***
— Значится, вы любите собирать жуткие истории, милсдарь бард? Есть у меня одна… — Внимательнейшим образом слушаю, милсдарь… простите, как звать вас? — Ась? — громко переспросил дедок. Он сбился с мысли и погладил седую бороду. — Вензлавом звать, — бойкий пацаненок выкрикнул, брызгая изо рта кашей. — Ааа… Да, Вензлав я. — Необычное имя. Звучное. Как у короля, — с улыбкой кивнул бард, поднося ко рту деревянную кружку, от которой поднимался пахнущий травами пар. — Ааа… Дак это… Матушку мою жрец Кревы спас. Лыцарь, значится, Белой Розы. Вот в его честь и назвали меня Вензлавом. А все потому, что у Кревы на голове венец из молний, да. Вензлав, значится, венок это. Хорошее имя, защищает от бед. Как молнии Кревы зло разят. Дожил вот так я до преклонных лет… — Чушь это, — поморщился корчмарь, поднося тарелки к столу. — Не серчайте, милсдарь бард. Дед все никак не забудет своих ложных богов. Лишь сияние Вечного Огня тьму рассеет и от зла убережет. Верно я говорю? — Воистину так, — улыбнулся бард, принимая тарелку с пирогом и посматривая на развешенные по стенам лампадки. Он сидел как раз между ними, куда их слабый свет не мог дотянуться, в самом центре черной тени. — Деда-а-а, историю давай! Стрррашную! Ту самую, — громко напомнил пацаненок, видимо, внук его, и в предвкушении заболтал ногами. — Ааа… Историю, значится… Да, была такая… Лет сорок назад. Вот прямо здесь, да. Со мной произошла и с другом моим, Мыславом. Только он уже того… в земле лежит. Лет десять как, — дедок поднял мутные глаза к потолку и снова замолчал. — И что же здесь произошло? — Бард подмигнул пацаненку и взял кусок пирога. — Ась? Ааа… Дак это. Лет сорок назад завелась нечисть какая-то. Вас-то, милсдарь бард, и на свете в помине еще не было, откуда ж вам знать, каково людя́м жилось тогда? Вот идешь по тракту с обозом, значится, а на тебя грифон летит… или этот… мудихор какой-то… — Мантихор, — тихонько улыбнулся бард и погромче спросил у глуховатого дедка: — Так на селение ваше грифон напал? — Ааа… Нет. Тута руины эльфячьи поблизости есть, через речушку. Недалеко идти, значится. Жили мы себе, жили, горя не знали, уж десять лет как. Мосток через речку разрушили, и ни одна тварь не могла перейти на другой бережок. Вода чистая, проточная, не пущает. А все жрец благой Кревы научил нас, да… И запретил на ту сторону ходить, значится. А потом как начала на руинах выть нечисть по ночам! Выла, рычала, стонала, крики аж до деревни доносились. Кажную ночь! Неупокоенные души мучились, ясное дело. Магией там людей давным-давно извели, истинно говорю вам, милсдарь бард. Остроухие поубивали их, значится, резня была, а магия не отпустила души людские. Старческий голос натужно и размеренно скрипел, как дерево под порывами ветра в грозу. Корчмарь равнодушно зевал, сидел за своей стойкой и протирал кружки. Историю эту он наверняка слышал не раз, а может и при нем она случилась — ему тогда могло быть лет семь или десять. А может, тогда, напуганным пацаненком, он что-то такое увидел, вот и стал неистово верить в надежде спастись от бед? — Магия, значится, дело недоброе. Господа стражи Вечного Огня верно мыслят, — продолжал дедок, смотря в пустоту мутными глазами. Скрюченные пальцы дрожали, путались в платке, пытаясь раскрыть его. Справившись с обрезком ткани, дедок шумно высморкался и замолчал. — А откуда вы узнали, в чем причина? Ходили туда? — спросил бард. Кружку с отваром он тихонько опустил на стол и подпер рукой голову. Серебряная серьга с треугольной узорчатой подвеской блеснула среди гривы черных волос. Грань камня в серьге заиграла кровавой искрой. — Ась? Ааа… Дак это… Страдали мы от ночных криков с месяц где-то, значится, а потом проезжал мимо ведьмак. Зенки желтые, кошачьи, шрамище на всю морду, во-о-о такое! — дедок поднял было руку к правой щеке, чтобы показать на себе, но кисть нерешительно повисла плетью, а сам он поспешно сплюнул на пол, суеверно. — Не помню, как звать. Зверобой, что ли… — Путаешь ты все, дед. Зверобой — это коня евойного так звали, — лениво произнес корчмарь. — Красивый такой, буланый, ажно золотом на солнце сверкал. Потому и Зверобой, наверно, что желтый, как цветочки. Я тогда сопляком был, но на всю жизнь запомнил. — Ась? Конь? Ну, может быть… Значится, расспросил у нас с Мыславом ведьмак, что было… А было вот что. Мы тогда пошли за раками на речку в ночь. А на том берегу, как луна взошла, значится, началось… Ох, милостивые боги! Какое же страшилище вылезло! Росту такого, что любой крепкий мужик ему по пояс будет! А лапы, что ствол дерева, да пальцы с когтями как ветки торчат. А глаза… глаза как уголья горят, да из пасти зубищи с кинжал! Ходит по тому берегу, рычит, воет, хочет перейти, да не могет. Только лапой воды коснется, так прыгает назад, скулит и воет как обваренный. — А призраки что? Души те неупокоенные, я имею в виду, — бард, похоже, не слишком впечатлился рассказом, хоть и приподнимал порой смоляную бровь в удивлении. — Ась? Дак призраки… Они же это и были. Чудище это, что сам призрак. Туману напустил, значится, а в нем огни горят, что светляки громадные. Горе людское и страдания его и породили. Ведьмак потом сказал, что эта… как там… Не баня, не… Вертится на языку, тьфу… Банша, во. — Beann'shie, — хмыкнул в кружку бард. После кашлянул и заговорил громче, выразительно декламируя: — Когда тишину пронзит жуткий крик, в живых не останется ни юнец, ни старик… — Истинно так, — закивал дедок. — Получается, ведьмак спас вас? — Не-е-е… Проходимец он. Обманывает честной народ. После того, как уехал, поначалу было тихо, но недолго. Мы же как раньше жили, значится. Ни утопца хилого, никого. Речка берегла. А как ведьмак на руины сходил, так и заводиться начало всякое. Утопцы жисти на реке не давали, значится, на кладбище за деревней трупожоры всякие приходют и могилы роют. На луга павуки громадные поперли. А потом вомпер настоящий объявился, да. — Екима, — зевнул корчмарь. — Это уже другой ведьмак сказал. И через пять лет она появилась, а не сразу. Павуки и вовсе после вомпера набежали, лет через... Семь, что ли. Я тогда жениться надумал, а свадебку сыграть не удалось, потому как они луга засрали. Здоровые такие, с овцу, бегают шустро и визжат. И в панцире, как жуки. Ндраги какие-то, ведьмак сказал. Он чуть всю деревню не обобрал, головы павучьи считая… Много же расплодилось их. А тот вой на руинах… Дак он среди лета был. Два раза всего. Ведьмак сходил, до осени потом все тихо-мирно, а вот за месяц до Саовины как раз первые утопцы вылезли. С тех пор и пошло все… в жопу. Утопцы, гули, екимы и павуки. — Ведьмакам, значится, милсдарь бард, никакой веры нет, — безмятежно продолжил дедок, покачиваясь. — Им же деньги нужны, вот и бродют, ищут где поживиться. А ежели поубивают всех монстров, так нужда в ведьмаках отпадет, значится. Верно я говорю? Сами себя работы лишают, а кто ж так делает? Дураки токмо и делают. А ведьмаки ушлые. Знают они, как с монстрами управляться, и знают, как нарождаются. Вот и творят, значится, свои черные дела. Разводют и убивают монстров, и снова разводют. А люди… А люди страдают. Така история, милсдарь бард. — Интересно, — вежливо произнес бард и заглянул в кружку. Пустая. Со вздохом отставил ее в сторону. — Спасибо, люди добрые, за еду, питье и истории вдохновляющие. Может что и получится сочинить… Поздно уже, засиделся я. Переночую в тепле и дальше с утра пойду. — Пошли, бард. Провожу тебя до комнаты, — корчмарь встал с табурета и размял спину. Лицо у него было уставшее и смурное. Бард подхватил инструмент навроде лютни, только куда больше размером и другой формы, и повесил себе за спину. Забрал с собой и дорожную сумку. Корчмарь взял плошку с фитилем и пошел вперед, показывая гостю дорогу. — Ты не слишком верь тому, что дед наплел. Старый он уже, из ума выживает, — произнес корчмарь и обернулся, проверяя, идет ли за ним бард, потому как шаги позади себя едва слышал. — Не так все было. — А как? — Да хрен знает, как было. Но не так все, это я тебе ручаюсь. Мне тогда было девять годков от роду. Папаня мой, к слову, корчмарем в ту пору был — по наследству заведение мне перешло, как помер. Так вот, мы с мальчишками полезли на эти эльфячьи развалины. Брешет все старик, не было там никого. Ни монстра этого зубастого, ни призраков. Пустырь один травой и цветами зарос. Облазили мы каждый камень, никого не видели. Папаня потом, как узнал, куда я сходил, выпорол люто. Мы про эти развалюхи и думать забыли, а поди ж ты… Сходили эти двое за раками. Брехня, что вой каждую ночь стоял. Они сивухи нажрались, вот и примерещилось невесть что. А ведьмак был, да. Он туда пошел и сказал, что это разбойники шумели, чтоб люди не ходили и не мешали им пограбить руины. Оплату даже не взял, это я точно помню. Честный оказался, не то, что другие драли втридорога. Морда страшная, шрам на всю щеку, от виска до подбородка, но добрый какой-то, улыбчивый. Коня своего с утра, как уезжать собрался, разрешил мне покормить и погладить. Я по жопе опять получил, что к ведьмаку полез. А место то и вправду заколдованное. — Вот как… — протянул бард. — А что же бедствия? Вомперы и павуки там, и колдовство… — Хрен знает. Но сказать по правде… Взрослые тогда говорили, что и в самом деле жизнь спокойной и мирной была целых десять лет. Я и сам помню, что все время купался в речке, пока малой был, и ни одного утопца не видал. Ни разу. А вот после того лета и вправду к осени началось все… И слушок бродил один… Будто ведьмак сказал, что руины эти проклятые, сами себя защищают, и кто туда сходит, то вроде как проблемы появятся по мужской части… или вовсе бесплодными станут? Не помню уже. Но факт фактом, детей у меня нет. А жизнь — говно с тех пор. Только думается мне, что это наказание свыше пришло, за людские пороки. За ложь, глупость, разврат, бесстыдство, чародейство, отступничество от веры и поклонение ложным богам. Только пламя Вечного Огня указывает в светлое будущее без тьмы незнания. Бард молчал, пока корчмарь отворял дверь. — Звучит жутко, — наконец, признался он. — Мне нравятся такие истории. Монстры, колдовство — да что в этом такого? На каждом шагу встречаются, не удивишься уже. А вот послушать истории про то, как люди могут оказаться сущими чудовищами… Это что-то новое. Об этом надо сложить страшные и поучительные баллады. — Верно мыслишь, бард. Ладно, обустраивайся тут и спи давай. Вот тебе свету немного, только потушить не забудь, как ляжешь. А куда направляешься-то? — В Новиград. Корчмарь запалил фитилек светильничка на столе и, зевая изо всех сил, ушел. Он ушел, не замечая, как Огонь, в который верил, отгонял зло и мрак настолько усердно, что бард под его карающим светом не смел даже отбрасывать поганую тень.***
Из таверны барда неодобрительно выпроводили после нескольких песен. Он не сопротивлялся, когда хмурый вышибала подошел и предложил покинуть помещение, хоть солнце давно зашло, и сумерки превратились в ночь. Бард пожал плечами, накинул полинявший шерстяной плащ, пока здоровяк намекающе разминал кулаки. Так и отправился спокойно с вещичками на темные улицы, где можно было попасться на глаза страже и найти себе неприятности. Вышибала разочарованно сплюнул на порог сквозь давно выбитые передние зубы: не дали повода помахаться. Но сильный толчок в спину все-таки отвесил. Бард махнул руками, едва не поскользнувшись на корке замерзшей грязи, припорошенной желтоватым снегом. — Позволите узнать? — напоследок спросил он, когда обрел равновесие. — Чево? — А в чем, собственно, дело? Репертуар не угодил? — Кто? — Песни, говорю. Раньше пел, нравилось, монеты горстями сыпали… — Дык времена уже не те. Ты про колдовство поешь, про смерти. Зло множишь на земле. Его вашество Радовид запретил. Я б тебе сапогом подсрачник дал бы, да хилый ты больно. Пошел вон, пока я добрый, — вышибала сплюнул еще раз. — Развелось вас, певунов. Смуту в сердца и умы людей вносите. Дверь со скрипом и грохотом закрылась, сберегая тепло от огня в камине. Бард хмыкнул, смотря на вывеску с крупными буквами. «Алхимия». И как таверну с таким названием не прикрыли? Чародейская же наука. Впрочем, бодяжить крепкое спиртное эта наука позволяла, а значит, цензуру прошла. Видимо, этим и руководствовались, оставляя сомнительное название. Или вовсе не дошли пока до переименований, и все еще впереди… Стемнело не так уж давно, но мгла крепко обволакивала мостовые и дома. Сквозь дымку облаков порой прорывался свет восходящей луны. Крупная, но уже не круглая: полнолуние он переждал по дороге в город, скрывая от людей неимоверно бледное лицо с прожилками лилово-синеватых сосудиков и запавшие глаза с темными мешками под ними. Бард повел ноздрями и брезгливо поморщился. Вместо крепких алкогольных паров в нос ударили резкие запахи улицы: моча, подгнившие объедки и фекалии. Ему постоянно приходилось выбирать между двух зол, но выбор делал в пользу алкоголя. Да, он резал неприятным запахом, но лишь поначалу, а потом на какое-то время отшибал нюх, отчего пот пьяных людей ощущался не настолько нетерпимо едким. И запах спиртного всегда можно прикрыть запахами жареного мяса и трав в кружке. Городские же ароматы замаскировать сложнее. А ведь он помнил, каким чистеньким был Оксенфурт. Давно, ох давно это было. — А девица… из Виковаро... Любит… Ик! Только за амбаром, — осипший и пронзительный голос выводил непристойные рулады. Надравшийся пропойца привалился к стене дома и на нее же мочился. На втором куплете окно распахнулось, и из него выглянула женщина. — Люди добрые, что творится! — взвизгнула она и скрылась обратно в комнате. Ненадолго. Лишь для того, чтобы появиться снова и с ведром в руках. Мыльная вода плеснула вниз, разбрызгиваясь о голову и плечи пьяницы. Струи разлетелись вокруг аж на несколько шагов. Бард не успел отойти, совсем не ожидая такой выходки, и на его полинялом плаще тоже расцвели темные мокрые пятна. Брань и вода полились по улице. Пришлось притормозить и обождать в стороне, вдруг еще что упадет вниз? — А у трееетьей нету правил… лишь бы ктооо-нибудь да встааавил... — облитый водой пьяница не чувствовал лютого январского холода и продолжал горланить назло возмущенной женщине, уходя вразвалочку от ее дома. Придерживая незастегнутые портки руками, он свернул в ближайший переулок. Рулада захлебнулась на полуслове фальшивой нотой. Песня прекратилась. Видимо, споткнулся и решил прилечь поспать. В какой-нибудь канаве, например. Бард брезгливо морщился. Он до глубины души терпеть не мог вот такую животноподобную пьянь. Проходя мимо переулка, он бросил мимолетный взгляд из любопытства и поневоле остановился. Среди бледнеющих осыпавшейся известью стен виднелся черный силуэт, раза в полтора превышавший рост обычного человека. Полусогнутые ноги и широченные, но будто горбатые плечи: большая округлость выпирала на загривке и спине. Пьяница висел безвольной тряпкой, держась ровно лишь с помощью тонких рук-лап, вцепившихся хваткой за бока. Разозленное шипение. Жертва свалилась в кашу из снега и грязи. Тонкая когтистая лапа поднялась в воздух. Под убывающей луной на лапе блеснуло золото. Бард едва слышно зашипел в ответ и сделал пару плавных, но стремительных шагов в переулок, уходя с широкой улицы, где могла не вовремя появиться стража. Силуэт, бросившийся неуловимым прыжком навстречу, замер в шаге от него и мирно опустил лапу. Наклонился к барду, нависнув над ним и став еще больше похожим на тощего горбуна-гиганта. Длинные щели-ноздри дрогнули, с шумом забирая воздух. Силуэт удовлетворенно кивнул и отошел назад к валяющемуся телу. «Зачччем пришшшел? Моя добыччча» — недовольно прошелестел бесплотный голос. Низкий, с хрипотцой, и слова будто неторопливо напевались. От его головы отходили огромные уши с непомерно длинными козелками, а на носу торчали длинные кожные выросты-лепестки. В темноте казалось, будто голова покрыта множеством рогов. Выросты и уши блестели золотыми серьгами, кольцами и браслетами. — Мне твоя добыча не нужна. Я просто шел мимо, — голос барда зазвучал гораздо ниже обычного, под стать собеседнику. Бархатно-глубоко, объемно, с теплой гортанной вибрацией. От подобного тембра, если слова звучали размеренно, монотонно и долго, люди гипнотически замирали и размякали, даже ощущали удовольствие кожей шеи и на затылке. Успокаивающий, мягкий и негромкий голос, который хотелось слушать вечность. — А где тот, другой? Ты вроде моложе… «Другооой? Не знаю другооого. Я здесссь один. Уже полсссотни лун. Нет, большшше. Месссто пуссстое, вот и пришшшел». — Вот как, значит. Да, понимаю… Он уже долго здесь жил. Люди бы заподозрили неладное, — задумчиво произнес бард, вытягивая голосом подобную мелодию низко и негромко. «Чччего в городе ищешшшь? Гнать меня будешшшь? Мне здесссь нравитссся», — в бесплотном голосе отчетливо слышалась агрессивная обеспокоенность вопреки мирному голосу барда. Видимо, решил, что гипнотические интонации высшего сородича звучат для того, чтобы подчинить своей воле. А подчиняться не слишком хотелось. — Говорю же, мимо шел. Не буду тебя трогать. Побуду здесь еще денек-другой и уйду. «Пооонял. Ссскиталец без дооома. Изгооой?» — Нет, просто люблю путешествовать. Мир велик, хочу посмотреть на него, — на губах барда застыла ироничная усмешка, стоило ему услышать слово «изгой». Впрочем, слеповатый катакан плохо видел нюансы мимики на лицах. Даже перепутал с человеком, пока не услышал такие же высокие, беззвучные для людей трели. Они звучали среди шипящего воздуха, выходившего струей из горла. А после и вовсе обнюхал для полной уверенности. «Не занимаешшшь мессста, ходишшшь и ходишшшь. Скучаешшшь всю вечччность, да?» — Немного скучаю, — невольно признался бард и улыбнулся шире. «А мне не скучччно. Мне весссело». Успокоившийся катакан наклонился к спящему пьянице, приподнимая того за руку и подхватывая под бок другой лапой. Голова мужчины безвольно повисла. Когти отогнули облезлый воротник мехового кожушка и открыли шею. Ноздри-щели шумно засопели, захватывая морозный воздух, вонь потливого тела и перегара изо рта мужчины. Тускло блеснули белые и некрупные зубы. Сплюснутая треугольная пасть обхватила шею. Бард повернулся боком, непринужденно прислонился к стене и постарался игнорировать серпающие звуки и шумные глотки. Среди уличной вони начал разливаться металлический запашок. «Город хорошшший. Красссивый. Ссспокойный. Здесссь по ночам мнооого еды ходит». — До поры до времени. Когда-нибудь люди поймут, кто их убивает, и начнут искать ведьмака, — бард пожал плечами, искоса смотря на катакана. Тот вылизывал кровавые потеки на шее мужчины. «Люди глупые. Таких, как этот, не ищщщут. Есть чччеловек — нет чччеловека. Им всссе равно. А есссли ведьмак придет, я убью его. Одного когда-то убииил, и другого тоооже убью. Но у них крооовь горькая, невкусссная. Ядовитая. Мне плохо посссле нее. Ты не пей ведьмачччью кровь». Катакан уселся на землю, держа в лапах пока еще живого пьяницу, словно ребенка в объятиях. Тонкие пальцы, длинные и гибкие, как лапы паука, массировали шею и плечо жертвы. Выгоняли кровь наружу сквозь ряд неглубоких и мелких прокусов. Пока что бьющееся сердце помогало в этом. Похоже, катакан собрался на долгие пьяные посиделки в подворотне. Словно знаток, сведущий в отборных сортах вин, он медленно смаковал кровь, сидя в грязи. Бард порой не мог решить, к кому испытывает больше отвращения: к пьяницам-людям или к пьяницам-вампирам. Хоть и была между ним и катаканом существенная разница, в его глазах это различие все равно выглядело неважным. Можно понимать, что всякому организму нужна пища. Можно понимать, что некоторые организмы могут питаться лишь мясной пищей, а не травой. Можно понимать, что люди — самый удобный, легкий и многочисленный способ прокормиться, и это действительно неоспоримый факт. Но чего бард отказывался понимать, так это презрительное отношение к таким же разумным людям как к добыче на охоте и неумеренную тягу к удовольствиям. Ни одно неразумное животное не убивает ради этого, лишь от голода или ради защиты себя и детенышей. Но даже если хочется опьянеть, то что мешает наладить систему доноров в обмен на разные поощрения? А при желании и находчивости что мешает пользоваться даже не подозревающими об этом донорами? Так, к примеру, бард знал такого же катакана, но тот не убивал никого, а ловко пользовался якобы оздоравливающей процедурой кровопускания… — Я пойду, пожалуй. Не буду мешать. Катакан отвлекся от шеи и поднял большую голову. Белесые глаза периодически жмурились, а сам он мерно раскачивался, словно входя в медитативный транс. Ясно одно — успел наклюкаться крови, подобно своей же жертве. Да еще кровь с растворенным в ней крепким спиртным куда сильнее била в голову. Выходит, разумные животные очень даже любят терять разум от воздействия подобных веществ, словно этот разум излишне тяготит голову… «А зачччем ты того иссскал? Я тебе помочччь не сссмогу?» — Мне сегодня не повезло с ночлегом, хотел заночевать у него, — пояснил бард, скептически смотря на катакана. — Но ты мне точно не сможешь помочь. Да, этот катакан вряд ли обзавелся человеческим жилищем, а если и прятался в заброшке, то наверняка там засрано по самое не балуйся. Чистюля не сел бы посреди грязной улочки, и не выискивал бы грязных жертв. Пьянство одинаково опускает вниз как людей, так и вампиров. «Ясссно. Ты к людям хочешшшь? Там, к сссеверу, за городом, богатое помессстье. — Катакан, будучи сильно пьяным, все-таки безошибочно ткнул тонкой длинной лапой в сторону севера. Точнее, в стену дома, которая стояла на пути. — Балы уссстраивают. Весссело. Иногда ссслуг или госсстей у них пью. Украшшшения тассскаю. Красссивые. А ещщще они голодных людей кормят. Бесссплатно. И бродячччим циркачччам помогают. Попробуй ночччлег у них иссскать». — Хмм, Вегельбуды? Что-то слышал о них, да. Местные меценаты, кажется. Что ж, спасибо за подсказку. Бард хотел было посоветовать оставлять не такие явные следы укусов, имитировать удары ножом с помощью длинного когтя и подбрасывать трупы утопцам, но не сказал ничего. Катакан тоже молчал, словно окончательно выдохся на своей длинной тираде. Белесые глаза блаженно закатывались.***
Даже существо, не испытывающее холод и усталость, хочет пребывать в комфорте, когда сверху не падает снег, а одежда от него не мокнет и не липнет к коже. Когда под задницу постлана мягкая шкура, а не впивается жесткий и шершавый туф какого-нибудь склепа или руин. Когда пальцы касаются горячей чашки травяного отвара, а осязательные, обонятельные и вкусовые рецепторы активно работают и рождают в мозге чувство удовлетворенности от жизни — тем более, жизни вечной. Творчество же не может рождаться, когда мозг не освобожден от тревог и забот, и не уверен в благополучии хотя бы одного завтрашнего дня, который можно выделить под творческий акт… Если кратко подытожить, то всякая живая тварь любит хорошо жить. До указанного поместья был час пешим ходом, может и больше. Уже наступившая зимняя ночь обещала, что по прибытии скорее можно получить не еду и чистую постель, а еще один посыл вон от злой и сонной охраны, которой мешают кемарить. Но если поспешить… Хочешь не хочешь, а пришлось мчаться туманным вихрем, чтобы успеть до того, как люди в поместье отойдут ко сну. Через высокие крепостные стены Оксенфурта бард, не задумываясь, перемахнул почти под самым носом стражи, потому как ворота давно заперли, а сам город находился на островах среди широкого русла реки. Иначе, кроме как через мосты, не покинешь город, а приземляться на исщербленный речной лед как-то не хотелось. Сонная стража и не заметила тени среди ослепляющего огня факелов, от которого ночная тьма кажется гуще и чернее. …Барда приняли вполне радушно, хоть охрана поместья и вела себя поначалу грубовато. Дескать, день благотворительной раздачи пищи беднякам не сегодня, а пускать на постой велено только приличных людей. Убедить в «приличности» удалось с помощью инструмента за спиной и одежды из дорогой кожи (пусть и потертой местами) под полинялым и запачканным шерстяным плащом. Он-то и ввел в заблуждение на первый взгляд. Не обошлось и без маленькой толики вампирского обаяния. Неужели Вегельбуды не привечают странствующих бардов? Неужели слухи о щедрости этой семьи не так правдивы? В конце концов соизволили позвать управляющего, а тот провел барда к кухне. Там можно было поесть что-нибудь и погреться среди слуг. Вскоре к ним заглянула служанка за травяным настоем от кашля для госпожи, и… — Откуда пришли к нам, Вьюрок, и куда направляетесь? — спросила Ингрид с теплой и вполне искренней улыбкой, когда приветственные церемонии и представления друг другу окончились. Ее мать, Патриция, напротив, держалась чопорно и отстраненно. Бард сидел на резном табурете. В отличие от кресел с подлокотниками, занятых аристократками, табурет не мешал расположить инструмент на бедре, если попросят сыграть. К еде бард проявил вежливое внимание, чтобы не обидеть хозяев и соблюсти маскировку под нуждающегося путника. Однако манеры, с которыми ел, говорили о многом: уподобиться простолюдинам в их небрежности и неаккуратности было выше его сил. Но при этом он легко находил с ними общий язык, при необходимости пользовался разными просторечными говорами. Частенько мог хлестнуть крепким словцом, совсем как кметы и ремесленники. Мог забраться на стол и плясать на нем до упаду. Как актер, он надевал разные маски и играл разные роли — и своей вежливостью и манерами теперь вызывал симпатии у аристократок. Им казалось, что врожденная брезгливость и повышенное внимание к чистоте и аккуратности в самых простых вещах выдавали совсем не низкородное происхождение, и это подкупало. — Я шел с юга, госпожа Ингрид. Из Темерии через Велен, но старался обойти его по восточной границе. Это сейчас очень опасное и недружелюбное место. Направляюсь же в Новиград. — До нас доходили разные слухи, но лучше узнать из первых уст, — размеренно сказала Патриция, поджимая суховатые губы. Ее седые волосы, стянутые сеточкой с жемчужинами, заиграли расплавленным серебром от огоньков свечей. — Мы слышали о расплодившихся чудовищах, и о том, что нильфгаардцы выпивают из людей все соки, словно вампиры, а их законы и порядки жестоки. Розга и петля — единственный ответ на все провинности. Но больше всего страшат слухи о чуме. Вьюрок аккуратно вытер губы и пальцы о салфетку, прежде чем заговорить. — Тем летом в Вызиме действительно бушевала Катриона. Однако сейчас в Вызиме пребывают некоторые люди из двора императора, что говорит о безопасности этого места. Тем не менее чума пышно расцвела в Велене и южнее от него. Говорят, даже в Махакаме. Я побоялся заходить в Велен. Еще говорят, что Велен постепенно становится диким краем чудовищ. Но даже если бы не было чумы и чудовищ, идти через Велен все равно опасно. — Эмгыр в Вызиме? — недоверчиво распахнула глаза Ингрид. — Этого не может быть! Он не рискнет прибыть на место, где идут битвы! Он лишь отдает приказы из своей столицы, а на месте руководят его приспешники! — Я не говорил о самом императоре, госпожа, — мягко заметил бард. — В Вызиме точно находится его приближенный, генерал Воорхис. Он фигура весьма заметная. А еще в замке короля Фольтеста видели черные плащи с серебряной саламандрой. Скорей всего, ситуация в Вызиме требует особых мер контроля. Видимо, нужны надежные и преданные люди, раз бойцы императорской гвардии охраняют новую власть в Вызиме. Тихим шепотом ходят разговоры о «Синих полосках», засевших занозой, поэтому я не удивлен, что потребовались лучшие бойцы. — Выглядит разумно, кх… простите, — Патриция деликатно отвернулась, кашляя в платок, и запила беспокоящий ее кашель теплым отваром. — А что вы говорили о Велене? — Скорейшего выздоровления вам, госпожа, — кивнул Вьюрок и вежливо улыбнулся. — Ах, Велен… Сейчас там сосредоточены две армии, реданская и нильфгаардская, новые бои ждут по весне. Армии надо кормить, поэтому у местных забирают все подчистую. Мародерство, разбой — обычное дело. А если мирного путника не убьют разбойники или дезертиры, так солдаты повесят как шпиона и, конечно же, конфискуют сапоги для нужд армии. — К концу фразы он задумчиво нахмурился и, переведя взгляд на свои пальцы, поправил серебряное кольцо на всю фалангу, сделанное в виде лозы какого-то растения. Эльфийская работа, их стиль и мастерство. — Если, конечно, повезет, и раньше не утопнешь в болотах, заблудившись. А то и бестии сожрут сразу, как в безлюдное место зайдешь… — Ужасно! — воскликнула Ингрид. Она хотела еще что-то сказать, но ее перебили громкие шаги и веселый мужской голос: — Матушка, у нас гости? Что ж вы меня не оповестили! В комнату вошел парень приятной наружности. От таких, пожалуй, дамы частенько без ума: блондин с широким волевым подбородком и прямым носом. Крепкие плечи, высокий рост и атлетическое телосложение, все как нравится женщинам. — Ты был слишком занят, Альберт, — мягко произнесла Ингрид. — А наш гость, бард, пожаловал не так уж давно. Не беспокойся, ты не упустил ничего важного или интересного. Обычные разговоры о политике. — Ааа… Скука, — отмахнулся Альберт и с любопытством посмотрел на кланяющегося ему барда в черном. — Чем же ты занят так часто, дорогой внук? — Патриция чуть оживилась и немного повернулась к нему. Бард с вежливо-бесстрастным лицом наблюдал за семейной картиной. Ему нравилось смотреть на людей, читать в их мимике и жестах эмоции. Внимательный взгляд уловил, как целующий руку матушки сын переглянулся с ней. Ингрид нервно дернула головой, а сам Альберт растерянно побегал взглядом. А Патриция ничего не заметила, потому как все это закрывалось широкой спиной. Альберт улыбнулся и повернулся лицом уже к своей бабушке. — Все тем же, что не слишком одобряете: развлечениями с друзьями, — со смешком произнес он и сел напротив барда. — И, конечно же, к словам своих учителей все так же не прислушиваешься, — Патриция поджала губы и начала поправлять кружева на запястье. — Отчего же, прислушиваюсь. — Альберт безмятежно наливал вино в серебряный кубок. — Учителя сказали, что досточтимый Альбертус Цвайлинкер ушел в отставку из-за своего почтенного возраста и состояния здоровья. На его место назначили Иоанна Деккермана, который никогда не пользовался особой популярностью у студентов. А от друзей я узнал кое-какие интересные слухи… — Цвайлинкер в отставке? — Патриция прекратила недовольно поправлять кружева и с удивлением посмотрела на внука. — Он ведь не настолько в преклонных годах… Альберт усмехнулся и осушил кубок почти до дна, а после то ли насмешливо, то ли снисходительно посмотрел на свою бабушку: — Деккерман все время крутился в высоких кругах, и удивительного не вижу, что так высоко взлетел. Теперь по университету ходят слухи, что вообще всех студентов к весне отправят в армию, потому что людей не хватает. Цвайлинкер не позволил бы такому случиться! Вот его и спровадили на пенсию. Он считает, что война не должна убивать юные умы, что рождаются в Оксенфуртском университете, и потому всегда был против того, чтобы студентам мешали учиться этим рекрутством. Вот выучится человек, тогда и станет хозяином своей жизни, и может идти в армию кем-то более ценным, чем простым пехотинцем с пикой. И, кстати, теперь даже девушек с кафедры медицины заодно со всеми мужчинами отправят. — Даже девушек? И много их? — подал голос бард, вновь занявшийся изучением своей тарелки. — Не так уж много, с кафедрой права не сравнится, конечно. Быстро уходят, не выдерживают, в обмороки падают от вида крови, — фыркнул Альберт. — Но те, кто остаются, любого мужчину за пояс заткнут. А заботливые женские руки и их тонкие и ловкие пальцы незаменимы в современной медицине. Сейчас на кафедре преподает одна такая, Шани зовут. Она и битву при Бренне прошла, и в зачумленной Вызиме лечила людей. Ее в деканы кафедры уже прочат, а ей всего двадцать четыре! — Вот как... Значит, сейчас там эта Шани преподает, — бард медленно кивнул каким-то своим мыслям и вернулся к тарелке. — Деккерман — мудрый и уважаемый человек, — наконец произнесла Патриция, когда молодые замолчали. Ее голос стал строже и жестче. Пожилая женщина сурово чеканила слова поучающей лекции. — Он наведет должный порядок. В университете этом лишь одни оболтусы и лоботрясы, которых пристроить родители не смогли. Или вовсе те, кто не могут наследовать по разным причинам. Так и учатся отпрыски баронов и виконты, которым наследства не видать, с детьми зажиточных горожан и ремесленников. Или с теми, кого за бесталанность исключили из Аретузы и Бан Арда, с этими магиками-недоучками. Уж для всех таких бездельников армия — лучший выход. Хоть какую-нибудь пользу принесут. Тебе разве учителя не рассказывали, что творится в университете? Неужели не знаешь, что на кафедре философии, самой бесполезной науки, которую выдумали для того, чтобы отъявленные бездари могли уйти хоть с каким-нибудь дипломом, открыто заявляют, что боги мертвы, и что религия — опиум для народа? Как вообще языки поворачиваются говорить такое?! Они скатились до того, что выдумывают свои новые правила, потому что считают устои и традиции религиозным мракобесием! Мораль их, видите ли, тяготит! Этот университет — оплот растущей безнравственности, которую взращивают в молодежи! А все из-за магиков-недоучек, которые приносят свои безбожные веяния из чародейских школ. Но уже, к счастью, с Аретузой, с этим рассадником высокомерных и распутных женщин, возомнивших о себе невесть что, покончено. Осталось лишь выгнать из Оксенфурта их учениц, которые толкают на неправильный путь глупеньких девиц. Вместо того, чтобы штопать раненых солдат, лучше бы одежду штопали, а ловкие пальцы нужнее за пяльцами, дорогой внук. Не прикрывай безнравственность медиков их пользой для общества. Медики должны лечить людей, а не потрошить трупы и глумиться над останками умерших. А уж незамужняя девица, которая режет живых и мертвых лягушек, мышей, собак и прочую грязную падаль, не вызывает ничего, кроме отвращения… — Ммм… А этому гусю с яблоками наверняка отрубила голову девица с кухни. И ощипала, и выпотрошила. Ее ты тоже презираешь, бабушка? Не пристало ей резать животных, но кухня отчего-то считается подобающим местом для девицы, — Альберт пьяно хихикнул, и его уныло вытянутое лицо, с которым выслушивал лекцию, разрумянилось от вина. Патриция оскорбленно поджала губы, но за нее вступилась дочь: — Альберт, дорогой, вовсе не это имеется в виду. Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь. Вот чего уж не пристало, так это за столом говорить о таких неаппетитных вещах. Кстати, дорогой бард, — Ингрид умело пресекла неудобную тему, потому как не хотела, чтобы посторонний наблюдал за семейной ссорой. — Как вам гусь с яблоками и черносливом, приправленный горчично-медовым соусом? — Великолепен, — Вьюрок мигом оживился и улыбнулся. Он уцепился за возможность разрядить обстановку, поскольку тоже понимал, что быть свидетелем семейных дрязг аристократии — не самая завидная участь. — Впору посвятить ему балладу, но увы, такой репертуар для меня слишком непривычен. — И о чем же поете, бард? — перебил Альберт. Он тоже уцепился за возможность избежать бабушкиных нотаций и щедро подлил вина гостю. — Спойте нам, если, конечно, насытились едой и согрелись. — Благодарю за угощение, но я не пью вино. А о чем пою… Признаться, я пребываю в замешательстве, досточтимые госпожи и молодой господин. Обычаи сильно изменились за прошедшие шесть лет, когда я бывал здесь последний раз, в такую же зиму аккурат перед второй Северной войной. — Вы не реданец? — поинтересовалась Ингрид. — Темерец? Бежите от Нильфгаарда и нищеты? — Я человек искусства, — произнес Вьюрок, откладывая косточки гусиного крыла на край тарелки и вновь вытирая пальцы салфеткой. — А искусство, как известно, не имеет границ. Однако в своих путешествиях по дорогам я вынужден подчиняться воле тех владык, которым принадлежат эти самые дороги. А потому я буду весьма вам всем признателен, если вы просветите такого несведущего бродягу, как я. Некоторые песни, как я понял со слов и кулаков, не слишком приветствуются. — Это какие же? — с интересом спросил Альберт, перекладывая себе большой кусок гуся. Зажаренная до хрустящей корочки кожица разорвалась в другом месте и повисла на вилке жесткой полосой. Гусь на тарелке зарозовел ободранным боком и спиной, отдав свою вкусную и хрустящую часть Альберту. — Так-то сатирические памфлеты, критикующие власть и высмеивающие людские пороки, нигде не приветствуются. Удивительное явление, правда? — У меня есть баллады по мотивам кметских страшилок и баек, но, как мне объяснили, их нельзя петь, потому что… не силен в толковании религиозных обычаев, уж простите, но якобы это «множит зло». Не понимаю, что это значит, но петь такое не буду из уважения к местным традициям. — Это не просто традиция, бард, — произнесла Патриция и по очереди окинула двоих молодых мужчин взглядом. Строгим и осуждающим, c хмурыми бровями. Альберт, жмурясь от удовольствия, проигнорировал взгляд бабушки и отправил в рот темную кожицу, пропитанную соусом из меда с горчицей. Жирок, спрятанный под ней, заблестел вытопленными каплями на румяных волокнах мяса. — Зло вокруг нас, и слышит каждое произнесенное слово. Чем чаще упоминаешь нечисть, тем сильнее привлекаешь ее, зовешь к себе. Злые существа пойдут за тобой и будут вредить всем, кто вокруг тебя. Ты правильно сделал, что прекратил такое петь. И не пой больше. Зла и так много в мире, а добра и света — мало. О чем еще ты поешь? — Хм, я понял концепцию, благодарю, — кивнул бард. — Также у меня есть песни о любви… — Надеюсь, не вульгарные и похабные попевочки? — перебила его Патриция и нахмурилась. — В нынешние времена любовью называют все, что угодно, и всегда то, что ею не является. — Нет-нет, что вы, — улыбнулся бард. — Я не пою о делах, происходящих в постели, а пою лишь о чувствах… Возвышенных, порой трагичных и горьких, но посвященных единственной женщине, прекрасной и недоступной. О разлуке, о переживаниях, о том, что люди совершают ошибки, а времени исправить их может не хватить. О стремлении сердец быть рядом, когда обстоятельства не позволяют. О неосторожности, которая способна глубоко ранить… Ингрид покачивала кубок с вином, молча слушая слова барда. Он, видимо, привык витиевато и длинно говорить, сочиняя красивые слова для своих песен. Его голос, говоря длинные речи, ловил привычную певучую интонацию и бархатный тембр. Когда он перечислял все то, о чем поет, Ингрид неосознанно кивала, легко и неторопливо опуская голову. Слова пробуждали воспоминания и чувства — не в этом ли искусство? — Истории любви всегда будут цениться и хорошо оплачиваться, — произнесла она. — Пожалуй, подобное еще приемлемо, — задумчиво сказала Патриция, внимательно выслушав барда. — Страдания закаляют характер. Но воспевание бесцельных страданий погружает во тьму. Страдания же, точнее, превозмогание, надежда, побуждающая идти через тьму к свету — вот благая цель для песен и баллад. Бард медленно кивнул, то ли соглашаясь, то ли в знак того, что понял, почему не одобряется.***
— Бард, подожди! — Я слушаю, господин Альберт. Он остановился и обернулся чуть раньше, чем прозвучала просьба, потому как отчетливо слышал шаги позади. Шуметь при ходьбе сильнее, чем обычно, или тормозить свою реакцию, оборачиваться на подошедшего со спины не так сразу, удавалось не всегда. Увлеченность своими мыслями, воодушевленная торопливость не позволяла контролировать в полной мере свои жесты и поведение. Это требовало внимательной сосредоточенности в особых сложных случаях. Впрочем, люди обычно не обращали внимание на подобные оплошности, если таковые случались нечасто. Люди тоже были заняты своими мыслями, но порой в ответ на их веселое удивление приходилось шутить над своим музыкальным слухом. А вот внимательный ведьмак заметил бы такую часто повторяющуюся особенность в поведении… Подвыпивший Альберт же, не замечая ничего, радостно и фамильярно утянул за локоть вслед за собой. Бард пребывал в некотором затруднении, идя между источниками света. Его спасало не слишком частое их расположение и темный интерьер. Пол из темных сортов дерева, узорчатые гобелены... На всем этом сложно разглядеть подвижные тени от мерцающих и колеблющихся на сквознячке огней. Лампадки, развешанные на стенах, и вовсе не давали сильного освещения: огонь приглушался цветным стеклом или разбрасывал пятна по стенам сквозь ажурные прорези в металле. С таким освещением и в таком месте люди даже собственную тень с трудом найдут. — Вы что-то хотите от меня? — вежливо повторил вопрос Вьюрок. — Поговорим, подискутируем, — небрежно отмахнулся Альберт. Под воздействием вина он отбрасывал прочь церемонии и общался с бардом как с ровесником по возрасту и статусу. Впрочем, таковым и считал: высокие манеры и умение изысканно говорить бард не скрывал. — Ты расскажешь что-нибудь, я расскажу что-нибудь. Моя бабушка — не очень приятная собеседница с недавних пор. — Отчего же? Беседа вышла приятной… — Ой, да отставь вежливость в сторону. Неужели тебе нравится слушать монологи старших о том, как испортилась молодежь, и что раньше было лучше? Неужели тебе нравится следовать правилам и обычаям? — Альберт сбавил шаг и оглянулся, придирчиво осматривая барда. — Сам ведь знаешь о своем необычном репертуаре, раз совета просил. И одеваешься не как все барды. — Это сценический образ. — Именно. Индивидуальность! Самовыражение! — А куда мы идем? — бард притормозил и оглядывался по сторонам, не скрывая любопытства. Они уходили из жилой части, и впереди начинался неприглядный коридор с голыми каменными стенами, факелами и ведрами с водой под ними. — Не бойся, не бойся, — хохотнул Альберт. — Тебя не убьют и не съедят. Мы не какая-то там нечисть, которая заманивает одиноких путников приютом на ночь. Я хочу показать кое-что интересное и красивое. Тебе понравится, уверен! — И в мыслях не было пугаться, — отшутился бард. Но пошел чуть позади Альберта, словно позволяя и дорогу показать, и вежливость проявляя. Негоже гостю идти впереди или рядом с хозяином. И заодно можно спрятаться в длинной тени высокого и широкоплечего парня. Насвистывая мелодию, Альберт ускорил шаг, сгорая от нетерпения. Он увлеченно шел вперед и бодро перебирал ногами, когда спускался по винтовой лестнице. Она закончилась невысокой дубовой дверью, и Альберт снял с пояса ключ. Попав со второго или третьего раза в замочную скважину, он открыл дверь. Бард втянул носом воздух, заходя в еще один коридор, более узкий и короткий. Пахло… не очень приятно, но запах пока слабоват. Хмыкнув про себя от догадки, что именно хотели показать, он с улыбкой предвкушения пошел дальше. Открылась еще одна запертая дверь, и они вдвоем вошли в подземную комнату с высоким потолком. Похоже, особняк Вегельбудов находился на месте эльфийских руин, и одно из уцелевших помещений Альберт забрал себе. Развалины даже немного подлатали, сделали вполне жилыми. Запах стал резче, и бард прикрыл чувствительный нос оборками на манжете. На стене у входа догорал факел над ведром, и Альберт занялся тем, что подбавил света по всей комнате, зажигая висячие светильники. — О, прошу простить. Я как-то привык к таким запахам. Могу дать повязку с душистыми травами, — сказал он, заметив, как гость бережет нос. — Нет-нет, не стоит. Я быстро привыкну, — отказался бард, с огоньком любопытства в глазах рассматривая силуэты стеллажей у стен. Множество склянок заиграли тусклыми искрами, а после взгляду открылся огромный рабочий стол в центре помещения и разные устройства в шкафу. — Впечатляюще, правда? Бабушка говорит, что Вечный Огонь указывает путь во тьме, предвещает прогресс и светлое завтра, но будущее именно здесь! Последователи Вечного Огня не слишком любят магов, но именно знания чародеев, а не религия, позволили людям жить лучше! — Альберт в предвкушении смотрел на барда и гордо вел рукой в стороны шкафа с книгами, стеллажей со склянками, показывая свое богатство. — Судя по твоей одежде, ты любишь чистоту, но кто додумался делать хотя бы самое примитивное мыло из жира и золы, или из жира с содой? А мыло из оливкового масла с щелочью и корицей? Или мыло из поташа, да еще с разными приятно пахнущими травами? Знания — вот тот свет, что озаряет лучшее будущее! Бард улыбался и для удовольствия хозяина помещения не скрывал на своем лице восторг. Осторожно расхаживал вдоль стеллажей и рассматривал коллекцию склянок, тешил своим любопытством. Ему повезло, что Альберт оставил светильники гореть на большом расстоянии, окутывая помещение своей лаборатории полумраком тайны. Эффектная атмосфера для интересного зрелища. У стола, правда, свет был ярче. — Очень красиво. Впечатляет. Не могу подобрать слов, — наконец, произнес бард, играя на самолюбии молодого виконта-алхимика. — Вы правы, алхимия — очень полезная и интересная наука. Скажите, а вы учитесь в Оксенфуртском университете, да? — И да, и нет. Для меня нанимают разных учителей, но я тесно общаюсь с некоторыми студентами, так что в курсе многого, что происходит. — Хм... А что за скандал с девушками на медицинской кафедре произошел? Какое еще осквернение трупов? Не расскажете? — Отчего ж не рассказать? Только ничего интересного не произошло, а все слова вывернули под другим углом. Дело в том, что порой требуются некоторые манипуляции с телом человека, чтобы вылечить его. И манипуляции эти требуют знание того, что находится внутри. Например, некоторые сильные боли в животе вызваны тем, что воспаляется один такой отросточек кишки. Потом он разрывается, гной выходит в живот, организм отравляется, и человек мучительно умирает. Единственный способ спасти — разрезать живот, удалить этот воспаленный отросток и снова зашить живот. А уж ранения в живот во время разных сражений... В общем, тела умерших вскрывают, чтобы узнать, как устроен человек внутри. Или чтобы узнать, от чего тот умер и посмотреть на испорченные болезнями разные органы. — Что ж, понимаю, звучит слишком шокирующе для... взрослых поколений, не привыкших к прогрессу в медицине. Это недавно стало изучаться? — Вообще, нет. Вскрытия уже активно делались еще лет... сорок назад? Или больше? Тогда преподавал... Ох, имя вылетело из головы. Как же его... Говард? Нет, Герберт вроде... В общем, случился один крупный скандал в сорок третьем году, многих преподавателей повыгоняли, Герберта, или как его там зовут, тоже выгнали. Но именно тогда аутопсию начали повсеместно и регулярно практиковать. Не раз-два для толпы студентов, а куда чаще. И не только для раскрытия убийств. А сейчас опять начинаются возмущения. — Звучит печально... — И не говори! А ведь под Бренной стольких людей спасли благодаря тому, что знают, как правильно сшивать кишки и животы. И все благодаря аутопсии! Позволив гостю вдоволь насмотреться на скляночки, Альберт произнес с улыбочкой: — Выпьем за встречу! Не отказывайся, ты обидишь меня. — Я не пью вино, — напомнил бард. — К сожалению, мой живот и голова абсолютно не дружат с алкоголем. — Ты уже говорил, я помню это. И предлагаю выпить кое-что другое… — интригующе произнес Альберт, широко улыбаясь. Он просмотрел несколько скляночек на столе, выискивая из них с нужными надписями. Два больших граненых стакана из чистого стекла стали в центр стола на большой металлический поднос с бортиками. Прозрачная жидкость полилась длинной струей из глиняного кувшина. Словно ярмарочный фокусник, виконт высоко и грациозно поднимал сосуд от края стакана, позволяя жидкости красиво литься в стаканы по очереди. — Aqua. Вода. Самая обычная. Прокипяченная и отфильтрованная от выпавших осадков. В знак подтверждения он немного отпил названной жидкости, показал на себе, что ничего не случится, и предложил отпить и барду. Тот с любопытством подыграл и принял правила, делая глоток. И вправду вода. — Saccharum. Название Альберт переводить не стал для пущей зрелищности и отмерил серебряной ложкой нужное количество сыпучего белого порошка из склянки. Он был мелким, как мука: видимо, усердно перемололи. Плавными движениями размешал, то ускоряя, то замедляя движение руки. Вода меняла форму, когда вокруг ложки образовывалась воронка от интенсивных движений. Насыпал этот порошок в оба стакана. Альберт взял крупную склянку с темной жидкостью, похожей по цвету на венозную кровь. И почти такая же… по консистенции, когда медленно полилась в стакан через треугольный носик, надетый на склянку. Тонкая струйка порой замирала на краю каплями. Бард неосознанно прикусил губу подпиленными зубами, выровненными под человеческие. — Aronia melanocarpa, — ничуть непонятно пояснил Альберт, довольно поглядывая на зрителя. Бард хмыкнул, вскидывая смоляную бровь, и широко улыбнулся, подхватывая озорное настроение фокусника. Вода стала розоватой, разбавляя собой слишком темную жидкость. Еще пара склянок с похожими жидкостями вылились в воду. Альберт продолжал непонятно говорить: — Beta vulgaris, Vaccinium myrtillus. Последней жидкости было побольше. Альберт лил растворы, почти одинаковые по цвету, чтобы хорошо окрасить воду в ощутимый красновато-фиолетовый цвет, а не бледный розоватый. Но лишь в одном стакане. — Acidum citricum. Склянка с мутной светлой жидкостью покачалась перед глазами барда. С нетерпеливой улыбкой и широко раскрытыми глазами он ожидал продолжения зрелища. Альберт же ощущал себя в своей стихии, алхимической и театральной, и веселился вместе с гостем. Мутно-прозрачная жидкость полилась во второй стакан с неокрашенной водой, но ничего не произошло. Чистая вода лишь немного потеряла в прозрачности. — Natrii hydrocarbonas! Склянка с белым порошочком, издали похожим на тот первый порошок, тускло блеснула стеклянным боком, ловя отблеск свечи. Альберт зачерпнул его новой, сухой ложкой, и та ненадолго замерла над стаканом с подкрашенной водой, а потом лихим движением опрокинулась. Мелкий белый порошок рухнул в красно-фиолетовую воду, и в ней расцвело темноватое пятно, расползавшееся клубами, словно туман. Позволив насладиться зрелищем, Альберт опустил в стакан стеклянную палочку и хорошенько размешал, превращая всю воду в очень неаппетитную, с синеватым цветом. Пить ее совсем не хотелось, да и предлагать не стал. Выждав эффектную паузу и позволив полюбоваться цветом, Альберт отставил в сторону стакан с этой грязной водой и угрожающе занес вторую ложку с порошком над стаканом с почти прозрачной водой. С ухмылкой глянул на барда, повторил свое заклинание «Natrii hydrocarbonas» и перевернул ложку… Вместо того, чтобы поменять цвет, вода вскипела, превращаясь в фонтан, поднялась пеной и выплеснулась из стакана на поднос. Бард с восторженной улыбкой отпрянул назад, будто от неожиданности. Альберт весело засмеялся, и бард подхватил смех. — Браво! — зааплодировал он. Виконт со смехом раскланялся. Дождавшись, когда вода перестанет литься через край, Альберт взял стакан, придирчиво рассмотрел мутноватую водицу с пузырьками и... выпил половину того, что осталось. — Угощаю, — он с усмешкой протянул стакан барду. — Пьем за знакомство! Щурясь, молодой виконт-алхимик наблюдал за гостем: рискнет ли выпить? Его устраивал любой вариант: и испуг с отказом, что означало бы произведенное громадное впечатление, и смелое согласие, которое обрадовало бы в дальнейшем самого гостя. Бард последовал примеру хозяина лаборатории и, немного задержавшись перед решительным глотком, храбро отпил из стакана. — М-м-м… Кисленькая! Вкусно, — он прикрыл глаза, смакуя на языке смесь кисловато-сладковатого вкуса с легкой-легкой горечью. Пузырьки забавно щекотали и пощипывали язык. — Смелый поступок! Уважаю! А сейчас… — Альберт вернул на поднос тот стакан с гадкой синеватой водой. — Acidum citricum! Та же самая мутно-прозрачная водица медленно полилась из склянки вдоль стенки стакана. Грязно-синеватая вода неторопливо бледнела и становилась сверху красновато-пурпурной, почти как прежде. Снизу оставалась такой же противной на вид. Два цвета аккуратно и плавно переходили друг в друга. С довольным видом Альберт убрал опустевшую склянку и позволил рассмотреть вблизи. — Красиво! — бард приблизил лицо к стакану, весело разглядывая получившийся раствор. Тем временем Альберт достал еще одну склянку и, помешивая в стакане стеклянной палочкой, быстро долил почти прозрачной жидкости, пояснив, что она та же самая, просто количества не хватило. Двухцветная вода вскоре полностью стала красновато-пурпурной, почти такого же оттенка, как раньше. Альберт немного добавил еще тех темных жидкостей для насыщенного пурпурно-фиолетового оттенка. — А теперь пьем за алхимию! И Альберт смело вылил в себя половину стакана, а оставшуюся часть отдал гостю. Тот с оживленным любопытством припал к напитку. На языке прочувствовался вкус черники, горьковатой черной рябины и отчетливая лимонная кислинка. — Такое я бы пил и пил… — с наслаждением произнес бард. — Люблю кисленькое. — И ты не боишься отравиться? — задал мучающий его вопрос Альберт. — Так вы же пьете, и ничего не случилось, — резонно заметил бард. — Хм. И вправду. А ты смелый. Не каждый решался пить это. Что ж, тогда покажу тебе еще кое-что, если ты такой смелый… Виконт взял подсвечник и отправился к стеллажам, выискивая склянки и флаконы. Бард с предвкушением остался сидеть на стуле и ждать. Вскоре Альберт вернулся с новыми ценными вещами. На вид все такое же: жидкости прозрачные, порошки тоже белые, различались лишь надписями, должно быть. В толстое стеклянное блюдце он высыпал белый порошок и залил его прозрачной жидкостью. Долго размешивал, подсыпал и подливал, превращая в густую кашицу. Потом взял толстую лучину, тщательно обматывая ее кончик пушистым белым куском. — Это хлопковые волокна, их обычно используют для того, чтобы обрабатывать раны, — пояснил виконт, обмакивая кончик лучины сначала в прозрачную жидкость, а потом в другой белый порошок, не тот, который смешивал на блюдце. — Иди за мной. Альберт поставил на поднос блюдце с кашицей, подсвечник и пару чашек. Затушив все близстоящие светильники, кроме свечи на подносе, отправился с ним в угол, где выпирало что-то длинное и округлое. А еще там было темно. Бард послушно отправился за ним, с сомнением смотря на эти приготовления и держась в тени. А тот тем временем водрузил поднос на возвышение, накрытое широкой трубой. Та была облицована изразцами, словно дымоход камина. Палочка с волокнами, пропитанными чем-то, коснулась огонька свечи и загорелась. Альберт плавно отошел в место потемнее, удерживая маленький факел на расстоянии от себя. Он горел ничем не примечательным огнем — почти. Может, так лишь казалось, но огонь был более насыщенного желтого цвета. Легким грациозным движением виконт плавно поднес горящую палочку к своему лицу… — Уууу! — завыл он, скаля зубы и тараща глаза. Лицо его теперь отдавало неестественной зеленцой. Бард запоздало понял, что его хотели напугать, и улыбнулся подрагивающими губами, отступая назад вплотную к самой стене. Опасные трюки с огнем затеял виконт… Нервозность на лице гостя заставила Альберта расхохотаться. Огонек на лучине метался от дыхания, тени плясали, а сам виконт едва виднелся в темноте по пояс, изображая из себя утопца-трупоеда с зеленоватой мордой. Катышек на лучине начал догорать, и Альберт вернулся к подносу с подсвечником и блюдцем. Лучину он потушил, положив ее на металлический поднос и накрыв чашечкой. Горящая свеча на подносе тускло озаряла каменную кладку. — Ну что? Хватит тебе смелости смотреть дальше? — посмеиваясь, спросил виконт и потер руки в предвкушении. — Обязательно досмотрю представление! Такое на ярмарках не увидишь! — Что ж… Альберт взял еще одну лучину, подпалил ее, а свечу затушил. Дрожащий огонек направился к блюдцу с белой пастой, которое взял в другую руку... От блюдца мигом поднялся высокий огненный язык… призрачно-зеленоватого цвета. Виконт, не долго думая, выбросил лучину на каменный пол, потушил сапогом, а освободившуюся руку сунул в огонь. Его яркие красные одежды стали черными, а лицо, расположенное неподалеку от огня, приобрело мертвенный оттенок. — Если тоже хочешь потрогать, то поспеши, — замогильным голосом произнес Альберт, протягивая блюдце гостю с таким же мертвенным лицом. Впрочем, неживым по другой причине, не из-за цвета огня. Бард, дернув губами то ли нервно, то ли скрывая улыбку, быстро задрал рукав, чтобы оборки на манжетах не затлели впоследствии, когда огонь станет опасным, и погрузил пальцы в зеленоватое пламя. Долго держать в огне Альберт не позволил и поставил пылающее блюдце под «дымоход». Не слишком приятный запах потянулся вверх естественным сквознячком. — Вот такие веселые штуки позволяет алхимия, — уже обычным голосом произнес он, любуясь зеленоватым пламенем, переходящим в желтоватый. — И штуки не только веселые, но и полезные. Это так, простенькое развлечение. Есть вещи куда важнее. Кто делает чистое, прозрачное стекло? Алхимики. Кто делает фарфор? Тоже алхимики. А спирт и другие растворы, которым очищают раны? Лекарства? Краски для тканей? Дубление кожи? Лаки для дерева? А бабушка слепо верит в Вечный Огонь, который запрещает алхимию. Да жрецы просто боятся, что люди познают мир, и с такими знаниями больше не будут платить подати, потому как потеряется смысл верить в сказочки и предрассудки. — Люди всегда будут верить во что-то, — негромко и нараспев произнес бард. У зеленоватого огня они оба казались существами не от мира сего. — Не все способны постичь тайны мироздания, а потому ищут примитивные объяснения тому, что в этой жизни непонятно. А главное… ищут ответ на извечный вопрос, почему им так плохо живется, и что следует делать, чтобы жилось лучше. — Когда люди будут нравственно воспитываться и получать образование, суеверный страх перед наказанием богов отпадет сам собой, станет неубедительным. Наказание за преступления здесь и сейчас, при помощи закона. А взаимоотношения между людьми регулируются воспитанием, для того и нужна этика с моралью. Никто в университете не отрицает мораль. Бабушка наслушалась проповедей жрецов, а они специально искажают слова. Хотят вызывать негодование у своей паствы, чтобы обратить ее гнев в нужную им сторону. Речь идет о том, что в обществе назрела переоценка ценностей. — Об этом упоминала ваша бабушка, когда цитировала одно из утверждений? «Боги мертвы», или как-то так? — вспомнил бард. — Боги мертвы, — повторил Альберт и закатил глаза. — Эту фразу жрецы специально трактуют буквально и начинают исходить желчью и возмущенно плеваться, не разобравшись, о чем идет речь. Мастер Фридрих говорит о том, что люди испытывают кризис веры, потому как теряют смысл жизни. Люди начинают думать, зачем жить, если все уже давно предрешено судьбой? Если блага жизни тщетны или вообще являются злом, растлевающим душу в эгоизме, и потому от них надо отказаться, то зачем нужна жизнь в страданиях и неудобстве? В чем тогда измерять ценность жизни, если жрецы Вечного Огня предписывают страдать? И в чем вообще тогда смысл жизни? Ради чего? Заблудившись в страхе перед тем, что ничто не имеет смысла, люди начинают сами по себе утрачивать веру в какое-то высшее существо. Этот кризис неизбежен. И остается лишь одно… — Что же? — Пройти через этот кризис и вернуться к жизни. Ведь жизнь прекрасна, несмотря ни на что. Это драгоценная случайность, что мы появились на свет. У нас есть шанс видеть этот удивительный мир и вкусить радости, а у мертвых нет ничего, кроме вечного покоя. Бард легонько изогнул губы в улыбке. Огонь догорел, и в углу воцарилась тьма. Лишь горели в отдалении свечи у стола, позволяющие читать книги и надписи на склянках. — Могу ли я еще полюбоваться вашей коллекцией? Завораживает, знаете ли… — вежливо спросил бард. У него чесались руки что-то потрогать, и мечта притворяться алхимиком-парфюмером после музыканта вновь отозвалась ярким огнем в глубине сердца. — Конечно! — воодушевился Альберт. — Спрашивай о чем угодно, я расскажу. Идем. Они вдвоем прошлись мимо стеллажей. Виконт пояснял, что один стеллаж предназначен для кислот, другой — для солей, третий — для щелочей, четвертый — для разных спиртов и растворов. Был еще шкаф, где он держал такие вещества, которые надо хранить в темноте. И пользуясь тем, что освещения сейчас было маловато, Альберт открыл шкаф, чтобы с гордостью показать один из флаконов. Небольшой, залитый сургучом, чтобы случайно не открылся. На дне лежали слабо светящиеся комочки. — Я повторил опыт, — с гордостью сообщил Альберт. — Это было долго и очень неприятно, но в итоге получилось. Phosphorus из прокипяченной мочи. Красивое, но очень ядовитое вещество. Дав полюбоваться светящимся флакончиком, похожим на игрушку, виконт поставил опасную вещицу обратно. — А вот это… — бард указал на еще один маленький флакон, где лежали темные, даже черные мелкие кристаллы. Или так казалось от слабого огонька свечи в паре шагов от шкафа. — Сейчас глянем… А, это Iodum. Добывается из золы водорослей. Очень важен в медицине, спиртовой раствор используется для обеззараживания ран. — И у вас найдется этот раствор? — вдруг спросил бард. — Да, конечно. Там стоит, — виконт махнул рукой в сторону одного из стеллажей. — А что такое? — Да так… А это что? — палец с удлиненным ногтем указал на еще один флакон с похожими черноватыми кристаллами. — Kalii permanganas. Трогать руками не стоит, можно обжечься. А если растворить в воде, то этим фиолетовым раствором тоже можно промывать раны. — Позволите использовать? Хочу тоже кое-что показать… — Хм, — Альберт почесал подбородок. — Если только будешь осторожным. — Всенепременно, — кивнул бард и направился с флакончиком к столу. Там он подцепил ту самую склянку, на которой значилось загадочное «Saccharum» и которую использовал Альберт для изготовления тех страшных напитков. Виконт с любопытством следовал за ним по пятам и даже понес свечу к тому дымоходу, где на каменной плите стоял поднос. Его рассеянное полупьяное внимание, увлеченное предстоящим зрелищем, вместе с небольшим ментальным внушением не замечало одной важной мелочи. Бард убрал блюдце в сторону, освобождая чистое место на подносе. Почти черный порошок он аккуратно высыпал на поднос, насыпал поверх белый порошок, осторожно перемешал… Придерживая поднос на расстоянии вытянутой руки, бард прижал палочку сильнее, растирая полученную смесь. Щелчок, шипение, густой дымок — смесь вспыхнула и загорелась, поднимая высокие языки пламени и разбрасывая искры. Альберт расхохотался, аплодируя. — Знаю-знаю подобный фокус. Только с добавлением Glicerinum. И выглядит не так зрелищно, как то, что тебе показывал. Где ты такому научился? — Люблю читать все, что попадет в руки, да и на память не жалуюсь. А вы любите зрелищность, как я понял, — бард оценивающе посмотрел на виконта. — Люблю, конечно. Это производит впечатление. — Хм. Что ж, тогда можно сделать кое-какой опыт… Очень зрелищный, весьма и весьма… — Какой же? — Альберт смотрел на него со скептическим прищуром. — Вы сказали, что у вас есть спиртовой раствор Iodum… А нашатырный спирт есть? Ну, в смысле не настоящий спирт, а такая вонючая настоечка на воде, которой приводят в чувство. — Есть, конечно, — кивнул виконт и пожал плечами. — Принести? — Можете и принести. Только пойдемте к столу, там лучше показывать. Альберт принес оба флакона, пока бард заимствовал чистый стакан на рабочем столе. Виконт наблюдал за манипуляциями, кивал, понимая происходящие алхимические процессы, но с любопытством смотрел на мокрые и грязные салфетки из очень тонкой ткани, которые бард раскладывал на столе. — И что будет? — Подождем и увидим, — бард прикусил изнутри губу, сдерживая весьма хитрую улыбку. ___________________ Что происходит по хронологии... Время событий в песне — после середины января 1272 г., весной будет битва за Белый Сад и Велен, после чего начинается сам сюжет «Ведьмак 3». Кто понял, что химического происходит в эпизоде с Альбертом — большой молодец. Очень повезло с последним опытом. В «Владычице Озера» есть упоминание этих обоих веществ: «Мило Вандербек, низушек, полевой хирург, известный под прозвищем Русти-Рыжик, жадно втянул изумительную смесь запахов йода, нашатыря, спирта, эфира и магических эликсиров, заполнявших палатку». И если точнее, упоминается не просто эфир, а диэтиловый эфир для анестезии. Единственный йод, который мог использоваться медиком, это спиртовой раствор. Сам йод был открыт в 1811 году (кипячение рассола из золы водорослей с серной кислотой, выделялся фиолетовый пар, который потом кристаллизовался), так что все открытия химических веществ до этого момента должны быть также актуальны. В том числе открытые антоциановые соединения Робертом Бойлем в 1664 г, и этиловый спирт, открытый им же в 1660 году. Белый фосфор открыт в 1669 г. Хеннигом Брандом, выварен из человеческой мочи. В 1774 г. Карл Шееле открыл марганец, чуть позже получил перманганат калия, в 1785 г. приготовил глицерин и открыл лимонную кислоту (а еще много других органических кислот). А кто не понял, что это было… То, что фонтанировало — это смесь воды, сахара (просто для вкуса, он по сути не нужен), лимонного сока (Альберт называет его по содержащейся в нем лимонной кислоте, Acidum citricum) и обычной пищевой соды. Лимонадную шипучку готовил, одним словом. Сода (гидрокарбонат натрия) была известна еще римлянам и египтянам, делалась из золы водорослей или растений на соленых почвах у моря, так что тут люди подавно должны знать. Разноцветная бурда — это реакции с индикаторами кислой и щелочной среды (антоцианинами). В качестве индикатора использовались соки ягод черноплодной рябины, свеклы (сок без вкуса и хорошо красит) и черники, поэтому вода с тем же добавленным сахаром была пурпурной. Латинские названия — это названия упомянутых растений. Потом насыпали соду, и все стало невкусно-синим. Налили лимонный сок — восстановили обратно в красивый пурпурный. В общем, получилось еще одно подобие лимонадика, только с добавлением ягод. Не бурлило, потому что органические кислоты в ягодном соке слабо реагируют, но антоцианины цвет меняют от щелочей (соды). Вообще-то, белый фосфор хранится в очищенной воде, потому что взаимодействует с кислородом уже при комнатной температуре (и поэтому светится). Но поскольку Альберт хочет любоваться свечением, то хранит во флакончике, где есть воздух. Постепенно фосфор перестанет светиться. Остальные опыты опасны, очумелым ручкам не стоит их дома повторять, потому что нужно знать всю технику безопасности. Фокус с лучиной и ваткой: спирт и поваренная соль. Натрий (из поваренной соли) при горении спирта дает желтоватый цвет, поэтому освещаемое лицо меняет цвет на зеленоватый, т.к. желтая световая гамма (цвет кожи) поглощается. Зеленый холодный огонь — это горение того же этилового спирта со смесью порошка борной кислоты с каплей серной кислоты. Иногда добавляют и спиртовой раствор борной кислоты, если реакция не очень идет. Горят выделяемые эфиры, и огонь какое-то время не обжигает, пока они не прогорят. Потом начинает гореть сам этиловый спирт (зеленый цвет постепенно исчезает), а это чертовски больно и опасно ожогами. Кристаллы перманганата калия (в быту называется марганцовкой) в смеси с глицерином самовоспламеняются, а если смешивать с сахаром, что и сделал Вьюрок, то надо смесь потереть. Эти способы розжига известны туристам, когда нет спичек (марганцовка используется для обработки ран и дезинфекции родниковой воды). Тушить водой категорически нельзя, сделаете еще хуже. Только накрыть чем-нибудь и перекрыть доступ кислорода. Кристаллы йода и перманганата калия внешне достаточно похожи, чтобы спутать при плохом освещении (йод разве что сильнее блестит металлом), но оба вещества хранятся в темном месте, и Вьюрок искал изначально именно перманганат калия, чтобы замешать его с сахаром. А последняя штука с салфетками… Активно использовалась школьниками советских времен, чтобы напакостить. Подробный рецепт не пишу, это опасно. Очень нестабильное соединение, от малейшего прикосновения взрывается. Переборщишь с количеством, не зная, какая должна быть порция — можешь повредить слух. Рвет большие дырки в бумаге и разрывает на части мух и тараканов, которые заденут капельку этого вещества. А главное — испускает большое облако фиолетово-бурого дыма (пары йода), которое пачкает все, включая лицо, одежду и мебель. Похоже, у Вьюрка в заднице заиграло шкодливое вампирское детство)) В общем, Альберт будет оттираться спиртом или маслом. И очень грустно от осознания, что через полгода, летом 1272 (сюжет «Ведьмак 3»), за этим хвастливым алхимиком-недоучкой придут Охотники за колдуньями, и в теории, если провалить этот квест (вроде есть такие возможности), Альберта сожгут… И, конечно же, Патриция тоже будет убита. Сейчас она пока что воодушевлена Вечным Огнем, пока тот не натворил жестокой дичи, а вот к лету нагрянет кризис веры, она разочаруется в религии, сожжет все их книги, и ее зверски убьет маньяк-радетель за чистоту нравов... Я вот думаю, может, спасение внука оказалось потом не такой уж тайной, и на Патрицию повлияла еще и сама возможность, что любимого, хорошего, доброго внука легко могут убить те, чьим проповедям она доверяла?