***
Он пришел ночью. Светлой, звездной летней ночью. Той ночью, когда еще поют соловьи в поисках пары. В части сада, имитирующей природные заросли, не тронутые человеком, их было много. Широкий балкон с накрытым столом как раз выходил в эту сторону. Аннет украдкой зевала в кулачок, ожидая, когда можно будет отнести поднос с блюдом, над которым сейчас хлопотали, украшая. Только ей и еще паре девушек разрешено входить в покои госпожи. Любопытный взгляд отмечал, что и как сервируется. Дорогие столовые приборы из резной кости, золота и светлого металла, похожего на серебро, но им не являющимся. Госпожа пользовалась только такими приборами, и такие же подавали гостю. Однако больший интерес вызывало обилие разных приправ. Розмарин, тимьян, базилик, майоран, сельдерей. Дольки лимона, черная смородина, орехи. Пахло так аппетитно, что Аннет чуть ли не давилась слюной. Наконец, запеченные рулетики из нежной индейки и жареные кусочки кролика разрешили отнести. Необычно, что помимо вина приказали подать еще и горячий взвар — вроде бы из чабреца, мяты и шиповника. Он — гость, — выглядел необычно уже потому, что в отличие от нарядной хозяйки дома в атласном фиолетовом платье с золотым шитьем и кружевами, одет был в простую и поношенную суконную одежду неопределенного темного цвета. Вылинявшая, где-то даже с обтрепанными краями, заштопанная, но чистая одежда. И от гостя в такой одежде, на удивление, совсем не несло немытым телом и потом, когда Аннет приблизилась, ставя блюда на стол. Гость приятно пах травами. В своей заношенной одежде бродяги он держался с не меньшим достоинством, чем сама госпожа в роскошном платье и дорогих украшениях. Канделябры стояли поодаль в нескольких шагах, скудно освещая балкон и стол. Свечи были простой роскошью и скорее формальностью, потому как Аннет знала, что глазам госпожи совсем не нужен свет, чтобы видеть ночью. Скорее всего, гостю тоже. А еще Аннет была уверена, что он прошел мимо охраны, не потревожив никого. Иначе его бы просто-напросто вытолкнули взашей как раз из-за одежды. — Неудачная идея, — ответила госпожа, перебирая драгоценности, лежащие перед ней. — Конечно, я могу справиться насчет их стоимости, однако любой ювелир поймет, что вот это, к примеру, наверняка найдено в какой-нибудь могиле. А это, скорее всего, кому-то принадлежало… из ныне живущих. Где ты их взял? — Позаимствовал у одной банды, — гость изящно наколол кругляшик рулетика на двузубую вилку, обмакнул в ягодный соус и неторопливо распробовал. — Так и думала. А банда позаимствовала их из старого склепа… и у путешествующего состоятельного человека с недостаточным количеством охраны. — Да… Я видел трупы. Выследить напавших было несложно. В схроне нашел потом и другие ценности. Осуждаю такую жадность. Они уж точно убивали и вскрывали могилы не ради куска хлеба. Что ты предлагаешь тогда делать? — Хм… Кое-что действительно можно продать. Думаю, от этой продажи тебе должно хватить денег на первое время, а вот остальное… В принципе, можно вытащить камни из оправы и тоже продать, но я предлагаю поступить иначе. Я могу отдать тебе стоимость того, что продать сразу и быстро сложно. С этими безделушками я аккуратно разберусь позже. И не беспокойся, ты ничего мне не будешь должен. Я сделаю это из благотворительных целей во имя искусства. Говори, чем еще могу помочь. У меня много полезных связей. Гость на некоторое время отвлекся, уделяя внимание вкусной еде. Госпожа с улыбкой покачивала кубок, наполненный дорогим туссентским вином, и делала мелкие глотки. Гостю вина приказали не подавать, а пил он тот самый травяно-ягодный взвар. — В первую очередь мне нужен искусный мастер по металлу. Подозреваю, что все-таки ювелир, потому как ему приходится работать с тонкими проволоками. Однако мне нужны проволоки не из драгоценных металлов, а из бронзы, стали и, возможно, еще из меди. Придется экспериментировать, делать много образцов из разных материалов и разной толщины... Но прежде мне надо сделать расчеты. — Не проблема. Ты вовремя меня уведомил, и я приказала выделить тебе что-то вроде мастерской, где никто не побеспокоит, — с улыбкой кивнула госпожа. — Потом я сделаю чертежи… И мне понадобится лютье. Умелый мастер, но не заносчивый и не излишне консервативный. Такой, который без споров и возражений сделает в точности то, что попрошу. — Хмм… А вот тут может быть проблема. С одной стороны, в торговле действительно царит принцип «любой каприз за ваши деньги». Однако гильдии с их правилами… Если мастер будет делать что-то иное, не то, что прописано в стандартах, он может лишиться звания. Любое нововведение сопряжено с риском, потому как еще неизвестно, улучшит или ухудшит инструмент. А от этого зависит доход. Поэтому гильдии предпочитают хорошо проверенное старое… Гость издал непонятный долгий звук и откинулся на высокую спинку кресла. Аннет послышалось, будто он то ли зафыркал, то ли зацокал языком, то ли вообще прохрипел. Или все звуки быстро и сразу. Потом же сказал: — Слушай, может, тогда ну их, этих лютье? Найти превосходного столяра, который бы понимал, как работать с деревом, чтобы оно не лопнуло и не изогнулось… — уныло произнес он, помешивая соус ложечкой и пожевывая листик какой-то пряности, вытащенной из украшений на мясе. — Только тебе придется скрывать, кто сделал инструмент. Не оберешься позора, если узнают, — улыбнулась госпожа, по привычке изящно прикладывая кончики пальцев ко рту. Жест элегантный, скромный, но одновременно с этим несущий куда больше смысла, чем простое кокетство. — А что именно ты хочешь изменить? Кроме струн. Полагаю, ты хочешь вместо них использовать проволоку, раз заговорил про ювелира. Уж других целей, где может пригодиться очень тонкая проволока для лютни, я не вижу. — Да, проволочные струны. Однако это изменение несет череду новых изменений. Придется менять очень многое. И мои требования уж точно будут… необычными. Если гильдии настолько уперты, тогда и в самом деле лучше попросить столяра… Вот только, боюсь, он тоже окажется зашоренным и побоится взяться за работу. Дескать, не под стать ему таким высоким искусством заниматься... — Но в таком случае можно списать на простой эксперимент и не слишком много платить. Цена работы зависит от престижа мастера. Столяр куда ниже рангом, чем лютье. К тому же, я думаю, что далеко не с первого раза все получится. Так что столяр может все равно неплохо заработать, пока будет возиться с твоим инструментом. А если попробует кому-то рассказать, то лютье его на смех поднимут. — Я бы все-таки посулил хорошую оплату, чтобы старался лучше. Инструмент, который быстро сломается, мне не нужен. — И то верно. Поищу тебе грамотного и сговорчивого столяра, — улыбнулась госпожа и теплым, грудным голосом попросила, чуть подавшись вперед: — Расскажешь, какую музыкальную революцию надумал устроить? Гость уловил смену тона и улыбнулся, не разжимая губ и медленно кивая. Вежливый обмен флиртующими жестами, ничего особенного. Обычная придворная игра, и тем удивительно контрастно выглядела потертая одежда с изысканными манерами. Аннет тихонько стояла в стороне, готовая в любой момент подать что-нибудь или унести. Разговор не был секретным, иначе госпожа не позволила бы никому остаться. По дальнейшим рассуждениям гостя казалось, что он очень талантливый лютнист. Но он тогда бы не остался без денег, разве нет? — В первую очередь — форма корпуса. Он не будет яйцевидным, не будет выпуклым. Мне нужны две деревянные пластины, соединенные с помощью фигурных боковинок. Верхняя, как и у лютни, будет принимать звучание струны, а нижняя по-особому будет отражать этот звук. По форме деки не овальные, как у лютни, а что-то вроде… Сложно объяснить на словах. — Может, нарисуешь? И зачем хочешь изменить форму? — Хм, да, пожалуй, — гость потянулся к неочищенному лимону, взял в другую руку миниатюрный фруктовый ножичек и нацарапал что-то на кожуре, после чего показал рисунок. — Особенность в том, что такая форма корпуса, с сужением посередине, должна дать хорошее звучание как низких, так и высоких нот, и средних тоже. Это если верить моим расчетам… Я попробую отладить все так, чтобы сужение было более сглаженным. Примерно вот такое, — он провел ножичком поверх еще раз, исправляя рисунок, — потому как собираюсь делать упор на низкое звучание. Однако это не должно пойти в ущерб другим звукам… Но это пока мои догадки. Надо экспериментировать. — Выглядит изящно и элегантно, — улыбнулась госпожа. — И чем-то напоминает женскую фигуру. — Разве? — гость повернул лимон рисунком к себе. — Хм… Возможно. — Грудь, талия, бедра… Пожалуй, всю свою любовь и страсть ты отдашь этому инструменту, а не живой женщине. Твои поклонницы будут очень разочарованы. — Что ж, тогда придумаю название, чем-то похожее на женское имя. Благодарю за идею. Комментарий про поклонниц он оставил без внимания. Аннет показалось, что госпожа хотела подшутить над ним. Барды вызывают большие симпатии у всех женщин, да и сами не прочь развлечься интрижками. Этот же, с красивым лицом и точеными скулами, почти как у эльфа, и подавно выглядит сердцеедом, но… Похоже, госпожа знала его характер куда лучше. Гость отложил лимон с нацарапанным рисунком и попробовал еще несколько кусочков мяса, обмакивая их в разные соусы. — А почему ты решил сделать струны из проволоки? Очень необычный материал. Чем тебя не устраивают струны из бычьих кишок? Они звучат очень бархатисто. — Тем и не устраивают. Я хочу громкий и сочный звук. Понимаешь, чем сильнее натянута струна, тем громче она звучит. Однако струны из бычьих кишок имеют свой предел натяжения и очень быстро растягиваются. Значит, нужен более прочный материал. Например, тонкая проволока. Однако натянуть на лютню ее невозможно, потому как она просто искривит гриф и даже разломает деку, к которой ее прикрепят. Значит, нужен очень прочный корпус, и в гриф придется вставить металлический прут, иначе он согнется, как плечо лука. А чтобы было громко, корпус также должен быть большим, для сильного резонанса. Но большая тонкая деревянная пластина — я имею в виду деку, — легко ломается… — Хмм… Даже если взять очень твердые породы дерева? — Даже если. Тем более, что верхнюю деку лучше делать не из твердого, а из мягкого дерева, все той же ели, как и у лютни. Потому как именно она воспринимает вибрацию струны и должна «передать» ее на весь инструмент. Цельная конструкция упруга, и звук долго не затихнет, будет греметь… Думаю над тем, как бы укрепить корпус, не перегружая и не утолщая деки. Возможно, надо разместить тонкие и жесткие перекладины, чтобы распределить все воздействующие на корпус силы. Как их расположить — пока еще думаю. Это пока эксперименты, понимаешь? Потому-то мне и нужен опытный столяр… [1] С разнообразными видами мяса уже покончили. Да и скорее их подавали не сколько для обильного насыщения, а больше для изысканного перекуса, чтобы насладиться умениями повара. Госпожа слегка махнула рукой, и Аннет поставила на стол два блюда: с устрицами и крупными раками. — Попробуй, — улыбнулась госпожа. — Я знаю, ты любишь кислое, а их нежное мясо как раз едят, облив лимонным соком. Гость усмехнулся: — Что поделать, такая уж у меня тяга к кислому. Природная… Только я надругаюсь над всеми вашими правилами этикета, залив это их нежное мясо неподобающим количеством лимонного сока так, что от изысканного вкуса ничего не останется. Продолжая беседу, он вскрыл раковину и, как обещал, щедро выдавил сок из дольки лимона на еще живого моллюска. — Далее, я хочу усовершенствовать гриф. В каком-то смысле играть на лютне — сущее мучение. Наверняка ты слышала шуточку, что музыкант, играющий на лютне, две трети времени занимается тем, что настраивает инструмент, а одну треть музицирует на не настроенном инструменте. — Я слышала ее в другом варианте, — низко и глубоко рассмеялась госпожа, прикрывая рот пальцами. — Если лютнист дожил до восьмидесяти лет, то шестьдесят лет своей жизни он настраивал лютню, а двадцать лет играл на ненастроенном инструменте. Гость кивнул, но не ответил, потому как в это время его рот был занят моллюском. Веки чуть прикрылись в удовольствии, пока смаковал мясо. — Времени у меня полно, но это так непрактично, согласись! — наконец, произнес он. — И что ты собираешься сделать? — Все просто. Вместо того, чтобы двигать вдоль грифа эти… чудовищные веревочные петли, размечая лады, почему бы не врезать в сам гриф разметки? Натянутую струну можно чуть преломить двумя тонкими подставками, чуть приподнять. Таким образом из всей струны выделится конкретная «рабочая область» с известной и фиксированной длиной. А по ней математически рассчитать расстояние между ладами. Не понимаю, почему до сих пор люди не додумались до этого… Также двойные струны лютни — отдельная головная боль. Ведь для чего нужна двойная струна? Потому что иначе инструмент звучит тихо. И для того, чтобы отзывалась бархатным эхом, подхватывая резонанс. Нежно, трепетно. Но вообще для того, чтобы прикрыть эхом неточную настройку. Это не в моем вкусе. Одиночные струны дают чистый звук, сильный, мягкий — и я люблю их за него. Поэтому мне достаточно всего шести тугих струн, чтобы покрыть необходимый мне диапазон, который, если правильно все рассчитать, может даже оказаться больше, чем у лютни. Изощряться с огромным количеством хоров у меня нет желания. — Рассчитать? Что ты имеешь в виду? — Хмм… Видишь ли, в чем дело, — гостю, похоже, понравились устрицы, потому как вскрыл их несколько штук, пока разговаривал. — Не только громкость зависит от натяжения струны, но и высота звучания, а кроме того, она зависит и от толщины струны. Чем толще струна, тем слабее ее нужно натягивать, чтобы добиться той же высоты звука по сравнению с более тонкой струной. При этом получается, что тонкие струны будут просто висеть, если попытаться их настроить на такой же низкий звук, как и толстую. Я хочу подобрать толщину струн так, чтобы покрыть как можно больший диапазон, расширить его вниз и вверх. Особенно вниз, потому как у лютни большие проблемы с басовыми струнами. Низкие звуки у нее очень расплывчаты, нечеткие. Проволочная струна решит эту проблему. — Но ведь толстая проволока не будет упругой. Разве я не права? Как ты ее натянешь? — Конечно, ты права. Однако толщину струне можно попытаться «набрать» иначе. Не делать струну сплошным толстым прутом, а… Намотать. На тонкую проволоку туго намотать по спирали еще одну тонкую проволоку. Тогда гибкость и упругость должна сохраниться. Именно поэтому мне нужен искусный ювелир, который вытянет проволоку толщиной с обычную нить для шитья. На некоторое время гость замолчал, неторопливо поглощая нежное мясо из раковин. — Ты меня заинтриговал, — кивнула госпожа, тоже принимаясь за устрицы. В отличие от гостя она запивала их белым вином. — Я найду тебе искусных мастеров. И можешь считать, что я покровительствую твоим новаторским идеям. Все траты, которые выйдут сверх стоимости тех безделушек, которые ты позаимствовал у разбойников, я беру на себя. Но взамен, когда инструмент будет готов, ты сыграешь на одном из вечеров моего клуба «Мандрагоры». — Ах, Ориана… — вздохнул гость. — Мне интересно, как ты себе представляешь, каким таким образом я впишусь в эту компанию аристократии? — Представляю неплохо, — улыбнулась она. — На моих вечерах принято носить маски, так что прикрепим вуаль, чтобы низ лица закрывала, и ты еще споешь нам без опаски. Обязательно споешь. А выступать будешь под творческим псевдонимом. Какой выберешь? Гость отложил пустые створки и нож обратно на поднос и отер влажные руки салфеткой. Потом не удержался и взял еще одну дольку лимона, с наслаждением вгрызаясь в нее. У Аннет от этого зрелища нещадно заломило возле скул и свело мышцы под языком. — Хмм… Помнится, в мою молодость дамы вроде тебя прозвали меня Бергфинк. — Значит, Вьюрок? Звучит неплохо, — кивнула госпожа. — Симпатичные птички, оперение красивое, и поют мило. Есть у меня несколько таких… — Ну-ну, похоже, я скоро войду в твою коллекцию певчих пташек, — уже шире улыбнулся гость. На мгновение Аннет показалось, будто зубы у него заострены. Однако она знала, что не померещилось. — Ах, если бы… — хмыкнула госпожа. — Ты ведь пташка вольная, летаешь по миру, надолго нигде не останавливаешься. В клетке петь не будешь, так что лучше послушаю, когда залетишь в гости. Гость лишь как-то грустно улыбнулся и отвлекся уже на крупного рака, разделывая его. Не по этикету, а наподобие того, как в таверне простолюдины справляются с прочным панцирем. — Есть у меня еще одна идея, — сказал гость, покончив с мясом, снова утопленном в лимонном соке. — Если корпус инструмента для того и создан, чтобы хорошо резонировать, то почему бы не разнообразить приемы игры? Знаешь, как красиво раздается постукивание пальцами? Я уже пытался так на лютне. Ведешь мелодию или берешь аккорды, а стук одновременно с ними, будто еще один инструмент звучит. Правда, понятное дело, дека будет страдать от моих-то пальцев… — он непроизвольно выпрямил их, смотря на ногти. Аккуратные, чуть миндалевидные, аристократично-щегольские, как и у самой госпожи, которая ввела такую моду на удлиненные ухоженные ногти по одной простой причине. — А если ее чем-то защитить? Прикрепить какую-нибудь прочную пластинку поверх, которую и будешь ударять… — Да, так и подумывал поступить. Нужно подобрать такое… легкое. Тонкое. Опасаюсь, как бы не пострадало звучание. — Уж не связаны ли металлические струны с той же проблемой ногтей? — рассмеялась госпожа, уже не прикрываясь пальцами и показывая удлиненные клыки, выстроенные почти по всей челюсти вместо обычных зубов. — Конечно, свою лепту внесла и эта причина, — усмехнулся гость. — Но первую и самую главную причину я уже называл: мне нужен громкий и отчетливый звук. Что же… Благодарю за вкусный ужин, — он едва ли склонил голову, скорее просто формальный кивок, нежели выказывание уважения. Неужели по какому-то рангу он старше даже самой госпожи? Но почему неподобающе одет? Тем временем он вытер рот и пальцы о тонкую светлую салфетку с вышитой монограммой. — Пряности потрясающие. Такие невероятно прекрасные запахи и вкусы… Я насладился ими сполна. А кисловатый ягодный привкус в соусах и кисло-острые маринады… Бесподобно. Госпожа довольно улыбнулась. — Я скажу поварам, чтобы тебе готовили покислее и не жалели душистых трав и острых специй. Прекрасно понимаю, почему такое нравится, — грудной низковатый смех тепло разлился. — С твоего позволения я уединюсь и начну готовиться к работе. — Конечно, как пожелаешь, — уже церемонно-вежливо кивнула госпожа. Голос ее стал серьезным, и она почтительно встала из-за стола вместе с гостем. Еще одна мелочь, которую отметила Аннет. Значит, гость действительно очень важная птица. И путешествует инкогнито. — Я приказала разобрать мансарду одной из построек, все так, как и попросил. Там большие окна, поэтому днем будет светло. А в ночь при желании можно использовать подсвечники, если для тебя все-таки будет недостаточно света. Также туда перенесли большой стол и письменные принадлежности. И пучки душистых трав развесили, — улыбнулась она. — Благодарю. Так куда мне идти? — Тебя сопроводит… Аннет, оставь посуду. Девушка встрепенулась от неожиданности, поскольку в этот момент спокойно собирала тарелки. Поспешно вытерла руки о фартук и, подойдя к госпоже и гостю, присела в полупоклоне, вежливо и скромно смотря в пол. — Аннет умная и образованная девушка. Можно сказать, одна из моих рук. Теперь будет в твоем распоряжении. Любые приказы, которые не требуют моего прямого вмешательства, отдавай ей. Все вопросы тоже задавай ей. Она расскажет и покажет, как здесь у меня устроено.***
Гость нечасто выходил из мансарды, а если выходил по делам, то лишь в пасмурные дни или в сумерки, когда солнце почти село. Чаще всего Аннет приносила ему кувшины горячей воды, пучки разных трав и ягоды, чтобы он заваривал себе напитки. Еду носила реже, и все сильнее подозревала, что еда эта была для отвода глаз. Слуги могли слышать о госте в мансарде, и рано или поздно задались бы вопросом, где такая важная птица обедает. Неподобающее же место почти не вызывало удивления, потому как объяснялось тем, что-де господин занимается разными учеными изысканиями, не хочет пылить в дорогих покоях и просит тишины. К слову, теперь он действительно стал выглядеть подстать своему положению. Госпожа распорядилась найти портного, и вскоре Бергфинк, как он предпочел себя называть, нарядился в черные одежды наподобие как у нильфгаардской знати. Бархат, жаккард с набивными узорами, золотое шитье, кружева… Только он упрямо игнорировал белый цвет, прося шить все из черного. Ему даже искали кружева, выплетенные из черных нитей. Чем была вызвана эта просьба, Аннет не могла догадаться, потому как носовые платки все же были снежно-белыми. Случай, произошедший как раз в ту ночь, когда Бергфинк прибыл и начал обустраиваться в мансарде, долго не давал Аннет покоя. Те, кто занимались помещением, вероятно, знали лишь то, что гость будет важным, а потому попытались обустроить неподобающее место с каким-никаким вкусом и даже роскошью. Дескать, чтоб ученому не пришлось ютиться рядом с грубыми плошками для свечей или лучин, так по чьему-то недосмотру поставили серебряные подсвечники. Конечно, по незнанию, ведь мало кто из слуг вообще знал, каких гостей принимает их госпожа. Да и кем эта госпожа является на самом деле… Гость не требовал ему прислуживать, и сам зажег свечу от длинной лучины, а вот когда Аннет заметила, какой именно подсвечник стоит в комнате, то ее предупредительный возглас запоздал: гость сразу взялся за него. А потом девушка и вовсе замолчала, не веря своим глазам. Бергфинк повернулся на оклик, держа серебряный подсвечник, как ни в чем не бывало, а его тень на стену и пол не отбрасывалась. На сбивчивые извинения за оплошность он лишь хмыкнул и ответил, что ничего страшного, пусть себе стоят, украшают мансарду, и не надо их убирать. Однако госпожа ведь осторожно и с изяществом избегала серебро… Так кто же он такой? После же, когда Бергфинк рассмотрел комнату и остался доволен как рабочим местом, так и подвешенным гамаком, где собирался спать, Аннет вежливо, по всем правилам намекнула, что если возникнет особая надобность, то она может ее удовлетворить. Намек этот поняли иначе, и от такого же завуалированного отказа у девушки поневоле запунцовели щеки и уши. Конечно же, встречались гости, уже из обычных людей, которые не прочь были развлечься с хорошенькими служаночками, и от их пьяных приставаний порой возникали проблемы... Но подумать, что она сама предложит такое… Когда же Аннет смущенно замялась и пояснила, что вообще-то имелась в виду выпивка, то истолковать его выражение лица она так и не смогла. То ли сильное удивление, то ли отвращение, то ли все вместе. После долгой паузы Бергфинк совладал с лицом, вернув ему мрачную строгость, и сухо, коротко ответил, что не нуждается в этом, и поскорее выпроводил ее. Следующие дни Аннет просто молча приносила и уносила посуду, тихонько убирала комнату от пыли, пока гость мелом расписывал ряды цифр и каких-то символов на широкой поверхности из досок, обитых тонкими листами железа. Эту вещь тоже быстро сколотили по его приказу и еле дотащили наверх. Рядом вскоре появилось какое-то приспособление вроде толстой доски или деревянной, почти плоской, коробки, на которую натянули много струн. Самых обычных, для лютни — из кишок. Аннет сама приносила ему связку купленных струн. Потом, правда, Бергфинк зачем-то попросил проводить его в ту мастерскую под вечер. Смотреть, как он разозлился, девушке было страшно. Нет, он не кричал, наоборот, говорил не так уж громко, но чеканил слова с таким холодом, что у Аннет по спине забегали мурашки. И то, как он стоял высокой черной тенью с бледным лицом и смоляными волосами, как резко бросил на прилавок купленные струны, как отчитывал продавца… Тот, конечно, не знал, кто именно был перед ним, но, похоже, подсознательно чувствовал от него угрозу, а потому быстро замолчал, прекращая спорить. Лишь испуганно смотрел и мелко тряс головой в знак согласия. — Мне недосуг тратить время и идти через половину города по дневному зною, чтобы самому выбирать и покупать струны. Я занят куда более важными вещами. Только посмейте еще раз продать этой девушке подобное дерьмо, и я от вашей репутации ничего не оставлю. Через пару дней Аннет придет снова, и к этому времени вы совьете для меня комплект из двенадцати струн. И равномерно скручивайте, слышите? В конце концов, заказанные струны он благополучно натянул на эту непонятную штуковину. А потом Бергфинк еще и двигал разные пластинки, подставляя их под струны, размечал поверхность этой коробки и измерял. И бренчал, бренчал… Прерываясь от расписывания железной поверхности мелом, подходил к этому приспособлению и щипал струны. А потом снова возвращался и писал дальше. Понять, что и зачем он делает, Аннет не могла, но бессмысленные, на ее взгляд, дерганья струн и звуки, совсем не похожие на мелодию, били по ушам, когда она убиралась в комнате. Аннет украдкой наблюдала за ним и могла поклясться, что считал он очень быстро и без абаки. Девушка умела неплохо считать, намного лучше своих сверстниц, и даже понимала, как считать «ломаные» числа с долями, но… Многое в мешанине символов она не понимала и с трепетом наблюдала за ним, повторяя некоторые его вычисления на пальцах и медленно пересчитывая. А часть превращений чисел из одних в другие вообще не понимала. Это точно не было ни одним из пяти изученных ею действий: не сложение, не вычитание, не умножение, не деление, и даже не квадратный корень. А еще он рисовал какие-то рисунки. То ли чертежи, то ли еще что-то. В какой-то момент Бергфинк заметил эти наблюдения и застал врасплох, тихо подойдя, пока Аннет старательно загибала пальцы, чтобы не запутаться, и беззвучно шевелила губами, повторяя числа для пущей сосредоточенности. Она как раз пыталась извлечь корень, вспоминая заученные ряды. В числа из ряда это число не попадало, поэтому приходилось считать через наиболее близкие числа, и ответ являлся ломаным числом с долями. Считать было очень тяжело, не имея возможности записать, ведь все приходилось держать в мыслях. Но она старалась изо всех сил в подражание Бергфинку. Его внимание смутило и испугало. Аннет, покраснев, схватилась за перьевую метелочку и тряпку. Сердце бешено колотилось, и девушка сбивчиво извинялась и оправдывалась, что уже успела убраться, что вовсе не ленится и что просит прощения за излишнее любопытство. Бергфинк прервал поток слов на половине, не дал договорить. Он лишь спросил, что она делает, а услышав ответ, поинтересовался, где научилась этому. — Госпожа Ориана научила. Точнее, она нанимала для нас учителей. Читать, писать, рассуждать, правильно говорить и считать. Особенно считать. Госпожа говорит, что умение решать счетные задачки учит думать, подмечать детали, видеть связи между разными явлениями, находить сходства и различия, а еще видеть мир более широко, — с удовольствием ответила Аннет. — И все слуги у нее образованные? — с интересом спросил Бергфинк, откладывая мел в сторону и вытирая испачканные пальцы влажной тряпкой. — Нет. Не все. Не настолько. Каждому в пределах умений и надобности. Госпожа считает, что с умными людьми проще работать. И они проблем меньше приносят. — А ты ее личная служанка, и значит, должна быть умной. Я понял. Как давно работаешь? — Можно сказать, с детства, господин, — Аннет вежливо присела в полупоклоне. — Интересно. А как попала сюда? — Это случайность, за которую я благодарна. Тогда был ужасный год, слишком холодная зима, и многие лозы замерзли. Урожай потом собрали скудный, винодельню хозяину пришлось продавать за долги. Работники в итоге остались почти ни с чем. Мне тогда было, кажется, десять или одиннадцать. Младше меня только брат, ему тогда шесть было. Остальные – старше. А мы вдвоем — лишние рты, мало чем могли помочь семье. Нас, наверное, выбросили бы на улицу, если бы госпожа Ориана не приехала. Она порой так делает, когда кто-то разоряется. Помогает детям, чтобы не стали беспризорниками. — Забирает к себе? — Да. Заботится, воспитывает, обучает. А потом, когда мы вырастаем, нам есть где жить и работать. — И тебя все устраивает? — Конечно, — Аннет удивленно заморгала. — Если бы я не попала к госпоже Ориане, я бы, наверно, умерла с голоду и замерзла в ближайшую зиму. А если бы пережила зиму, так вскоре попала бы в какой-нибудь дом развлечений. У девушек не такой большой выбор. — И тебе никогда не хотелось, например, служить другой знатной семье? Я имею в виду, самой обычной семье… человеческой. Или прожить самую обычную жизнь. Аннет улыбнулась на провокационный вопрос. — Что толку мечтать? Знаете, господин, пообщавшись с прислугой гостей, да и прислуживая разным гостям, я поняла, что не хочу служить кому-то другому. Другие не настолько добры. Госпожа Ориана никогда не кинет в лицо полотенце и не отвесит пощечину, если вода для умывания слишком теплая или холодная. Не будет кричать и ругаться разными словами. И не ущипнет за задницу, воняя вином. А насчет жить обычной жизнью… Это какой? Прожить, не разгибая спину от зари до заката? Нет, не подумайте, я не чураюсь тяжелой работы. Даже здесь работы бывает столько, что порой просто валишься с ног от усталости. Но зато голодной никогда не уснешь, и не будешь страдать от холода. Я безмерно благодарна госпоже Ориане за то, что она обучила меня всему, что должен знать образованный человек. Мне не хочется думать, что я могла бы прозябать где-то на винодельне, а потом выйти замуж за какого-нибудь земледельца или ремесленника. А еще он бы поколачивал меня, когда будет не в духе из-за того, что не может прокормить ораву детей, которую я должна буду родить. — Вот как… — Бергфинк уставился куда-то поверх ее головы, словно размышляя. — Хорошие условия жизни, конечно же… Понятно. А то, что отдаешь взамен кровь, тебе не кажется чем-то… — Я не против. Это самое малое, чем могу отблагодарить госпожу Ориану, — улыбнулась Аннет. — Нам, женщинам, и так привычно терять кровь, знаете ли… …Спустя много дней она снова отправилась с Бергфинком в город, уже в небольшой карете. Было пасмурно, небо заволокли тяжелые тучи. Аннет понимала, что ездить по городу они будут долго, и солнечный день, в который ее спутник не отбрасывает тени, нежелателен. Стоило только добраться до мастерской, как полил дождь. Накрываясь капюшоном и кутаясь в плащ, девушка проскользнула в помещение вслед за Бергфинком. Пока он беседовал с хозяином о чем-то непонятном, Аннет с любопытством рассматривала резьбу на деревянных креслах, столиках и сундучках, выставленных для примера. Потом Бергфинк окликнул ее и направился к выходу. На молчаливый вопрос во взгляде он лишь коротко бросил: «Едем к другому мастеру». Так они посетили аж шестерых, прежде чем нашелся тот, кто подходил под требования. Это оказался краснодеревщик в почтенном возрасте. Аннет поневоле была заинтригована, что ж такого требует Бергфинк, что мастера либо сами отказываются, либо он сам уходит от них. Мужчина, услышав его вопросы, тоже заинтересовался и радостно потирал руки. Он был явно воодушевлен необычным заказом и с горящими от радости глазами засновал по мастерской, ища какие-то образцы и примеры своей работы. Бергфинк тоже улыбался — с сомкнутыми губами, конечно же. Наконец, он достал сверток и разложил на столе чертежи, свернутые в большой свиток, чтобы уберечь их от сгибов, заломов и потертостей. Аннет стояла чуть поодаль и потянулась из любопытства к столу, желая тоже взглянуть. Лютня, точнее, ее подобие, выглядела красиво и необычно. — Да, да! Прекрасно! Как же я ждал подобного заказа! — мастер выглядел невероятно счастливым. — Знаете, господин, а я ведь немалую часть жизни был подмастерьем лютье, но вот не судьба… Не довелось получить звание мастера, так что ушел в краснодеревщики. Тоже очень сложное ремесло. Не хочу выносить сор из… из гильдии, хе-хе, но поверьте, у лютье было очень непросто. Родственные связи, если понимаете, о чем я. — Я понимаю, — кивнул Бергфинк. — А из какого дерева хотите? Ель или кедр? — Думаю, деку лучше из ели. Кедровый корпус мягок и звучит, конечно, очень нежно и легко, но мне важнее отчетливый звук. А вот из чего делать остальное… Я имею в виду низ и боковины корпуса — вот же незадача, новый инструмент, и названий для его частей нет. — Ну, если низ — точная копия по форме деки, может, тогда верхняя и нижняя деки? — деловито предложил мастер, изучая чертежи. — Боковины… Их сделать не так уж и сложно. Тонкие полосы дерева окунаем в кипяток и потом изгибаем. Это, знаете, как бочки делают. Такие заготовки без дна и верха у нас, столяров, называются обечайки. Из какого дерева хотите? — Давайте попробуем из красного дерева, — решился Бергфинк. — Оно ведь более плотное, чем ель. Вы уверены? — Да. Как раз придаст насыщенность средним и низким звукам. Ель ведь хорошо передает высокие звуки… Я бы попробовал даже палисандр. Однако если что-то пойдет не так, жаль переводить такое дорогое дерево. А гриф сделаете из… что там прочное? Клен? — Да. Прочный, и в то же время просто обрабатывается. Хм, нужно высверлить желоб… Вижу по чертежу, что здесь будет металлический прут. Полагаю, хотите добавить прочности. Но ведь… — Проволочные струны, — коротко ответил Бергфинк, перебивая его. Мастер замолчал и поднял на него взгляд. Какое-то время молчал, пожевывая губу. — Интересно. Я вас понял. Но вы ведь понимаете, что такое натяжение корпусу очень тяжело выдержать? — Да. Поэтому рассчитываю на ваш профессионализм. Корпус нужно будет укрепить максимально возможными способами. Боковины… Как их вы назвали? Обечайки?.. Их можно попробовать укрепить поперечными… планками? Узкими полосочками, в общем. Не силен в столярных терминах, простите, — Бергфинк развернул последний свиток. — Я немного раздумывал над этим, но познаний мне все же не хватает. Полагаю, самое опасное место — это где соединяются дека и эти… обечайки. Я подумывал укрепить, вставить еще одну полосу... — Ну-ка, давайте посмотрим, — мастер склонился над новым чертежом, немного подслеповато щурясь. — Вижу, да. Он задумчиво постукивал ногтем по чертежу и жевал губу, раздумывая. Аннет плохо видела, что там было нарисовано, и норовила подойти все ближе к столу, чтобы взглянуть, но не хотела им мешать. Мастер, наконец, заговорил: — Эта деталь, которую вы хотите подложить вдоль стыка… Она сработает как пружина и будет чувствительна к плохой погоде. Точнее, к тому, когда высохнет, если побудет в холодном и влажном помещении. Боюсь, она со временем может навредить целостности корпуса. — Вот как… И что предлагаете? — Хм… Может, попробуем эту полосу сделать с глубокими насечками? Так она станет более гибкой, но все равно укрепит слабые места. Остальное же... — мастер еще раз просмотрел чертежи. — Все понятно.***
Балкон, где они ночами часто сидели за ужинами, сейчас наполнился птичьим щебетом. Несколько крупных клеток, выполненных с изяществом и роскошью, радовали взгляд Орианы, а их маленькие обитатели — слух. Ее дорогой гость расположился, как и в прошлые разы, напротив за тем же столом. Вместо роскошных блюд на нем сейчас лежал тот музыкальный инструмент, который уже столько времени мучительно создавался. Не меньше полугода прошло... — Второй экземпляр? — спросила она. — Да, — с нежностью произнес Бергфинк, раскладывая на ткани свернутую проволоку и маленькие колышки. — Первая версия спустя время все-таки не выдержала натяжение струн. Слишком крупный корпус, непрочная конструкция вышла... И гриф, как в итоге выяснилось, немного не под тем углом закрепили. Еще, похоже, я неправильно подобрал натяжение струн, это и добило инструмент. Струны пришлось переделывать, и краснолюд-ювелир так сильно ругался... В конечном итоге мастер решил закрепить гриф столярным способом, сказал, что называется это «ласточкин хвост». А еще предложил расположить планки на деке в виде руны «Х» и добавить еще несколько коротких планок перпендикулярно им. Должно стать еще прочнее. И как я сам не додумался? Треугольники и перпендикуляры — ведь очень устойчивые и крепкие конструкции. В общем, с первого раза никогда не получается сделать хорошо. Попробуем снова. Ориана с легкой улыбкой слушала горестные излияния и наблюдала за ним. Он тщательно вытер руки и взялся за проволоку. Вдел в отверстие в колышке, изогнул, закрутил, закрепил хвостик. У него были изящные, но очень сильные пальцы. Наблюдать за ним — одно удовольствие. Ориана встала с кресла и подошла поближе, покусывая тоненькую веточку розмарина, чтобы убрать запах недавно выпитой крови. Бергфинк не любил этот запах, и не хотелось лишний раз напоминать и отталкивать этим. А вот на душистые травы с ярким ароматом он был очень падок. Ориана знала, в чем секрет, и улыбалась про себя, каждый раз натирая ими кожу, идя на встречу. Она находила милым, что второе обличье, которое высшие способны принять лишь в полнолуние, так проявлялось. В отличие от их «меньших братьев», для которых животноподобный облик является естественным, а умение притворяться антропоморфным существом приходит не сразу. Все же их, высших, роднит с ней не слишком многое. Даже в питье крови они все больше и больше отдаляются, отказываются от своей природы. Могут себе позволить нелепую причуду, эту гуманность, но не она, для которой кровь — это незаменимая пища. Как бы то ни было, общее для их видов нетопыриное происхождение, разошедшееся эволюционно в далекой тьме сотен тысячелетий, давало о себе знать самыми разными способами. И потому Бергфинк неплохо чувствовал запахи, но страдал от притупленного вкуса. Он накидывался на кислые и терпкие, вяжущие, а то и недозрелые фрукты и ягоды, требовал побольше специй и уксуса в маринадах для мяса, чтобы хоть что-то прочувствовать. Должно быть, и чеснока вместе с горчицей и хреном требовал побольше в дешевых тавернах, смеясь над глупыми людишками. Может, неспроста возникло у них такое поверье? Для отвода глаз, а почему нет? Люди уверены, что чеснок — лучший оберег от их вампирской братии, а на деле может оказаться, что немало высших тоже пытаются избавиться от скучного пресного вкуса, когда принимают пищу для маскировки... А может, это просто закономерный итог — постепенная утрата вкусовых рецепторов за ненадобностью, если высшие настолько отдалились от большинства живых организмов, что даже пища им не особо и нужна? Тогда как обоняние остается пока что важным, как механизм защиты — почуять чужака. Особенно в темноте. Но, впрочем, они уже давно адаптировались к странному солнечному свету этого мира, мутировали, приспособились... Конечно, поначалу обоняние было очень важно, когда они прятались в пещерах и склепах. Но теперь, похоже, начнет приближаться и тот момент, когда и обоняние станет неактуальным. Эволюция, что поделать. Впрочем, кто их, высших, знает... Они настолько закрыты в себе, настолько скрываются от беспокойного окружающего мира, что даже «своим» известно о них не так уж и много. Словно закрытое, изолированное элитное общество, о котором вроде бы наслышаны, и представителей которого боятся и почитают, но всех подробностей никто не знает. Так и возникают стереотипные представления даже среди вампиров. Особенного жару подбавила нашумевшая среди них тенденция воздержания от крови... Ориана коллекционировала справочники о разных живых существах, населяющих этот мир после Сопряжения. Точнее, ее интересовали те виды, которые проникли сюда из их родного мира. Никто уже из ныне живущих не знал, какой он был, а те, кто знали, давно отошли от дел и спрятались далеко-далеко, грезя о прошлом, не готовые смириться и принять перемены. Ориане хотелось узнавать крупицы и по ним предполагать, каким был тот мир. В частности, книги описывали виды тех маленьких созданий, которых люди здесь назвали «рукокрылыми». Были среди них и зверушки, которые тоже питались кровью. Но помимо них встречались и те, кто питались фруктами. Кажется, их привлекает яркий запах, помогая найти пищу, а один из наиболее ярких запахов — как раз от кислых фруктов. Какая милая шутка природы! Может, смесь спящих генов от далеких-далеких предков случайно пробуждается в виде атавизмов? Или дело в другом, и все куда проще? Ведь встречаются у людей проблемы с усвоением алкоголя, когда им тяжело переработать «отраву», и они точно также блюют фонтаном от излишков выпитого и страдают потом головной болью. Совсем как Бергфинк. А может, это взаимосвязано, и проснувшиеся гены рукокрылых фруктоедов мешают нормальному усвоению крови, поэтому организм из-за них не в состоянии нормально функционировать, не рождает то неописуемо прекрасное чувство от выпитой крови? То чувство, на которое даже гуманные и цивилизованные высшие падки и не всегда могут полностью отказаться. Как бы ни были высшие далеки от того, что является общепринятой «нормой», как бы ни превосходили эволюционно людей и прочих живых существ, выходит, что их истинно-бессмертную, почти божественную сущность на взгляд людей, тоже подводит биология. Неспособность пить много крови и есть определенные сорта мяса... Ведь даже у людей, привыкших по бедности питаться рожью, бобами, капустой и старой курятиной, переставшей нести яйца, случаются несварения, если подать им жирную, тяжелую мясную пищу — частую гостью на столах у богачей. Например, нагулявших жир поросят и ягнят. Ориана знала не понаслышке о такой проблеме: беспризорных детей в ее приюте приходилось осторожно и постепенно, долго переводить на полноценную пищу, чтобы их желудки не страдали... Бергфинк любовно крепил витую проволоку разной толщины к колышкам. Почуяв запах трав поблизости, он мельком поднял взгляд и вернулся к своему занятию. К деке была прикреплена перекладина с шестью маленькими отверстиями. В них Бергфинк и начал вставлять колышки. По их длине похоже, что отверстия имелись также и в деке, и колышки уходили глубоко в полый корпус, надежно держась. Изящные пальцы с удлиненными ногтями, которыми так удобно цеплять струны вместо плектра, уложили одну из шести проволок четко в крошечную выемку на костяной пластинке, выступающей над этой перекладиной на деке. Придерживая струну пальцем, чтобы не вышла из выемки, он протянул ее вдоль грифа и вдел в колок, после чего осторожно закрутил. Для Бергфинка, похоже, это действо было каким-то сакральным, если даже не глубоко личным. Он словно нежно ласкал инструмент, когда аккуратно и неспешно натягивал струны. Ориана желала бы почувствовать на своей коже прикосновения его пальцев. Но Бергфинк всегда оставался вежливым, галантным, улыбающимся и... холодным, будто не действовали на него разные ухищрения. — Что думаешь насчет выступления в «Мандрагоре»? — спросила она. — Прошлые собрания ты пропустил, потому как не был готов инструмент. — Даже не знаю, — покачал головой Бергфинк, закручивая следующий колок. — Моя музыка точно не для них. Слишком противоречит тому, что принято играть. Я лишь подмочу репутацию элитного клуба ценителей искусства, когда сыграю «вульгарные» мелодии. — Я бы за это не опасалась. Там такая публика, что несколько мазков синей краски назовут зеркальной гладью реки Сансретур... И чем они отличаются от необразованных кметов в захудалой корчме? Ты ведь на них же хочешь тратить свое время и терпеть лишения ради них. — Не скажи. Твои хотя бы наслышаны тем, что играют придворные музыканты. Да и не я один бард там буду. Уверен, мои людские коллеги не преминут пройтись критикой. — А ты боишься критики? — низким грудным голосом спросила Ориана и склонилась над его плечом, осторожно касаясь ладонью, будто хотела видеть детали инструмента. — Мне на нее все равно. Она даже порой забавляет меня своей зашоренностью. Я лишь не хочу портить твой вечер. Я не хочу им отвечать, но вежливое игнорирование лишь подливает масла в огонь, а благодарить их за советы не собираюсь. — А если я сделаю так, чтобы темой следующего собрания было... Допустим, что-то связанное с кметскими праздниками? Мидинваэрне скоро праздновать будут. Тогда народные мелодии окажутся в тему, и ты покажешь себя. — Зимнее солнцестояние да еще полнолуние... Очень плохая идея. — Мы все в масках, — напомнила Ориана. — А у тебя еще будет вуаль на низ лица, чтобы прикрыть зубы. Бергфинк поднял голову и чуть обернулся, пересекаясь с ней взглядом. Молодое лицо с тяжелой печатью меланхолии бессмертного. Высшие его возраста в последнее время — нечастые гости. Словно бессмертные не настолько озабочены потомством, мелькала порой мысль. Или смирились со своей участью редких реликтов, которые по каким-то причинам проиграли борьбу за экологическую нишу. С их-то всемогуществом? Как странно... — Не могу отказать в столь настойчивой просьбе. — А я не настаиваю. Я просто не понимаю, почему ты упорно бежишь от публики, какой бы она ни была. Последние три струны, самые тонкие, из стали и без бронзовой обмотки, Бергфинк натягивал молча, явно не желая отвечать, и точно также, как струны, тянул время. — Я хочу публику, которая будет искренне веселиться, слушая мои песни, или, наоборот, искренне возмущаться поруганными канонами. Хотя, лучшей публикой будет та, которая сможет оценить и уловить, почему я играю именно так. Я готов бродить хоть столетиями в поиске такого слушателя, который будет способен понять меня. А та публика, которая хвалит лишь потому, что желает создать впечатление ценителей, приобщенных к искусству... Не слишком привлекает. Я хочу вызывать бурю эмоций, хочу, чтобы публика прониклась теми же чувствами, которые я испытываю. Упивалась той энергией или с трудом дышала, ощущая биение сердца чуть ли не в горле, дрожала от охвативших тело мурашек... Понимаешь? — Понимаю, — кивнула Ориана. Скользнув на кресло с высокой спинкой прямо перед Бергфинком, она изящно облокотилась на столешницу. В этот раз она распустила длинные темно-рыжие волосы, и те, привыкшие слегка виться из-за сложной прически, упали на плечо и грудь. Тяжелое драгоценное ожерелье тоже не стала надевать. Ох уж эти людские условности и демонстрация статусности... Впрочем, ходить нагой в одном просторном плаще, подобно многим ее сестрам по виду, Ориана не хотела. Те были вынуждены, чтобы одежда не стесняла движения. Плащ легко сбросить, когда приходится защищаться от напавших рыцарей или ведьмаков. А еще необходимо закрывать нежную кожу от солнца, если приходится покидать прохладные лесные чащи, населенные певчими пташками. Бергфинк вызывал определенный интерес. Молодой, красивый, тоже питающий любовь к искусству и, вдобавок ко всему, поющий. Совсем как она. Это не было влюбленностью — все же он немного не в ее вкусе, — да и сама Ориана уже далека от девичьих воздыханий. Это был скорее хищный интерес, жажда долгой охоты или подобия поединка, противостояния. То, что этот юнец — по меркам высших, конечно же, потому как прожил даже немного больше лет, чем она, — долгое время упорно игнорировал невербальные знаки, раззадоривало. И умиляло. Неужели стесняется? Бергфинк осторожно поднял инструмент со стола и встал. Ненадолго — лишь для того, чтобы вызывающе пересесть с кресла на толстую столешницу и поставить ногу на подлокотник кресла. Иначе и не расположишь инструмент на бедре, сидя в кресле. Какое-то время с трепетом настраивал его, чуть ли не затаив дыхание, словно боясь, что вот-вот и этот образец сломается. — Учитывая, что ты собираешься странствовать по дорогам, а погода может часто подвести и испортить твой инструмент, я предложила тому краснодеревщику работать на меня, — как бы между прочим упомянула Ориана. — Так ты и сохранишь секрет изготовления от чужаков-конкурентов, и сможешь заменить на новый в случае неприятных повреждений. — Я премного благодарен тебе, — кивнул Бергфинк. — Ты сделала для меня очень многое. Я не нарушу слова и выступлю на вечере. Только сначала нужно убедиться, что этот образец не подведет. — Ты говоришь, что тебе важна искренняя публика. Но неужели ты думаешь, что не сможешь воздействовать на моих снобов? Уж кто-кто, а они — очень даже хороший пробный шар для первого раза. Бергфинк, наконец-то, улыбнулся и низко-гортанно напел, изредка роняя сочные аккорды. Впрочем, с его голосом никакой аккомпанемент не нужен, и вскоре он просто опустил руки. — Ich will, ich will dass ihr mir vertraut. Ich will, ich will dass ihr mir glaubt. Ich will, ich will eure Blicke spüren. Ich will jeden Herzschlag kontrollieren. Ориана улыбалась, не скрывая лишние пары клыков, как у Бергфинка, и щурила медово-карие глаза. Она немного знала этот их древний язык, в знак вежливости и как дань прошлому. Он пел как раз о том, что хотел получить от публики. Внимание, помыслы, взгляды и даже то самое биение людского сердца, которое подчинялось музыкальным ритмам. На людей, да и не только на них, действовали ритмы и звуки. Бруксы часто этим пользовались, баюкая сознание жертвы гипнотическим напевным шепотом, бархатным, вибрирующе-гортанным. Низкие звуки могли возбуждать желание, а долгие высокие трели — тревожить и пугать. Монотонные и неторопливые звуки усыпляли и расслабляли, а быстрые, чередующиеся разной долготой и высотой — будоражили и заставляли сердце биться быстрее, мобилизировали силы для работы или борьбы. Люди тоже постепенно постигали эту магию, точнее, заурядную физиологию, отражали это в своей музыке и песнях, не догадываясь об истинной природе работы мозга. Высшие давно постигли эти секреты, ведь звуковые волны играли важную часть в жизни их общих видов, начиная от банальной эхолокации, и не изучить эту часть природы просто глупо и нелогично. — Ich will, ich will eure Stimmen hören. Ich will, ich will die Ruhe stören. Ich will, ich will dass ihr mich gut seht. Ich will, ich will dass ihr mich versteht. Да, именно так, Бергфинк ворвется в мир людей, нарушит тишину и спокойствие, встряхнет быстрыми ритмами. Сердца слушателей забьются быстрее, разгоняя стылую кровь по сосудам, превратит ее в коктейль гормонов, участится дыхание, насыщая кислородом, выбросятся запасы сахара, готовые питать организм... Как жаль, что он не пьет кровь, ведь ее вкус от этого станет на порядок лучше. Даже у Орианы чаще забилось сердце от низкого, обволакивающего голоса, и жадно расширились зрачки, отчетливо показывая симпатии. Ведь точно также воркуют комплименты на женское ушко низкими голосами умелые людские ухажеры, растапливая холодное сердце желанной красавицы. Но для Бергфинка, как он признался, такая музыка играла совсем иную роль. Как раз потому, что он не мог позволить себе пить кровь из-за случайно психологически сформированного отвращения и постепенно распространяющихся гуманистических взглядов. Но, как каждого вампира, однажды попробовавшего этот вкус, его порой занимали мысли. И он топил их в подобной музыке, возбуждая и опьяняя себя ритмами и звуками. Ориане было его жаль, и понять его до конца она не могла. Бороться с собой вместо того чтобы принять свою природу. Это совершенно естественный ход вещей: всегда есть хищники и жертвы. Свойственная высшим глупая чувствительность и щепетильность в соблюдении принципов была ей чужда. Кровь была ее пищей, жизненно необходимой, а не забавой навроде вина. И нет ничего ужасного, что за привольную и сытную жизнь под теплой крышей она берет оплатой кровь. Это не убийства, как поступают большинство ее сестер и собратья-катаканы. Из них всех, наделенных разумом и успешно притворяющихся людьми, но следующих своим животным инстинктам, она — образец действительно разумного существа подстать высшим. Ведь даже те когда-то давным-давно, прибыв в этот мир, разводили людей точно также, как люди разводят скот. И именно от них она переняла эту концепцию: обеспечить комфортные условия проживания, чтобы получить хорошую кровь. Правда, высшие потом в большинстве своем вроде как прекратили этим заниматься, когда осознали, что люди разумны. Устыдились и назвали это варварством и дремучими пережитками прошлого. Ориане доподлинно было известно, что есть высшие, которые, как она, маскировались под людскую аристократию и пили кровь своих слуг. Ведь симбиоз встречается в природе очень часто. Чему ужасаться? Но под самое страшное табу попала кровь людских детей. Такая... вкусная. Бергфинк прекратил петь, и Ориана встала с кресла. — Пойдем, я покажу тебе кое-что, — поманила она пальцем и направилась к птичьим клеткам, стоящим в зале. — Смотри, кто тут такие красивые... Из клеток раздался дружный и звонкий, немного скрипучий звук. Бергфинк невольно рассмеялся, увидев маленьких пичужек с пятнистыми коричневато-черными перышками и оранжевой грудкой. — Милашки, — улыбка теперь не сходила с его лица. Он защелкал языком, посвистел, имитируя это скрипучее «чжжж». Вьюрки встрепенулись и активно ответили на услышанный звук новыми трелями, забавно подергивая крылышками и переминаясь на лапках. — Хорошая шуточка, спасибо. — Не за что, Бергфинк. Тебя ведь назвали их именем. Так во что оденешься на вечер? Может, тебе подобрать светлый костюм с узорами? Золотыми, белыми, черными? Будешь совсем как настоящий вьюрок. — Нет, я хочу только черное, — покачал он головой. — Хм... Тогда, быть может... — Ориана подошла к клетке, накрытой платком, и убрала его. — Смотри, какие красавцы, и выглядят куда благороднее. Сюда, в Туссент, они нечасто залетают. Их отловили для меня на южных хребтах Махакама. Пташки здесь были чуть-чуть крупнее и намного наряднее: так и пестрили разноцветными перьями. Черные с вкраплением серых, белых, золотисто-желтых, светло-коричневых... Они переливались, словно драгоценная вышивка на изысканной черной ткани. А на лбу топорщились алые перышки. Пташки недовольно нахохлились, когда внезапно стало светло, и превратились в пушистые шарики. Двое из них смотрели на вампиров словно исподлобья, опустив головы, и непослушные перышки грозно алели. — Прелесть, — цокнул языком Бергфинк. — Мне нравится. — Они, правда, хоть и тоже вьюрки, но относятся к другому роду, — с некоторой гордостью произнесла Ориана. Помимо справочников по рукокрылым, она зачитывалась и справочниками по разным певчим птицам. — Те, в честь которых тебя назвали, из рода зябликов, а эти — из канареек. А называют их за яркий внешний вид королевскими вьюрками. Местное же простонародье именует их краснобашиками, то есть красноголовыми. — Rotstirngirlitz, — произнес он. — Краснолобая канарейка. Да уж, если возьму себе такой псевдоним, то никто его и не выговорит. Ротштирнгирлиц... Бергфинк произнести проще. Для твоих аристократов будет звучать пафосно, будто имя на древнем языке. Не поймут, что это всего лишь «горный зяблик». Ха, я ведь действительно родился возле гор... Думаю, когда пойду бродить по дорогам, надо взять прозвище попроще и понятнее. Пусть будет Вьюрок. Но ты подкинула неплохую идею. Черная одежда и что-нибудь красное на голове... — И золотая вышивка. — Ладно, и золотая вышивка. Только не слишком много. Не хочу быть ярким попугаем. Слишком большое количество украшений — скорее дурновкусие, а не изысканность. — Я позабочусь об этом. Правда, на маску не наденешь головной убор, так что походишь с красными перьями на ней. Не волнуйся, мастер сделает красиво и элегантно, — усмехнулась Ориана, увидев, как Бергфинк закатил глаза. — Пока не забыла сказать... Для человека у тебя большой диапазон голоса. Это очень редко встречается. У людей он в основном более узкий, и преобладает смещение в какую-то одну сторону. Те, кто поют низко, не могут брать высокие ноты, и наоборот. Их связки не позволяют такое вытворять. Определись, каким голосом хочешь петь. — Спасибо за совет, — кивнул он. — Я тоже заметил это. На тему пташек, раз уж ты заговорила... Знаешь, что любопытное я обнаружил? Там, возле пустыни Корат, тоже обитают вьюрки. Думаю, что все-таки вьюрки, потому как очень похожи. Только у них клюв чуть другой формы, и оперение не слишком пестрое. Самочки такие... серо-коричневые, невзрачные. А вот самцы как раз-таки черные-черные. И поют неплохо. Питаются, знаешь чем? Кровью. Расклевывают у других птиц основание перьев и пьют вместо воды. Могут еще наведаться в чужие гнезда и поклевать яйца. Не знаю, описаны ли они людьми, но я бы такую пташку назвал... Какой-нибудь Vampirfink, — усмехнулся Бергфинк, показывая острые зубы. — Какая милая пташка. Уж не ее ли оперение ты взял для своего образа? Не расскажешь, отчего такая любовь к черному? Ни за что не поверю, что ты следуешь древним традициям. Ты не такой. Ты бунтарь. — Традиции традициями, но я считаю этот цвет прекрасным совершенством. Он бесконечен, как ночное небо. Он спокоен, как темнота в подземной пещере. И еще он... теплый. Он скапливает солнечную энергию, и когда я хожу в черном, то ощущаю тепло не только физически, телом, но и... эмоционально, что ли. Мне приятно, и я чувствую умиротворение. Бергфинк прикрыл глаза, и с его лица ушла улыбка, вызванная видом милых птичек. — Тебя редко обнимают? — негромко спросила Ориана, подходя к нему со спины и осторожно укладывая ладонь на плечо. — Черная одежда, горячие травяные отвары, энергичная музыка, а уж как долго сидишь в полусонном оцепенении в бадье, залитой чуть ли не кипятком... По-моему, это компенсация в чистом виде. Он резко обернулся и нахмурился. Спорить и отрицать не стал — это исключительно черта людей, которым свойственно превращать истину в ложь, чтобы избежать неприятных эмоций. Скорее, ему просто не понравилось, что так легко вскрывают его внутренний мир. После паузы Бергфинк неохотно произнес: — Вполне возможно, что я компенсирую, и меня это устраивает. А с объятиями... все сложно. Ориана, ты, бесспорно, прекрасна, — он дотронулся до руки, уверенно лежащей на плече, и ласково снял, удерживая в своих руках, — но мое сердце принадлежит исключительно музыке. Я не могу, как остальные вампиры, позволить себе мимолетные связи для взаимного удовольствия. Ориана улыбнулась. Он становился все более и более привлекательным и манящим. Как раз тем, что отличался от остальных. Также мягко высвободив свою руку, она подошла к большой напольной вазе, в которой росли орхидеи. — Давным-давно, когда я была юной и неопытной бруксой, живущей в лесной чаще среди певчих птиц, я встретила прекрасного рыцаря. Он был ранен... уже не помню какой бестией... И, заблудившись, случайно забрел в мои владения. Он настолько ослабел, что едва ли не упал с коня прямо мне под ноги. Шептал он «помоги», приняв меня за сказочную лесную деву. — И ты помогла? — взгляд Бергфинка немного оттаял. — Помогла. Вылечила и вывела в полусне из леса, чтобы не запомнил, где живу. Он даже не узнал, кем я была. Потом он искал меня, бродил по округе, звал. Признаться, мне хотелось выйти навстречу, но я боялась, что он испугается истины и попробует убить меня. А потом наступила осень, а за ними — зимние холода. Я думала, что они охладят как его, так и мои чувства. Но... Пришла весна, а за ней — Беллетейн. В эту майскую ночь мы и встретились. Случайно. Я тогда из любопытства вышла понаблюдать за людьми, а он... Он снова приходил в лес искать меня. И знаешь... Он сказал, что не боится и не верит, что я настолько жестокая кровопийца, как говорят людские предания. Потому что я тогда могла убить его, а не спасти. И мы... полюбили друг друга. Взгляд Орианы затуманился, на губах заиграла легкая улыбка, а пальцы ласково касались светлых лепестков. Бергфинк не решился перебивать вопросом. — Какое-то время мы были вместе. Мне даже не нужно было гипнотизировать, он сам желал оставаться и даже позволял пить свою кровь... Он не находил это чем-то страшным или отвратительным, называл особенностью, которая была ему не в тягость. Даже, отдавая свою кровь, так выражал свою любовь и верность. Хоть он и оставался все чаще и чаще со мной, но все-таки порой возвращался к родным. А потом... Разлуки становились все длиннее и длиннее, а со мной он был каким-то грустным и задумчивым. В какой-то момент так и не вернулся ко мне. Я начала искать, и вскоре узнала, что он женился на какой-то знатной даме. Тогда я не понимала, что миром правят деньги. Гораздо позже я поняла, что это был брак по расчету. Но в тот момент мне лишь хотелось узнать, чем она лучше меня и насколько красивее. Поздним вечером пришла к нему, и... он схватился за меч. Проклинал, говорил, что я заколдовала его, и что только любовь той девушки заставила прозреть и увидеть кровожадное чудовище. Сказал, что такие, как я, не должны жить, и что он убьет меня своими же руками. Я же... — Ориана обернулась и широко улыбнулась, показывая острые зубы, — показала ему и его жене, что значит настоящее кровожадное чудовище. Лепестки орхидеи едва слышно хрустнули, отрываясь от стебля. Удлиненные ногти сжимали их в ладони, продырявливая и разрывая на кусочки. Бесстрастное, бледное и спокойное лицо с россыпью мелких, едва заметных веснушек, овеянное ледяным достоинством, разительно контрастировало с напряженными пальцами. — Так я получила урок, что человеческие мужчины — лжецы, и их клятвы в вечной любви — пустой звук. Даже у рыцаря нет чести. А спустя время, когда я добилась титула и огромного состояния, то отвратительная людская натура тех, с кем имею дело, стала куда виднее. Только дети по-настоящему чисты и неиспорченны. Я делаю все возможное, чтобы воспитать их должным образом, с моральными принципами, а главное — научить думать. Я надеюсь, что и своих детей они воспитают точно также. Бергфинк молчал. — Не подумай, что я разоткровенничалась для того, чтобы услышать и твою историю несчастной любви. Если не хочешь — не говори. Но я хочу, чтобы ты знал, что мне можно доверять. Порой даже высшим необходимо кому-то выговориться. — Историю несчастной любви? Почему так решила? — Послушала кое-какие твои песни. Конечно, их слова, как и музыка, разительно отличаются от общепринятых канонов, и ты этими песнями хочешь бросить вызов. Да и трагедия считается куда более возвышенным жанром для истинных ценителей искусства, чем комедия, которая предназначена для увеселений на ярмарках и пирах... И способ, которым ты сочетаешь возвышенную трагедию в словах с развлекающей комедией в музыке, интересен. Неужели ты хочешь сказать, что желание петь баллады о несчастной любви — всего лишь упрямый вызов общепринятым правилам, который не имеет под собой никакой истории? Бергфинк тихонько рассмеялся. — А ты хочешь сказать, будто я хочу в своих песнях залечить раны? Нет, Ориана, горевать над разбитым сердцем спустя двести пятьдесят лет как-то... глупо и смешно. — Но ты до сих пор одиночка. И, похоже, сторонишься любовных связей, — она прищурилась и мягко улыбнулась, — хоть со «своими», хоть с другими расами. — Верно. Но по другой причине. Бергфинк прошествовал к лежащей неподалеку на декоративном столике лютне, на этот раз игнорируя свой новый инструмент. Медитативно-долгая настройка лютни словно тоже настраивала его на определенный лад. Прикрыл глаза, внимательно слушая нежное звучание струны после того, как сдвинул один из навязных ладов. — Выговорись. Держать в себе тяжело. А если не хочешь говорить о своей любви, то расскажи, в чем тогда суть твоих песен, — мягко произнесла Ориана. — Вызов, — ответил Бергфинк, проверяя остальные лады. — Тема любви вечна, но не все истории любви счастливы. Трагедия вызывает куда больший резонанс в душе. Пробуждает сочувствие и сопереживание. Трагедии обнажают страхи людей: страхи потери, разлуки, одиночества, предательства, отвержения, осуждения, и самый главный страх — смерть. Люди управляемы страхами всю их скоротечную жизнь. Но юмор и ирония вызывает смех, помогая справиться со страхом. Как уже сказал, я пою для того, чтобы пробуждать в слушателе хоть какие-нибудь чувства. В идеале — заставить его задуматься. Расположив по грифу лютни навязные лады, Бергфинк в будто случайном порядке цеплял струны, извлекая трепетные, звенящие звуки. Где-то застревал на одной ноте, пытаясь нарисовать подходящий словам ритм. Где-то приплетал еще одну ноту, оценивая звучащие интервалы. Где-то зацикливался на неторопливой трели, вслушиваясь в нее. Словно искал что-то. — Как тебе такая история любви? — вдруг спросил он, прекращая бесцельно дергать струны. — Жил-был музыкант. Он сторонился общепринятых развлечений, и, пока его приятели веселились во хмелю вместе с женщинами, он играл на лютне в тех спокойных местах, где не ступала нога человека. Музыка и пение привлекли красивую деву, которая тоже пряталась от беспокоящих людей, и единственной компанией, развлекающей ее, были певчие птицы. Немало ночей с музыкой и разговорами они провели рядом, прежде чем музыкант понял, что без этой девы дни и ночи скучны и пресны настолько, что даже лютня не в состоянии утолить его тоску. Рядом с этой девой он ощущал тепло и умиротворенное счастье. Музыкант был рад, что она не осуждала, не высмеивала, подобно его друзьям, а принимала таким, какой есть. Он решил, что готов провести с ней свою долгую жизнь. Но счастье вечным не бывает. Спустя время они столкнулись с трудностью. Музыкант не мог чувствовать то, о чем пел. Ни трепета сердца, ни горящего пламени в плоти, ни того, как голова идет кругом от удовольствия, а глаза видят звездное небо. Он старался быть внимательным к своей любимой, ведь та несколько отличалась от него по темпераменту, и игнорировать ее просьбы было грубо. Как бы он ни пытался ублажить ее, она обижалась, ведь женское сердце не обманешь, и оно чутко видит, когда нет чувств. Раз нет подлинного телесного влечения, то нет и любви, и все сказанные слова — ложь. Изображать же удовольствие он считал лицемерной игрой и обманом, да и чужда была ему ложь по его природе. Музыканта с его тонкой изысканной натурой, надо сказать, обижало, что прекрасную любовь так низводят к простой и скучной физиологии. А также сильно ранило его чувства, ведь он в самом деле любил. Так он считал, но, возможно, ошибался. Он бы описал свои чувства как... Бергфинк закрыл глаза, запрокидывая голову. Пальцы застыли в неподвижности, прекращая трогать струны, и лишь долгая нота звучала в задумчивой тишине, угасая. Он полностью расслабился, отдаваясь воспоминаниям, и когда открыл глаза, то их склера почернела, обнажая истинную суть. Равно как и побледнела кожа до сероватого оттенка, сильнее натягиваясь на кости и хрящи лица. — Музыкант ощущал в ней родственное по духу создание, — голос зазвучал глубже и ниже, с бархатным пришептыванием. — То создание, рядом с которым он чувствовал себя умиротворенно и счастливо. То создание, о котором он искренне беспокоился и ради защиты которого был готов пойти даже на убийство, хоть оно и претило его убеждениям. Впрочем, такие крайние меры были излишни, и свою заботу и внимание он выражал иначе, как и принято — разными подарками. Каждое слово, вскользь брошенное, он запоминал и всегда мог обрадовать тем, что нравилось его возлюбленной. Видеть ее радостную улыбку было не менее приятно. Она привлекала его как своими суждениями и умом, так и внешней красотой и нежным голосом. Любоваться ею и слушать ее песни было сущим удовольствием, и рядом с ней вдохновение не иссякало. Сидеть рядом, ощущать тепло ее объятий, запахи кожи и цветов в волосах... Она манила, тянула к себе магнитом все его существо. Однако... Ориана с удовольствием слушала историю, которая лилась долгими красивыми словами не менее красивым голосом. Она догадывалась, какой был финал, но желала его услышать. Какая ирония, ведь у Бергфинка было все, чтобы получить любую женщину. Мечта, а не мужчина... — Однако она постепенно отдалялась, говоря, что это не любовь, а простая дружба. Как-то в запале она даже произнесла, что ей надоело видеть, что каждый раз он словно приносит жертву, переступает через себя, ложась с ней. Что для нее это сущее оскорбление, раз его тело игнорирует ее красоту. И что даже лютню он любит больше, чем ту, которой говорил красивые и длинные клятвы с комплиментами. Быть может, музыкант и вправду в чем-то провинился перед ней, ведь любовь — очень сложное явление, и ее строят оба. Как бы то ни было, все чаще он замечал ее рядом со своими приятелями, которым не было чуждо плотское желание, в отличие от него самого. И тем горше было видеть, что каждый раз она все-таки возвращалась к нему. Видимо, мог дать ей что-то такое, что не могли остальные. Но разлуки и знание, что она не с ним, были невыносимы и мучительны. Он забросил музыку и все чаще находился в созерцательном оцепенении, благо пейзажи вокруг были прекрасны, хоть и не настолько, как она. В конце концов он решил, что не может смириться с тем, что его возлюбленная не верна ему, и раз он не больше, чем просто друг, то лучше отступить назад и не мучить как себя, так и ее. Так музыкант и ушел в ночь, слившись с нею черной одеждой, траурной, по мнению людей. С тех пор он верен лишь одной женщине: музыке. Лютня страдальчески откликнулась недосказанной квартой, звучавшей по своей природе хоть и прекрасно чисто, но напряженно. А потом повисла тишина. — Любовь бывает разная, — наконец произнесла Ориана. — И мне кажется, что влечение и желание — лишь приятный соус к блюду. Между прочим, очень вкусный соус. Но, видимо, не для каждого. А что случилось дальше с музыкантом? Он совсем отчаялся найти ту единственную, которая подойдет ему? — Музыкант странствует и до сих пор, — улыбнулся Бергфинк. — И смирился со своей особенностью. Он хочет увидеть мир и людей, а поскольку мир постоянно меняется, и люди вместе с ним, то наблюдать за калейдоскопом событий музыканту совсем не скучно. Да и... Что уж там, мы не такие, как люди, и не так сильно зависим от социальных взаимодействий. Одиночество не страшит. Пожалуй, закономерная особенность психики, чтобы не сойти с ума от фактического бессмертия... — Позволишь вопрос? А ты, случайно, не пробовал с суккубами? Прости за любопытство, но мне очень интересно, смогли ли они растопить твой лед и пробудить желание. Ходят легенды об их умениях... — Ха... — Бергфинк глухо рассмеялся и поднял на нее взгляд. — Было дело, когда пытался себя понять... Да и встречаются порой в странствиях. Что мне нравится в суккубах, так это их искренность, что они не скрывают под словами о любви своего истинного желания. Просто хотят разок-другой переспать с любым мужчиной да и напитаться от него энергией. В пище я им не отказываю, от меня не убудет, но насчет близости... Мне сложно возлечь с малознакомой женщиной, даже рогатой, чья природа — дурманить разум мужчин. Прости, я не настроен сейчас настолько откровенничать. Но во избежание недопонимания скажу, что физиологически все возможно, однако не ощущаю неземного удовольствия, о котором и ходят легенды о суккубах среди людей, — Бергфинк поморщился и свернул неприятную тему вопросом: — Говоришь, ты встретилась с тем рыцарем в Беллетейн? Получив молчаливый кивок, он тронул струны лютни, беззвучно шевеля губами и подбирая слова и рифмы. Долго не начинал петь, лишь сочинял мелодию, разливая в ночном воздухе дрожащие высокие ноты. Ориана кошкой свернулась в кресле, поджав ноги под юбками. Ей хотелось сбросить тесное платье с корсетом, оголиться и ощутить полную свободу, первобытно-природную, хищную, свойственную ее натуре — такие порывы вызывали у нее вибрирующие высокие трели струн. Словно пение насытившейся кровью бруксы... — Пусть это будет моим подарком для тебя и прощальной песней для лютни, как инструмента, на котором я играл долгое время, — прошелестел низким шепотом Бергфинк. Лютня страдальчески-тревожно зазвенела, выплетая узоры мелодии и повествуя о любви таких разных существ: любви вампира к бруксе, ведь были они между собой не менее разными, чем брукса и человек, также любящих друг друга. И две истории одиночества сплелись в одну, дразня своей откровенностью и возбуждающим низким голосом... — Глаза закрой же и мне доверься, Над морем ветром полетим. Болен я от твоей ко мне любви, Ты — от моей пьяна крови. Исчезнет день, Ты сбросишь платье прочь. Свет твой белый распалит меня, о, Моя дама-ночь! Но корни влас, и зверя лик — И отведу я свой подальше взгляд, Коль подобный Ночной Луны наряд. Глаза закрой же и мне доверься, Над морем ветром полетим. Болен я от твоей ко мне любви, Ты — от моей пьяна крови. Деревья в мае расцветут; Один быть хочет кто? Под мягким светом в этот день, Пылаешь наготой... И всю ночь к устам уста; Луна ясна и круг свой шлёт, Вниз, где платье Белеет, словно лёд. Komm, komm, komm, komm... Komm schließ die Augen, glaube mir Wir werden fliegen über's Meer Ich bin nach deiner Liebe so krank Die sich an meinem Blut betrank... [2] __________________ [1] Мастер-столяр, сделавший инструмент Вьюрку — это отсылка к Кристиану Фредерику Мартину, основателю американской компании Martin, изготовляющей акустические гитары высшего класса. Он был учеником венской школы Штауффера (также эта школа известна по имени его ученика Шерцера) и по одной из версий поучаствовал в конфликте гильдий, в результате чего вынужден был эмигрировать в Америку (а по другой версии он спасался от эпидемии холеры) где-то в 1830 гг. В общем, у Мартина был патент столярного мастера (изготовлять музыкальные инструменты запрещено) и патент подмастерья скрипичной гильдии (разрешает работать только по найму мастера). Краснодеревщик, к слову, это высокопрофессиональный столяр, специализирующийся на работе с дорогими древесинами. В Америке же Мартину никто не запрещал работать и изготовлять гитары, так что он принялся за дело и открыл свою фирму. В то время гитары делились на два, так сказать, основных типа: испанские и австрийские, а еще были русские семиструнки, которые претерпели влияние венских мастеров. В испанских гитарах дека укреплялась веерообразно расположенными планочками (называются пружины), и до этой конструкции додумался испанец Торрес. В австрийских (венских) гитарах дека укреплялась планочками в виде буквы Z (хотя и не только так, могли параллельно располагать). А еще гитары отличались способом крепления грифа, но это нам сейчас неважно. Мартин экспериментировал, экспериментировал, и столкнулся с проблемой, что ни одна из этих конструкций не выдерживала огромные размеры новой его гитары, которую потом окрестили дредноутом и которая стала стандартом современных акустических гитар. А тем временем в Лондоне работали два брата Рудлоффа, Доминик и Антон. Русского происхождения, в общем. И вот у их гитар планки под декой были интересно расположены буквой Х. А потом их гитара попалась Мартину, он ее вскрыл и увидел вот это все. В общем, такая конструкция стала известна под именем «крест Мартина». Теперь касательно того, что делал Вьюрок. Коробка со струнами — это описание монохорда глазами несведущего человека. А вычислял Вьюрок необходимую ему длину мензуры (расстояние от верхнего до нижнего порожка, т.е. та область струны, которая и звучит) и расположение ладовых порожков (равномерно темперировал, если говорить научным языком). Ему можно, он вампир, а они там ох какими интересными высокими технологиями занимались, раз магией не владеют (хотя эльфийские маги с их познаниями в области генетики тоже особо доставляют). Математическую зависимость длины, толщины и натяжения струны с высотой звучания начали изучать еще пифагорейцы. Галилей тоже высказался по этому поводу, а в нормальном виде эти наблюдения описал Мерсенн. А потом над этим кто только не работали: д'Аламбер, Бернулли, Фурье, Юнг, Гельмгольц... Вот так математически рождалась теория музыки с их консонансами, диссонансами, мажорами, минорами, а также прекрасные скрипки Амати и Страдивари. Ломаные числа или числа с долями — это стилизация термина под средневековую математику, понятие дроби. [2] Первая песня, конечно же, Rammstein — «Ich Will». А вторая — перевод песни In Extremo — «Vollmond». Взято, как обычно, с amalgama-lab.com. Скорее всего, там звучит не сама лютня, а цистра (по крайней мере, именно этот инструмент значится в списке используемых группой), но звучание у них достаточно похожее. А еще там волынки красиво поют. P.S. И самое главное: канарейки в мире Сапковского есть, как и матерящийся попугай Фельдмаршал Дуб. Канарейку замучила Ренфри, так что вопрос, как в другом мире появилось слово, обозначающее птичку-вьюрка с Канарских островов, переадресуйте автору))) Соловьи тоже есть, по крайней мере, как прозвище главаря ганзы. А вообще, там же Сопряжение было, так что вопрос снят. Vampirfink — так реально называется на немецком та кровопийствующая пичужка из земляных вьюрков на Галапагосских островах. Точнее, их вид называется Spitzschnabel-Grundfink (остроклювый земляной вьюрок), а вот конкретно те из них, кто питается кровью, известны как раз под именем Vampirfink. К слову, есть только три кровопийствующих позвоночных (пиявок, комаров, клещей, гемолитических бактерий и прочую мелочь не берем): некоторые рыбы из отряда сомов, небезызвестные летучие мыши из подсемейства вампировых и вот эти самые вьюрки.