабых долях?! Что за ритм вразвалочку, будто из стороны в сторону шатает пьяного? Ритм держать надо, а не скакать туда-сюда по настроению. Где мелодия и гармония, я спрашиваю? Сколько неразрешенных диссонансов! Никакой культуры звука! Где сложное переплетение голосов? Где отклонения в другие тональности? Ты что, не знаешь, как строится канцона или мадригал? Что за безобразное упрощение до примитивов и пренебрежение традициями?! Нет здесь никакой мелодии! А голос… Что с голосом творится? Лютик вздохнул. Чего греха таить, он тоже так думал. И порой продолжает так думать. Не в таких грубых формулировках, но суть та же. Но с важной оговоркой. «Балбес. Эта музыка чересчур сложна для восприятия, потому что обладает слишком сложной структурой и быстрым ритмом. Именно тем, что твой мозг не в силах постичь. То, что ты говоришь — лишь поверхностная шелуха, которую способен считать каждый первый. Для обычного слушателя важно настроение и эмоции. Но счисть ее, загляни вглубь, сосредоточься, прислушайся. Конечно, это не канцона и не мадригал. Чего ты ожидал? Это что-то совсем другое, хоть и основанное на схожих принципах многоголосия. Критиковать грушу за то, что она не круглая, как яблоко…» — Зажатый голос. Да ты, к тому же, совершенно не умеешь им владеть! Высокие ноты невозможно спеть тихо, как и низкие — громко. Правильно и красиво спеть высокую ноту нужно уметь. Они должны быть выразительными! Должны украшать! А здесь твой голос постоянно срывается в крик, иначе это и не назовешь. Приличные люди и культурные музыканты так не делают, — насыщенный и громкий голос возмущенно чеканил слова. — Если не умеешь — не берись за высокие ноты, сгладь, построй для себя мелодию в том регистре, который удобен! И как ты себя подаешь? Что за дешевое актерство и кривляние? Стой ровно, торжественно, величественно! А лирика? Что с лирикой? Я не буду говорить о построении строф, ибо ты не поймешь меня. Но о чем ты поешь? Как смеешь ты петь о любви, искажая и извращая ее? Что ни послушаешь — везде у тебя смерть, потери, ненависть, боль, страх! И музыка под стать… простите, что приходится называть это музыкой… Музыка сия есть плод дурновкусия! Вульгарная, пошлая! Взял ты ритмы простонародные танцевальные, но как их используешь? Ты не веселишь! Ты даже ритмы извратил! Из веселого все стало мрачным, диким, агрессивным… Ты не бард. Ведь нельзя назвать то, что ты играешь, искусством, потому что музыка твоя предназначена лишь для непроизвольных движений в такт, простого топанья ногой, а не для сосредоточенного, вдумчивого слушания! — мужчина начал выдыхаться, видя, что Вьюрок молча слушает, положив расслабленные руки на корпус инструмента. Полное спокойствие, пальцы почти не шевелились, не сжимались гневно. И потому Ле Папильон, входя в раж, старался все больнее и больнее уколоть его. — Да почему вы молчите, маэстро Лютик?! — Кхм, не могу вставить слово. Спасибо, что разрешили, — колко ответил Лютик, ибо не мог стерпеть выпады в свой адрес, в отличие от Вьюрка, которому все было по барабану. К тому же сейчас нужно было быть очень осторожным в словах… — Все-таки я бы не был настолько бестактен в своих оценках. Да и свое мнение я уже озвучил где-то год назад. Не люблю повторяться. Если же судить эту музыку на соответствие традициям, если эта музыка была бы заявлена на нечто подобное… Вот тогда имело бы смысл говорить о гармонии и мелодии. Но не сейчас. К тому же акцент на слабые доли интересен… Минуточку, — маэстро потянулся к своей эльфийской лютне и уложил ее на бедро. Лютик импровизировал, на ходу придумывая мелодию для примера. Простенькая, незатейливая гармония, без переходов в другие тональности. Но была в ней какая-то магия… Проникновенная мелодия заставила затаить дыхание. От звуков поющей лютни сразу навернулись слезы. Все как обычно, но… вдруг в какой-то момент... что-то изменилось. Мелодия стала как-то выразительнее, нежнее, напевнее, хоть по-прежнему ритм на слух был «таким, как правильно», сильная, слабая, сильная, слабая... Что же менялось, что? Неуловимые, мелкие штрихи… Легкая, нежная, коротенькая нота прицепилась перед мелодией, вытаскивая мелодию из клеток тактовых черт. А здесь — длинная нота после короткой, а не наоборот. Потом встретилась пауза, нарушая равномерную связку привычных повторяющихся нот. [4] Вьюрок удивленно вскинул бровь, улыбнулся и тихонько подыграл, ловя мелодию и выводя ее часть на теплое, бархатное звучание своих толстых витых струн из варварской проволоки. Получилось то прекрасное, душещипательное многоголосие. Один голос подхватывал другой, сплетался в единый узор, дополняя друг друга. И удивительно то, что отчетливо слышные сочетания «короткая и длинная» в одной из мелодий, той, что пониже, исполняемой на китаре, тот самый перевод акцента на слабую долю, гармонично вплетался в другую, повыше, которая игралась на лютне. Лютик снова заиграл негромкий перебор и величественно по всем правилам закончил квартой, одним из совершенных консонансов. Вьюрок, запоздав на мгновение, быстро приложил палец поперек струн, не прижимая их к грифу, и медленно провел по ним, будто извлекая арпеджио, но вместо этого разлились какие-то необычные, светлые, высокие звуки, будто кто-то легонько стукнул по хрустальным бокалам. И было что-то в этом от тонкого, вибрирующего пения лютни… [5] — Так это ведь совсем другое! — начал было Ле Папильон, но Лютик его перебил: — Хочу лишь сказать, что сложно требовать от шелкового платья быть теплым зимой, а меховой накидке — подходящей для летней жары. Однако и то, и то — одежда. Вопрос лишь в том… как назвать человека, который надевает ее не в сезон и ожидает, что ему будет тепло или прохладно, а потом обвиняет одежду? Все же я думаю, что, если вдруг Вьюрок захочет войти в ряды лютнистов, он будет очень усердным учеником, а я, в принципе, с радостью дам ему несколько уроков, хоть и не считаю их необходимыми… — Лютик с улыбкой кивнул в сторону барда в черном. — Но что-то мне подсказывает, что таких резких перемен не произойдет. Чтобы овладеть лютней и прославиться уже с другим инструментом и другими песнями, уйдет слишком много времени. В конце концов, никаких запретов нет. Творчество свободно от оков! А найдет ли музыка своего слушателя, это вопрос не к творцу, а к публике. Странствующие барды очень зависят от публики, видишь ли. Я не могу осуждать того, кто хочет понравиться и заработать. — Так в этом и проблема, неужели не видите?! Если ЭТО вызывает такое одобрение… куда катится мир? Искусство перестает быть искусством, его обращают в деньги! А вина ведь на таких творцах! Они приучают публику, искажают вкус… — Погодите, погодите, — прервал их Вьюрок. — Я правильно понимаю, что вы хотите сказать, что мои творения не могут считаться искусством, потому что в них много недостатков, которые вы любезно перечислили? Особенно ваши слова про… м-м-м… Предназначена для непроизвольных движений в такт, не требующих каких-либо сложных умственных усилий для оценки многоголосия, последовательностей консонансов и диссонансов, аккордов и всего прочего. — Именно это! — Выходит, если публике вот эта ужасная и неправильная музыка очень нравится, значит, публика… неспособна на сложные умственные усилия? Не может различить шедевр и вульгарную безвкусицу? Кхм, у меня бы язык не поднялся так оскорбить своих слушателей. Ле Папильон замер. В таверне грохнуло — это раздался смех, крики, стуки ложек по столам и обуви по полу. — Знаете, господа барды, если вам приспичило, идите рассуждать о музыке куда-нибудь в другое место, — заговорил хозяин, когда поутихло. — Мы люди простые, в ваших словечках ничегошеньки не понимаем, да и неинтересно нам. Вы пойте, а не болтайте. А от себя скажу, что если рыцарь затребует похлебку из раков, я не стану ему навязывать запеченного фазана с яблоками в меду и убеждать, что, дескать, это лучше, вкуснее и что благородному рыцарю подобает есть благородную пищу. Так-то моих вульгарных, простолюдных вареных раков с укропом уминают за обе щеки как титулованные рыцари, так и обычные горожане. — Все-все, мы уже молчим, — Лютик витиевато-шутливо поклонился хозяину. — А принеси-ка нам чего-нибудь вкусненького! Давай, пой дальше, Вьюрок. Тебя, кажется, попросили исполнить что-нибудь еще. Не будем тебя перебивать и отнимать внимание досточтимой публики. Это невежливо. Вьюрок хмыкнул и перебрал струны, привлекая внимание. Ле Папильон вылетел из таверны как ошпаренный, крикнув напоследок «не могу это слушать!» А Вьюрок издал голосом на пробу несколько звуков, приноравливаясь к низко звучащей партии, несколько непривычной для него. Вступление потекло рекой, громкое, тягучее, неторопливое, насыщенной чуть ли не до темноты. Зловеще-мрачноватое. Бард мерно покачивался, припадая на одну ногу, когда поток музыкальной реки разбился на пороги ритмов. И низко запел, снова выдавая сложнопроизносимые сочетания звуков на том забытом языке, раскопанном в библиотеке. Лютик мельком отметил по положению челюсти, что ему приходится искусственно занижать голос. Неторопливая мелодия будто укачивала, увлекала в течение какой-нибудь реки. И ритм, покачивание в такт… будто медленное биение сердца. Будто таилось в музыке что-то сокровенное, постыдное, что не откроешь чужим. Будто слушатели подкрались к закрытой двери и подсматривали в щелочку. Ощущение тайны, интимности момента, передалось через музыку и низкий, бархатный голос. Лютик потянулся к тарелке с лепешками и увидел, как Регис неожиданно некультурно для своего изысканного образа интеллектуала растянулся на скамье, вытягивая ноги под стол и едва ли сползая под него. Чуть ли не полулежал. А еще возмутительно оперся локтем на стол и уложил голову на ладонь, словно было тяжело ее держать. Губы широко растянулись в улыбке, благо хоть не открывали острые зубы, а веки трепетали и опускались. «Неужели он понимает, о чем поется?» — вдруг осенило Лютика, и рука замерла, так и не взяв хлеб. Тот забытый язык из библиотечных книг… оказался его родным? А иначе стал бы он так почтительно аплодировать и платить чеканной монетой? Припев упоенно повторялся: — Rot wie die Liebe, rot wie ein Rubin Ich verlier die Fassung, es zieht mich zu dir hin. Rot wie die Liebe, rot wie ein Rubin Ich verlier die Fassung, weil ich so sinnlich bin… [6]

***

— Регис… — вдруг задумчиво протянул Лютик, когда они вышли из таверны и отправились дальше по своим делам. — Скажи, а ты ничего странного не заметил в Вьюрке? Ну, своим внима-а-ательнейшим взглядом и острейшим вампирским чутьем? — Ты говоришь о чем-то конкретном? — Я внезапно понял, что вы многим похожи. Слишком бледные. Оба принципиально не пьете ни капли вина — трезвенники. От Вьюрка тоже травами разными приятно пахнет, как и от тебя — а ведь ты неспроста так пахнешь! Сам говорил, что нужно сбивать нюх лошадей, а то паникуют, почуяв вампира… Вот да, мы с ним ночевали в одной комнате, а запах, будто на постель свежескошенную траву положили. А еще он, как и ты, тоже с собой мешочек с травами носит, только заваривает их и пьет. Хотя… Не знаю… Вьюрка тогда вроде крепко двинули по голове, он шатался, да еще по спине точно ударили — китару вдребезги просто! Я видел обломки! Какое-то чудо, удрал от нескольких верзил с дубинами. Но… разве вампира можно так легко ударить? Я разве не прав, что лишь опытный ведьмак вам соперник? Да у Вьюрка из носа кровь ручьем шла! Вот же черт… — Лютик остановился посреди улицы с по-детски широко распахнутыми глазами и нервно затеребил дорогую брошь на теплом плаще. — Он тогда и сказал мне прямо! Что под луной его увидели и что за мертвяка приняли, потому и сбежал, пока те от страха орали… А я поверил, что бледное лицо неудачно показалось! Что по ошибке его избили… — И что? Хочешь сказать, что Вьюрок тоже высший вампир? — Регис прищурился и сдержанно-ласково улыбнулся. — Я… Я сейчас пытаюсь вспомнить… Но… но его образ как намыленный выскальзывает! Я ни черта не помню, была или не была тень на стене… Он же в полумраке выплясывает, не разберешься… Да и внимания на это не обращаешь совсем! Очень весело пляшет, и на лицо симпатичное, на ловкие пальцы все внимание уходит. А может, он так специально… чтобы не заподозрили? Ну, что тени у него нет… — Лютик вытер испарину со лба и жалобно заморгал. Краска схлынула с лица. — У тебя слишком буйная фантазия, — хмыкнул Регис. — И ты упустил одну маленькую, но существенную мелочь. Ты не помнишь, как улыбается Вьюрок? И как улыбаюсь я. — Хм… Он улыбается во все зубы? А ты даже разговариваешь, не слишком раскрывая рот, а уж улыбка… Губы не размыкаешь. — Именно. Зубы, Лютик. Острые клыки, которыми, так сказать, мы должны впиваться в лебединые шейки спящих девственниц. — А у Вьюрка ничего такого не видно… — Лютик облегченно вздохнул и пошел дальше. — Не ищи чудовищ там, где их нет. Предоставь эту работу профессионалам вроде Геральта. Когда за дело берутся дилетанты, это, как правило, приводит к печальным последствиям. Помнишь Фэн Карн? И кметов, которые искали вампира? — Как же это забудешь! Ты очень благородно поступил, хоть и рисковал. Бедная девушка… Если б не ты, ее сожгли бы! А потом ты нам с Геральтом жизнь спас! А мне — даже дважды! — Тогда чего ты боишься? Посмотри на себя, белый как мел. Ты ночевал с Вьюрком, да? Как я погляжу, ту ночь ты пережил без приключений, никто тебя не покусал... Разве что клопы, наверно. Теперь же отчего-то решил, что Вьюрок тоже вампир, потому что совпали некоторые моменты. Я все-таки не понимаю, что тебя так напугало? — Нет, но понимаешь... Для душевного спокойствия… К тому же сам говорил, что не все вампиры такие трезвенники, как ты! А Вьюрок… ну… выглядит не настолько умудренным житейским опытом... И ты нам рассказывал, как… э-э-э… чудил в молодости… — Это поэтический реверанс в сторону моих седин на голове? Благодарю, — Регис на ходу слегка поклонился в сторону Лютика. — И благодарю за невероятную деликатность, с которой ты упомянул мои «чудачества» по молодости. Я бы их так не рискнул назвать. Лютик, для своего душевного спокойствия вспомни еще раз, что я сказал про зубы. Лютик кивнул и некоторое время задумчиво молчал, шагая по улочке. — Регис, послушай… А зубы… Не знаю… Можно ли их как-нибудь… Ну, не выбить, конечно, а… подкоротить? Как-нибудь подпилить, например. Регис споткнулся.

***

Темная ночь новолуния. Саовина. Город, расстелившийся под ногами, молчал. Черно-фиолетовый туман струился, мчался по улицам, взлетая вверх к крышам и опускаясь вниз к мостовым. Вылетел на площадь, промчался напрямик, прижался к стене высокой башни с колоколом, отбивающим время. Полночь уже пробила, шел первый час. Туман взлетел вверх по стене, стелясь и пару раз будто упруго отталкиваясь от нее. Облетел кругом крышу, снова упруго отскочил и большой дугой упал на крышу высокого здания напротив. Сквозь клубы тумана проступила высокая фигура. А поодаль, на другом краю черепичной крыши, сидела другая фигура. В руке на весу она держала небольшую куриную тушку, и сырое мясо с интересом обгладывали два ворона, изощряясь в выдумках, как добраться до пищи. — Только тот, кому знаком вкус крови, мог так поэтично сказать… М-м-м… «Красный, как рубин, красный, как любовь... Я теряю голову, к тебе лететь готов». — «Красный, как рубин, красный как любовь... Я теряю голову — влечешь ты вновь и вновь». Вот только вкус крови я давным-давно забыл — и как же хотелось бы мне никогда не знать его… Я все-таки пел не о крови, а о музыке. О том сокровенном чувстве, что испытываю, когда пою. А вот тебе, похоже, этот вкус известен лучше… Посчитаю за комплимент, что мне удалось подобрать верные слова для такой неоднозначной песни. Приветствую. __________________ [1] Когда я случайно узнала, что на итальянском слово «белка» — это scoiatollo, меня унесло далеко и надолго. Не знаю, напишу ли этот эпизод, потому что пока идей для полноценного сюжета нет, но представьте, что Вьюрок пел Йорвету и его команде «Bella ciao». Кстати, первым делом в голове всплыло исполнение этой песни группой Talco. Поскольку Вьюрок с его вечным шилом в заднице и ска-панк — это слишком ядреная и гремучая смесь, которую лучше не смешивать, то держите очередной кавер этой поистине бессмертной песни: Diego Moreno — Bella ciao. По тембру и диапазону, кстати, идеально попадает в тот образ, который я создала. Единственное, там укулеле и поется на испанском (есть еще версии, где итальянский и испанский чередуются по куплетам). [2] Это ария Атоса из мюзикла «Три мушкетера» в немецкой постановке, Berlin Cast — Engel aus Kristall. Я не знаю, как вы сможете вообразить кавер на акустической гитаре, но хотя бы насладитесь оригиналом. Прекраснейший перевод принадлежит Наталье Способиной, полную версию можно прочитать на стихи.ру. А ее паблик вот https://vk.com/nsposobina. Без нее не было бы у Вьюрка такого шикарного репертуара. [3] Мой личный хэдканон. Когда я читала книги, то еще тогда ловила немецкие вайбы от полного имени Региса. Конечно, в оригинале пишется Godefroy, что немного сбивает с толку, но… посмотрите на произношение нем. Gottfreu с тем же [ой] на конце. Кстати, означает «радость божья». В период Священной Римской империи было обильное заимствование из латыни, так что видоизменное от Regius (царский, монарший) тоже характерно (если не считать родительный падеж Regis от Rex — царь). А эти удвоенные ff… А когда появился ван дер Эретайн (кстати, в локализации характерный маркер — дифтонг ei произносится как [ай], что опять указывает на немецкий)... Ух. Когда же попалось описание языка вампиров, как с большим количеством согласных и каким-то «харкающим» произношением (не знаю, как это звучит, возможно тут неточность перевода), то первая мысль: «это что, немецкий пытаются описать?» Конечно, такая концепция немного рушится краснолюдами с их характерным ругательством «дювельшайсс», но дайте мне покайфовать с этим хэдом. [4] Ле Папильон — это тот забавный бард в квесте «Муза, воспой ведьмака» из «Кровь и вино». Ох, любят же ругаться на синкопы, как уже ругались в третьей песне… Кстати, мелодия в примере — это «Сирень и крыжовник», которую поет Присцилла. Ну… другого не было) Так что потихоньку синкопы зарождаются в музыке, как вспомогательный выразительный инструмент! И да, в то время очень любили кварты и квинты. А вот потом начали на кварты ругаться. Но это совсем другая история. [5] То, что сделал Вьюрок — это флажолет. Самый чудесный, на 12-м ладу. Обожаю его. Красотища. [6] Eisbreher — Rot wie die Liebe. За эквиритмичный перевод припева, который, кстати, все же близок к оригиналу по смыслу, спасибо Ирэн ака Аэлирэнн https://ficbook.net/authors/687311 За полным переводом (увы, не эквиритмичным) могу послать на amalgama-lab.com. Сходите, улыбнитесь с многозначительности слов. Трактовать можно по-разному, но я склоняюсь к трактовке «вампир-жертва-кровь» и «бард-гитара-музыка».