***
В помещении было душно из-за натопленного камина. Ляшарель обмахивался документами, которые с огромным удовольствием швырнул бы в огонь. Напротив рабочего стола стоял бритоголовый мужчина с неприятным лицом. Он небрежно опирался плечом на шкаф, словно сам являлся здесь хозяином, и презрительно-хмуро смотрел на настоящего владельца кабинета за столом. — Слушай, Менге, я, конечно, все понимаю, но ты хоть читал это все, прежде чем отдавать мне? — устало спросил Ляшарель, вытирая испарину со лба и подпирая голову рукой. — Посмотри сам… Где это было… А, вот. М-м-м… «Заявляю, что мой тесть — безбожная скотина, творит мерзопакостную погань, имеет доход от алхимии, но сборы во благо храма не платит». Зять доносит на своего тестя в преклонном возрасте за занятия алхимией. Вы проверяли это? Или сразу с конфискацией нагрянули? Смотрим… «Указанную сумму долга выплатить не в состоянии». Понятно. Значит, либо на неоплачиваемые тяжелые работы, либо в долговую яму. Сколько старик вообще в состоянии работать? И кто за него долги выплатит? Дочь со своим мужем? Похоже, на его заработке они и жили. Вот, жалоба от них тоже прилагается. То есть, не жалоба, а просьба помощи, что оставили без имущества, но не суть. — И? В чем дело? — пролаял бритоголовый. — Да в том, Менге, что это донос на родственника в самом чистом виде! Старик быстро помрет на каторге либо в яме, а наследство перейдет тестю через жену, то бишь, от отца дочери, а от нее — ее мужу… Иначе зачем зятю писать донос на тестя? Только они не учли, что будет конфискация. Вот и остались куковать без ничего, а старику досталось лишь покаяние. Кстати, он сразу повинился, упорствовать не стал. А знаешь, что выяснилось? Часть его ингредиентов поставлялась госпиталю Вильмериуса для лекарств. — Я до сих пор не понимаю, — Менге угрюмо, исподлобья смотрел на Ляшареля. — Что с того, что люди имеют сознательность и помогают вскрывать тайные делишки и преступления? Вот, вскрыли неуплату налогов и припугнули остальных, чтоб неповадно утаивать было. Один громкий случай — и сразу поступления в храмовую казну увеличились. Долги быстро выплатили. Я проверял. — Да-да… И приписано в той просьбе, что нужна управа на соседей, которые тоже стали безбожниками, не уважают их, то бишь, эту супружескую пару, и взаймы не дают. Мол, пусть Вечный Огонь им теперь подает… И что жену обижать начали. Общественное порицание в действии, что поделать. Думают, что дочь тоже заодно с мужем против своего отца донесла. — И какое отношение это имеет ко мне? — Вот именно, Менге, вот именно. Ты — глава охотников за колдуньями, а я служу иерарху, и все, что касается проблем Вечного Огня — мое дело. И дела с неуплатой налогов решаю я, а не ты. Да, алхимия по твоему ведомству, но я тоже должен был принимать участие в расследовании. А ты в обход меня быстренько порешал проблемы по-своему радикально. Понятно? К тому же, Менге, ты со своими ребятами подотчетен именно мне. И королю тоже, конечно же, в особых важных случаях, затрагивающих двор короля или всю Реданию. Но сейчас ты находишься в Новиграде, а не в Редании. Его величество Радовид убедил иерарха Хеммельфарта включить вас в состав культа, а иерарх отдал вас под мою опеку. И теперь мне разгребать все, что вы наворотили… — Ляшарель строго нахмурил седые брови и не слишком громко хлопнул ладонью по столу. На Менге это не произвело никакого впечатления. — Идем дальше. Что тут у нас… Ага, мое любимое! «Моя невеста — высокомерная стерва и студентка. Наслушалась подругу из Оксенфуртского университета и теперь не чтит законы и устои Вечного Огня. Вразумите ее розгами, чтобы слушалась меня, будущего мужа. Такую истеричку я не хочу е…», — Ляшарель то ли кашлянул, то ли задавил смешок. — Непристойное выраженьице, в общем, несчастный не возляжет с такой истеричкой после свадьбы. О, Вечный Огонь! Какой абсурд! Потрепанная записка скомкалась и метко улетела в камин. — А в чем абсурд? — бесцветные губы Менге криво изогнулись. — Университетская зараза все больше проникает в умы людей — это факт. Взгляды студиозусов противоречат догматам, университет в открытую идет против веры. Не вижу ничего плохого, чтобы приструнить девицу. — Ага, и это еще сильнее всколыхнет образованную общественность. Куда ни плюнь — попадешь в интеллигента. То есть, я молодежь имею в виду. И состоятельных горожан, на которых все держится. Вот если б девица прилюдно богохульничала или какой-нибудь вандализм над святилищем сотворила бы — тогда и будет ей публичное покаяние. Одними розгами не обойдется. А коли вся проблема в том, что жених не хочет ее тра… кхм… Да я уверен, что дело наоборот, это ему не дают, а не он сам не хочет. Ну расторгнут в конечном итоге помолвку из-за того, что не сошлись характерами, делов-то? Ну останется она в старых девах, раз мужики не хотят такую непослушную жену, вот и все. Сама себя накажет, может и сама вразумится потом. Бред полный, а не донос. Менге угрюмо молчал и смотрел исподлобья. — Ага, а вот это уже интереснее… — Ляшарель пожевал губы, молча читая записку подлиннее, к которой шли еще несколько листов. И скривился. И вздохнул тяжко. — Ученица чародейки покалечила мужчину. Разнесла конюшню чуть ли не по бревнам. Лошади сбежали. Крупный ущерб здоровью и имуществу. При этом интересно, что уже года четыре она жила в деревне, занималась врачебной практикой, лечила людей и скот, а регистрацию не прошла. Вызывает большие вопросы, почему вся деревня ее скрывала. Четыре года… Ага, как раз Танеддский бунт тогда недавно случился, мы приняли меры, так что получается, что ее укрывали взамен на врачебные услуги. А теперь пришлось выдать. Донос написал пострадавший, по совместительству он же владелец конюшни на пять лошадей. Староста отдельно пишет, что у лошади были гноящиеся натертости на спине, ученица пришла осмотреть, а ее там хотели… в общем, посягнули на ее женскую честь. По моему опыту, на такие крупные разрушения нужны огромные силы. Просто так не разнесешь строение по бревнам. Страх, состояние аффекта, понятное дело. Потеряла контроль над силой, вот и печальный результат. Да и раз ученица, то наверняка недоучка, отсюда проблемы с контролем. — Да, я читал про этот случай. И? К чему эти разглагольствования? Оправдание невозможно. Мужчина теперь калека. А лошади — общее имущество деревни, их держали в одном месте. А они разбежались. Рабочей силы нет. Староста тем более повинен в укрытии. Чародейку за использование магии во вред людям сжечь, старосту выпороть и отстранить, а остальных жителей прищучить, чтоб больше не укрывали никого. И послать проповедника, чтоб навел порядок в умах. Вот что, Ляшарель. Я к тебе по очень важному делу, — губы Менге вновь расползлись в зловещей ухмылке. — К сожалению, этот случай не под моей юрисдикцией, но народное возмущение велико. Поговаривают даже о кровавом культе Лилиты… Так что, раз просишь, отдаю дело тебе. Еретические учения по твоей части. И как раз касается твоего любимого университета. Менге вытащил крупный конверт и, пройдя к столу, хлопнул документами по столешнице. Ляшарель скривился от громкого звука и откинулся на спинку кресла. — Что за случай? — он взялся за конверт и вытащил стопку исписанных листов. — Жестокое убийство новорожденного. И причинение вреда здоровью матери. Наслаждайся. Студентка-медичка заканчивает университет, доучивается на какой-то очень высокой ступени и уже несколько лет параллельно ведет акушерскую практику. Я проверял, так можно. Все документы у нее в порядке, практику вести дозволено. Просто в своей бабской тщеславности полезла еще выше, в научные степени. Вот только безутешная мать говорит, что ей очень нужен был этот ребенок, а то муж бросит. Никак не могла ему родить, либо понести не могла, либо скидывала. В общем, молитвами и забеременела. Приходит срок рожать. Она нанимает эту медичку. Матери становится плохо. Когда очнулась, то живот у нее распорот, ребенок мертв. Долгожданный мальчик причем! А медичка и говорит: дорогуша, рожать ты больше никогда не сможешь, я тебе матку вырезала. А младенец рядом лежит, весь скальпелем зверски порезанный. Как тебе такое дельце, Ляшарель? По-прежнему будешь защищать университет? В кабинете повисла долгая пауза. — А что говорят наши коронеры? Такое серьезное дело должны были им передать. А сам университет что? И причем тут культ Лилиты? Вот же, не понимаю я ничего в медицине. Все эти словечки для меня как на другом языке написаны, — посетовал Ляшарель, перебирая листы. — Ответ от коронера жду, а университет… Да как обычно. Пасть раззявил, вопит, что все это клевета. Отписку прислал от такой же стервы Шани, которая там чуть ли не главный светоч медицины. Своих прикрывают, ясное дело. А культ Лилиты притом, что именно он балуется человеческими жертвоприношениями. И медичка эта ей поклоняется, вот и сотворила кровавый ритуал с младенцем, принесла в жертву. — Так, погоди. Я немного не понимаю твою логику, — Ляшарель приподнял руки, прося остановиться, и измученно потер морщинистое лицо, будто стирал с него лишние мысли. — Там же главная идея, будто эта демоница явится заливать мир кровью. Да, женщины ей поклоняются, просят защиты себе и своим детям от злых мужей. И про убийство мужчин во славу Лилиты тоже знаю. Но тут же пострадавшая — мать. Материнская фигура — главная в культе Лилиты, вредить ей никак нельзя. Где тут связь? — Да все просто, — Менге скривился, словно ему приходится объяснять прописные истины. — В университете полно высокомерных распутниц. Неужели забыл свой любимый доносик с тем женишком? Не надо слушаться мужа, можно заниматься неподобающими делами, иметь беспорядочные любовные связи… Много общего с тем, во что верят последовательницы Лилиты. А в жертву ей всякая пролитая кровь идет. Может, медичка хотела доказать свою слепую преданность этим убийством. Кто вообще знает, чего может потребовать культ? О нем мало что известно, вот люди и перепугались. Баба-злодейка и кровавое убийство — значит, культ Лилиты. — Давай сначала разберемся с убийством, ладно? — Ляшарель мученически воздел глаза к потолку. — Для того, чтобы обвинять в ереси, нужно иметь доказательства, что ритуал был. То есть, любые культовые предметы или начертанные символы. В доме ничего такого не нашли, насколько я понял из отчета. Так кто там из коронеров это дело ведет?***
В коридорчике перед кабинетом тоже было душно и воняло людским потом и пердежом. А еще — прокисшей капустой, чесноком и перегаром. Страже приходилось периодически «греться» алкоголем, когда ходили в патруле, а потом, когда возвращались, от них начинало разить. Вьюрок морщился, словно объелся свежей клюквы, которую любил за кислый вкус. Он даже не мог заткнуть нос, поскольку руки сковали за спиной. Пришлось молчать и вообще не дышать. Несложный трюк для его организма, но сочные запахи все равно задевали чувствительный нос, заставляя чуть ли не выворачиваться наизнанку. Время текло так медленно, что казалось, будто он стоит здесь целую вечность, хотя прошло не больше четверти часа. Его конвоировали в крепость на Храмовом острове, и теперь стража дожидалась, когда какой-то «главный» освободится. На первичном допросе барду удалось заставить отвести его к этому «главному», давя и пугая своим нильфгаардским подданством и грозящим скандалом. И капелькой ментального убеждения. Ему совсем не нужны были проблемы, которые обязательно возникли бы при традиционном избиении преступника. Это привело бы к полной катастрофе, если б люди увидели, как быстро заживают на нем раны. Да, ему как следует врезали по лицу и в живот, и застывшая у носа и рта кровь сейчас скрывала регенерировавшие ссадины. Но решить проблему одним лишь взглядом было невозможно. Вьюрок ощущал себя по-настоящему беспомощной, пойманной в клетку птицей, хоть его ни одни оковы, даже двимеритовые, не могли сдержать. Не при людях, нет, ни за что. Пока что он успешно отводил всем глаза, делал невнимательными глупцами, которые в допросной среди горящих огней не заметили ничего странного. Но не все можно было скрыть. И он не мог допустить, чтобы его раскрыли. Нельзя. Повезло, что допрашивал обычный охотник, а не жрец. С жрецами было бы сложнее, особенно, если хоть кто-то владеет телепатией или ясновидением. Вьюрок изрядно понервничал, расхаживая по краю пропасти. Решить проблему ареста и обвинений надо было самым мирным и законным путем, потому и потребовал отвести к главному. Попытаться договориться. Только так его племя останется скрытым под покровом тайны. Нельзя подставлять их всех под гнев этих фанатиков. Наказание за это было бы куда страшнее… Молодой, наивный и неопытный глупец, смеялись бы над ним старшие, умудренные опытом и веками сородичи. Ему всего лишь немногим больше трехсот лет! И среди людей он провел совсем мало времени… Приходил к этим манящим, странным существам, и каждый раз разочарованно уходил в далекие, безлюдные места, подальше от проливающейся крови. Все, абсолютно все он видел — и каждый раз ему казалось, что он вновь и вновь попадает под беспощадное колесо истории. Ненависть людей и нелюдей раздавливала его и сокрушала иллюзии, убивала ростки надежды. Все это уже было раньше. И будет всегда, наверно. Как колесо касается дороги той же точкой на ободе, так и история циклична. Он родился в эпоху первых ведьмаков. С пеленок впитал опасения старших, что чародеи могут узнать и освоить такие секреты генетики, что станут существенной угрозой для всего их рода, если подходящий биоматериал попадет им в руки. А потому, все оставшиеся части тел при регенерации должны сжигаться до последней клеточки. Но к их счастью, чародеи вскоре сами запретили такие научные изыскания, дабы не рождать новых гибридов среди монстров. На те творения из их лабораторий сложно было найти даже ведьмачью управу: настолько живучими и сильными получались исполинские твари, рожденные воспаленным мозгом творца-генетика в качестве совершенного оружия. Так чародеи стали, пожалуй, единственным рациональным опасением в его картине мира. Он слышал, как ведьмачий Орден расцветал и угасал, распадался на школы: магов и ведьмаков старались держать в поле зрения. Это не было его заботами, ведь он был так молод — едва прожил полвека. Столетним юнцом он услышал трагичные баллады о белых розах на далеком севере — конечно, искаженные расстоянием. Из уст в уста передавалась скорбь эльфов, и в Туссенте тогда их жило немало. Ведь Туссент изначально был эльфийским королевством, только рухнуло оно под натиском людей еще за полтораста лет до его рождения, если не больше. И эти белые розы, обагренные кровью эльфов, стали для него печально-романтичным образом и мечтой. Немногим позже, правда, он вынужден был уйти в пустыню — с разбитым влюбленным сердцем, осмеянный друзьями, которые друзьями и не являлись. Импульсивный поступок, приправленный юношеской категоричностью. А вот вернувшись к людям, вдохновленный приветливыми офирцами, он сразу — и снова категорично — отправился на север, не желая связываться со знакомыми сородичами. Чем дальше, тем лучше, верно? Его надежды и мечты рухнули почти в конце второго века жизни. Сначала белые розы, удобренные телами молодых эльфов, а теперь — лиловая россыпь лепестков феаинневедда, проросшего из Старшей крови. Лара Доррен и ее запретная любовь. Еще один невыносимо-трагичный образ в ранимой душе безутешного романтика. После двухсотлетия его жизнь освещал огонь Фальки. Как в безумстве она лила кровь людей, так и люди безумно плясали у ее костра на эшафоте. И снова причиной стала «поганая» эльфийская кровь: наследницу престола отвергли из-за нее. Еще четверть века, и он просто плюнул в отчаянии и ушел вновь затворничать, когда разгневанная толпа пошла уничтожать Каэр Морхен с отвратительными «нелюдями»… Недолго продержался в одиночестве. Неуемное любопытство вновь и вновь гнало к людям. Он нечасто заходил в города, все больше общался с деревенскими, играл с детьми, изучал людскую натуру и исчезал без следа, чтобы появиться в другом месте. Бывало, и за его голову объявляли награду, когда вел себя неосторожно. А потом поселился рядом с деревенькой близ Оксенфурта, через речку, на эльфийских руинах. Ах, какое было хорошее время, словно вчерашний день — всего несколько десятков лет назад… А что сейчас? Эльфы, ведьмаки, теперь же — чародеи и алхимики… Кто станет следующим врагом — нет, жертвой в круговороте людской ненависти? Вьюрок пялился на заплеванный пол и от нечего делать подслушивал все, что мог услышать. Гыгыканье стражи, которая травила байки, заглушало доносящиеся из кабинета разговоры, но порой попадались интересные отрывки. Например, про ужасное убийство и Лилиту. А потом внимание привлек звук чьих-то шагов. Весьма необычный звук. Бард скосил глаза, изображая уставшее равнодушие. Он знал, что это значит. Не слишком надеялся на случайное совпадение, но хотел, чтобы так и случилось. Благообразное лицо того проповедника с бородкой, увиденного на ярмарке, неторопливо приближалось из полумрака коридора и огненных пятен на стенах. — Господин Ляшарель не занят? К нему можно? — прозвучал приятный, обволакивающий голос. — Да вроде занят. С Менге беседует, вот, стоим, ждем, — угрюмо пробурчал стражник. — Ах, значит, я вовремя, — кивнул мужчина в коричневых одеждах. Светлые, такие же холодные глаза быстро скользнули по собравшимся. Вьюрок вдохнул вонючего воздуха, набрал его в легкие, чтобы затем можно было выпустить через горло. Пошевелить им голосовые связки для нескольких важных слов, но… оглушительно чихнул и закашлялся, не справляясь с запахом. Слова, что он выдавил из себя с брезгливым выражением лица, звучали будто самыми ужасными ругательствами: — Wirst du mir helfen? [1] — Ась? Чего ты там бормочешь, нильф? — сразу встрепенулся стражник. — По-черному не разумеем. — Я сказал: wirst du mir helfen, — процедил сквозь зубы бард, стараясь не глотать слишком много воздуха. — И ничего более. И я не нильфгаардец, а туссентец. Мужчина в коричневых одеждах усмехнулся: — Ах, господин нильф жалуется на северную вонь. Советую не зазнаваться, господин нильф, тут тоже есть те, кто знает ваш язык. Я-я... Ja. Ich werde versuchen. [1] И он уверенно постучался в дверь.***
— Да кто там? — рявкнул Менге. — Я сказал: не беспокоить! Чего непонятного? Ляшарель вздохнул. Нет, определенно, глава охотников — просто невыносимая в общении личность. Но вошедший и бровью не повел на лающий окрик. На груди у него поблескивала брошь в виде крылатого жезла, увитого змеей. — Вызывали? — коротко спросил он. — Я коронер из госпиталя Вильмериуса, веду дело об убиенном младенце по приказу досточтимого Натаниэля. Губерт Рейк, к вашим услугам. — О, наконец-то, — выдохнул Ляшарель и выпрямился в кресле. — Мы как раз обсуждали этот случай. Присаживайтесь, прошу. Расскажите, что случилось на самом деле. — Я внимательнейшим образом изучил труп и присланные разъяснения из университета, а также побеседовал с арестованной акушеркой, с пострадавшей женщиной и ее мужем. Женщина сейчас находится в нашем госпитале… — произнес он, садясь напротив Ляшареля. Конверт с документами лег на стол, и мужчина достал нужные листы. — Изучили труп? — Менге скривился. — Только не говорите, что резали тело несчастного ребенка… Это было бы слишком. Мужчина поднял на него светлые глаза и внимательно посмотрел. — Господин Менге, науке пока неизвестен иной способ, кроме аутопсии, чтобы узнать подлинную причину смерти. Это действо, совершенное во благо Вечного Огня, не является столь страшным грехом, как говорит уважаемый Натаниэль Пастоди. Эти предрассудки вызваны страхом перед смертью и неприглядными процессами разложения, а следовательно, отвращением и брезгливостью, нежеланием касаться страшного мертвого тела. Однако вскрытие является таким же медицинским актом, как и хирургические манипуляции. Медицина — это благо, коим одарил нас Вечный Огонь. А теперь давайте к делу. Обстоятельства произошедшего подтолкнули меня на умозаключения, которые подтвердились разъяснительным письмом Шани от лица кафедры медицины. Бегло осмотрев внешний вид тела, я понял, что уже видел таких младенцев. Но лучше по порядку… — То есть, хотите сказать, что та медичка невиновна? — перебил его Ляшарель, чтобы опередить Менге. — Не то чтобы совсем невиновна… — в сомнениях покачал головой Губерт. — Я объясню ситуацию самыми понятными словами, если меня не будут перебивать. — Я внимательно слушаю, — кивнул Ляшарель, вновь будто затыкая рот Менге. — Говорите начистоту. Правда, мы не сведущи в ваших медицинских терминах и можем попросить разъяснить получше. — Хорошо. Я понял. Так вот. Роды — весьма сложный процесс. Бывает так, что ребенок рождается мертвым, рождается недоношенным и вскоре умирает, рождается с разными патологиями… м-м-м… в быту это называют «уродствами», и тоже долго не живет. Это распространенные случаи, вины врача здесь нет. И бывает так, что женщина не в состоянии родить сама по многим причинам. Самый страшный выбор врача, который он хочет всячески избежать, это вопрос — кого спасать? Мать или ребенка? Все-таки чаще выбирают жизнь матери, ведь она еще может попытаться родить в другой раз. С ребенком в таком случае поступают весьма… неаккуратно. — Но не в этом случае, — наконец-то ввернул слово Менге. — Эта женщина больше никогда не сможет родить. — Увы, случается и такое, да, — бесстрастно кивнул Губерт. — Однако вы же помните, что эта несчастная женщина очень хотела родить ребенка? Чтобы муж не бросил. Учитывая сложности зачатия и два выкидыша, акушерка последовала ее желанию. В некоторых случаях можно пойти на очень рискованный шаг: достать ребенка из разрезанного чрева и попытаться спасти обоих. [2] — Что за… — Менге сжал зубы, сдерживая ругательство. — Это как так можно?! Что за… надругательство! Это противоестественно человеческой сущности! Кто это придумал?! Веками роды происходят так, как предначертано свыше, а сейчас медики насильно вмешиваются в естественный процесс! — Да, увы, природа не предусмотрела, чтобы живот беременной сам раскрывался, выпускал здорового ребеночка и закрывался, — иронично подтвердил Губерт с легкой, даже снисходительной улыбкой. — Веками роды происходили естественным путем, и веками от родов погибали. Человеческое несовершенство, увы. Скажу более, если ребенок застревает из-за узкого таза… то есть, череп ребенка больше размеров отверстия между костями, через которое надо пройти... Это практически безвыходная ситуация. Иногда удается протащить его с помощью щипцов. А иногда ребенок задыхается и умирает. А женщина не может его исторгнуть из себя, потому что он слишком большой. В таких случаях бывает, что резать чрево поздно, к тому же опасно и бесполезно, ведь ребенок уже задохнулся. Тогда его тело вытаскивают по кускам, чтобы спасти несостоявшуюся мать. Это тот «неаккуратный» способ спасения, который я упоминал. Не говорю еще о таких случаях, когда ребенок внезапно умирает еще во чреве раньше срока родов и начинает разлагаться. Если беременная вовремя не обратится к врачу, то смерть от заражения крови, которое мы именуем сепсисом, ей гарантирована… Губерт вновь уставился на Менге пронзительными светлыми глазами. Впрочем, такой живодер, как Менге, не пугался кровавых подробностей. Но вот отвращение, вызванное женской физиологией, действительно заткнуло ему рот. — Благодарю, что не стали в этот раз перебивать. Я продолжу, с вашего разрешения, — коронер с саркастичной вежливостью склонил голову, изображая поклон. — Так вот, акушерка разрезала чрево — процедура весьма рискованная, надо признать — и вытащила ребенка. Стоит сказать, что матка — это орган, который очень сильно кровоточит. Поэтому, если пришлось доставать ребенка, то чтобы роженица не истекла кровью и не умерла, разрезанную матку удаляют. И в других случаях тоже. Развился сепсис — экстирпация, то есть, полное удаление органа, в нашем случае — инфицированной матки. Сильное кровотечение после родов, которое обычными способами не останавливается, например, спорыньей или плотно вставленной тканью — экстирпация. Это не делается злонамеренно, не делается из желания лишить женщину возможности рожать, это является единственным способом ее спасения. Так что конкретно эти обвинения не являются обоснованными. — Понимаю, — медленно кивнул Ляшарель, который слушал, прикрывая рот ладонью. Ему как-то поплохело от таких подробностей. — Но что случилось с младенцем? Откуда на нем следы скальпеля? Почему он так ужасно выглядел? — Уверен, когда резали чрево, то заодно порезали и ребенка, — буркнул Менге. — Вот вам и противоестественные способы родов. — Неверное умозаключение, — Губерт не сдержал торжествующей улыбки, которая в такой ситуации выглядела зловеще. — Как уже говорил, подобные тела младенцев я встречал в своей практике. И не только я встречал. Такие случаи описываются врачами уже несколько столетий. Зрелище не слишком приятное для матери, шокированной болью. Особенно, когда она вдобавок ко всему бредила после родов из-за начавшейся лихорадки. Хорошо еще, что матка была сразу экстирпирована. Посмотрим, выживет ли в итоге. В общем, в таком невменяемом состоянии женщина вправду могла подумать, что врачевательница случайно освежевала несчастного малыша скальпелем. Муж тоже мог приукрасить по незнанию. Это внешние уродства, язвы, отсутствие кожи на некоторых частях тела. Однако это не слишком хорошо объясняло смерть. Меня насторожили другие обстоятельства. — Какие? То есть, медичка виновна, так? — продолжал давить Менге. — Операция делалась в одиночку. Быстро сделать разрез на чреве одной парой рук без помощника — это... очень сложно. Не то чтобы невозможно, но лишь мастер своего дела способен на такое. Нехватка рабочих рук, потеря времени… А если бы опоздала? Спасать ребенка, пока мать лежит с разрезанным животом и истекает кровью? В общем, синее пятно под носом я не нашел. Можно сказать, успели вовремя. Это подтверждает слова акушерки, что ребенок был жив после операции. — Тогда отчего он умер? — Сначала я думал, что он подцепил инфекцию. У роженицы было мало денег. Акушерка принимала роды в одиночку, потому что на двоих денег не хватало. Да еще из всех медиков она согласилась на меньшую сумму, чем обычно. Если мало денег, то и дома не слишком чисто. Скорее всего, роды проходили в антисанитарных условиях. Собственно, лихорадка после родов подтверждает эту гипотезу. Безумие! Самый разумный выбор — это достать ребенка по кускам, спасти мать и не устраивать рискованные и напрасные подвиги. Она могла бы спасти роженицу, а сейчас неизвестно, чем все закончится. Она неоправданно подвергла пациентку риску, надеясь на случай, и в этом ее вина. Да еще муж убежал подальше от страшного зрелища родов, а в теории, мог бы хоть чем-нибудь помочь, пара рук не была бы лишней... Впрочем, нет. То, что сразу помчался обмывать рождение ребенка, многое о нем говорит. Да и у простолюдинов такая грязища под ногтями, нельзя просить их о помощи. В общем, инфекция? Но все-таки я сделал аутопсию, чтобы доподлинно убедиться в причине смерти. — И? Что выяснилось? — Дефект сердца. В самом лучшем случае он не прожил бы и месяца. То, что он умер через несколько часов — да, такое тоже часто случается. И, конечно, антисанитарные условия могли сыграть свою роль… В общем, дефект сердца у ребенка объясняет выкидыши, которые случались раньше у этой женщины. Она не способна выносить здорового ребенка, и ее тело само избавлялось от нежизнеспособного уродца. Назовем это встроенным природным механизмом отбора. — Отвратительно, — буркнул Менге. — Тебя послушаешь — так эта медичка прям героиня. Скажи-ка мне, как теперь разгребать последствия? Народ возмущен и напуган, требует расправы. Мать сходит с ума от горя. И тут вдруг мы заявляем, что все сделано правильно. Ты хоть представляешь, что люди за вилы могут схватиться? — Да-а-а, задачка, однако, — протянул Ляшарель, запуская пальцы в некогда темные волосы, ныне благородно присыпанные седеющим пеплом. — Кстати, Менге, если ты был в курсе дела, и если следов ритуала не нашли, почему не пресек слухи на корню? Почему позволил подняться волнениям? Бритоголовый исподлобья глянул на него и произнес: — У тебя свои инструкции, а у меня — мои. Король заинтересован в усилении мощи Вечного Огня и устранении всяких опасных элементов, которые смеют подрывать устои и его власть. Университет разобщает народ. Если народ недоволен университетом, значит, это хорошо. — В любом случае, свою работу я сделал, — бесстрастно ответил Губерт. — Сделал-то сделал, однако... — вкрадчиво продолжил Менге, — Однако университет в результате останется в выигрыше, что весьма печально для нас. Ты, как проповедник, должен понимать, чем это грозит. — Если посчитаете необходимым, можете запретить ей вести медицинскую практику, например, из-за допущенной халатности. Та же антисанитария, к примеру. И тот факт, что подвергла жизнь риску, — коронер пожал плечами. — Все равно репутация уже испорчена этим скандалом настолько, что ни один пациент к ней больше не придет. Сами говорите, люди не поверят, что ни скажи им. Пусть публично покается и свернет свою лавочку. Я не был свидетелем, и не могу сказать, верно ли подсчитали риски. Но как ни крути, медичке быть виноватой в любом случае. А не разрежь она чрево, так ее и подавно обвинили бы, что ребенка на куски порезала. Другие медики тоже не одобрили бы такой... радикальный способ. Она показала бы себя неопытной, и в научных кругах ее знания и умения подвергли бы сомнению. — Неплохой компромисс получается, — кивнул Ляшарель. — С минимальным ущербом для обеих сторон. — С минимальным?! А как же наши извинения университету за якобы клевету? — неожиданно рявкнул Менге, теряя терпение. — А люди? Люди ужасаются, что в университете учат резать беременных наживую! Не говоря уже о том, что люди все чаще отказываются, чтобы проводили посмертное вскрытие их родственников! Об этом вы подумали? — И? К чему ты клонишь, Менге? — устало спросил Ляшарель. Больше всего на свете он хотел оказаться в спокойном и безопасном месте. Подальше от разъяренного охотника. — Надо решить этот вопрос на высшем уровне, — твердо произнес Менге. — Послать запрос иерарху Хеммельфарту, пусть скажет, что угодно, а что неугодно, что естественно, а что противоестественно. Людям сейчас нужна поддержка. — Я правильно понимаю, что в итоге будет запрещено разрезать чрево? — Ляшарель нахмурился и постучал пальцами по столу. — Тогда, стоит полагать, число смертей подскочит. — Это не так, — возразил Губерт. — Данная операция весьма нежелательна из-за рисков. Ее делают нечасто. И лишь в медицинских заведениях, где есть все необходимые условия: чистота, опытный медик, помощники и, конечно же, лекарства. В прочих случаях ребенок либо рождается увечным и вскоре умирает, либо используется тот грубый способ с извлечением. Конечно, можно спекулировать тем, что это — посланные испытания и наказания за грехи. И противиться тому, что некоторым уготовано умереть в родах — это неправильно... Собственно, некоторые проповедники, по счастью, малочисленные, приходят к подобным умозаключениям. — Губерт прищурился и посмотрел на горящую свечу. — Но большинство, к коему я отношусь, имеют иную точку зрения. Вечный Огонь указывает путь во тьме, несет свет прогресса и обещает лучшее будущее. Возможно, если передать право на подобные процедуры только тем медикам, которые будут почитать Вечный Огонь и строго следовать его предписаниям, то… — То мы заставим университет склонить голову перед нами, — уже воодушевленно подхватил Ляшарель. — Признать свои ошибки, отказаться от той ереси, что «боги мертвы»… Вера объединяет народ, воспитывает его, а разобщение людей и подрыв доверия короне накануне решающей войны с Нильфгаардом весьма губительно. Из всех Северных королевств остались лишь мы. — И заставить пересмотреть свои взгляды насчет воспитания молодежи, — добавил Менге. — Выгнать недоучек из Аретузы, чтоб не смущали остальных женщин своим высокомерием. Хотя было бы полезно запретить эти противоестественные операции и разные действа с трупами. А университет закрыть к чертям собачьим, если не подчинится. Губерт с легкой усмешкой поймал обращенный на него неодобрительный взгляд: — Это очень сложный вопрос. Ведь если запретить любое хирургическое вмешательство, связанное с разрезанием живота, тогда и удалять воспаленный аппендикс нельзя. И вспоротые животы солдат зашивать тоже будет сложно. Однако ограничения, связанные с вмешательством в процесс родов, по моему скромному мнению, пойдут на пользу, укрепят и тело, и душу. Безусловно, помощь врача есть благо, которым Вечный Огонь озаряет этот злой мир, но врач не должен забываться и творить то, что выше его разумения. Тем более, идти против высшей воли. Он может и должен спасти мать от неугодного ребенка, который при родах станет угрожать ее здоровью. Горе потери очистит ее для того, чтобы в следующий раз привести в этот мир ребенка, который угоден, и он придет сам. Анатомические особенности и прочие физиологические сложности и нарушения — это знак свыше. Не стоит его игнорировать. Как бывший преподаватель Оксенфуртского университета, я бы сказал, что это природный механизм выбора самых жизнеспособных особей. Иными словами, такая женщина не предназначена для рождения здорового потомства, она дефективна и сама нездорова. С духовной точки зрения, телесные недуги, препятствующие родам — это ее наказание. Конечно, врач обязан помогать в родах: в этом и есть милосердие Огня. Он осветил мрак невежества и показал врачу дорогу, и врач научился. В этом нет противоречия. Разрезание чрева — есть мера крайняя и рискованная, подвергающая угрозе жизнь женщины. Уже само применение этой меры — это фактическое признание, что иначе рождение живого ребенка невозможно. А значит, противоречит высшей воле. — Хорошо сказано, — одобрительно кивнул Менге. — Медики и ученые не должны мнить себя всемогущими богами. Верно, Ляшарель? — В любом случае, решать вопрос допустимости предстоит иерарху. Уверен, жрецы выскажут самые различные мнения, и картина станет полной. Итак, вот мой отчет для судебного разбирательства, господин Ляшарель. Я могу идти? — Да, конечно. Благодарю за помощь, господин... э-э-э… Губерт? Коронер молча кивнул. Потом, направившись к двери, вдруг остановился на полпути. — Ах да, я совсем забыл! Там у дверей ожидает стража с арестованным нильфгаардцем… Не знаю, в чем его обвиняют, но похоже, я несколько раз видел его на ярмарке. Возможно, я могу быть полезным свидетелем. — Нильфгаардец? — Менге оторопело посмотрел на него. — Неужели эти идиоты схватили первого попавшегося в черных одеждах? — А в чем, собственно, дело? — Ляшарель мигом заинтересовался, чувствуя, что Менге со своими подчиненными может вновь наломать дров. Так и есть, судя по всему, раз тот стиснул зубы. — Ну… Вообще-то, мы совместно с Храмовой стражей искали одного барда, который богохульничал. — Тогда, это дело вновь для меня, не так ли, Менге?***
Наконец-то. Заслышав негромкий голос Губерта, Вьюрок открыл глаза и деланно повел плечами, словно разминаясь. Оковы неприятно царапали и кололи запястья. Из-за дверей раздался грубый окрик, и стража зашевелилась. К ним запоздало присоединился охотник в коричневых одеждах, и компания вошла в кабинет. Без тычка не обошлось, хоть ранее и удалось припугнуть черно-золотой репутацией. Что ж… Бард изобразил на лице самое высокомерное из существующих высокомерий, разбавил его самоуверенностью, заносчивой самовлюбленностью и презрением. Так ведь, по северным представлениям, должен вести себя нильф? И с порога заявил: — Я требую, чтобы с меня сняли оковы. Я не преступник. Я даже не вооружен! Что за абсурд? Я требую объяснений! Он едва не прибавил, что будет жаловаться, но пока не время: его обвинения все же звучали серьезно. Но даже такое поведение возымело действие. Сидящий за столом мужчина удивленно приподнял брови и взглянул на его конвоиров. — Командовать будешь в Империи, — отрезал охотник и обратился не к пожилому мужчине за столом, а, должно быть, к своему начальнику, судя по схожим одеждам, но более украшенным. — Мы нашли богохульника. Мало того, он еще и колдун. Вот его инструмент, и посмотрите на подвеску. Налицо использование магии. — Протестую! — сразу перебил Вьюрок. — Я не могу быть колдуном. Я совершенно не владею магией. Будь это иначе, я бы из-за двимеритовых оков сейчас… как это говорится на севере? Блевать дальше, чем видеть? — Замечено верно, — усмехнулся мужчина за столом и приподнял руку, останавливая побагровевшего охотника. — Хотя блюют не всегда. Впрочем, вижу, ты вправду бодрячком стоишь. Но и спорить с тем, что подвеска реагирует на присутствие магии, нельзя. Как объяснишь это? И, к слову, назови свое имя. — Я родом из Туссента, провинции Нильфгаардской империи, да освещает ее вечно Великое солнце. Чары на моем инструменте — это подарок в знак благодарности за красивую балладу. Его зачаровали от различных повреждений, чтобы служил дольше. А имен у меня много. Уважаемая стража нарекла меня нильфом, остроухим ублюдком, беличьим выродком, черной сранью, богохульником, безбожником и ебучим колдуном… Выбирайте любое по своему вкусу, — он напряг мышцу, проходящую возле скулы, отчего щека и ноздря дрогнула в изображении презрения. И повернул голову, разглядывая стену с висящим трофеем — башкой оленя, словно не желая смотреть на северных варваров. — Ляшарель, — разлился вкрадчивый и хищный голос главного охотника. — Тебе не кажется, что он слишком много себе позволяет? — Что ж… — мужчина вздохнул и едва сдержал улыбку. — Будь дело наоборот, я был бы для нильфгаардцев грязным нордлингом. Разве не так? Но я не собираюсь опускаться до оскорблений. Я Ляшарель, наместник по делам безопасности, правая рука иерарха Хеммельфарта. Итак, как я могу обращаться к тебе? И вправду, снимите с него кандалы. Это лишнее. — Но… — Делайте, что я велел. В помещении пахло намного приятнее. Особенно, горящими смолистыми дровами в камине. И к этому аромату примешивался еще какой-то странный запах… Нет, пахло не от Губерта с его какой-то алхимической дрянью ради маскировки, а от… рабочего стола? Бард невольно повернул голову в сторону собеседника, пытаясь уловить и определить запах. — Вьюрок. Можете звать меня так. Для протокола сойдет, — более спокойно произнес он. Нюх восстанавливался от свалившегося на него шока и был весьма заинтригован необычным запахом. Человек так не мог пахнуть. О Старших расах и речи не шло. Этого запаха он еще ни разу не встречал. — Итак, Вьюрок, ты знаешь, в чем заключаются обвинения? — спросил Ляшарель. — И документы, которые подтверждают твою личность, у тебя есть? — Спросите у них, — угрюмо произнес бард, разминая освобожденные руки. — Меня обыскали и забрали все, что было. Этим вечером назначена встреча с господином вар Аттре, и рекомендательное письмо я взял с собой. Как и прочую дребедень с уплатой налога, а то городская стража очень любит меня останавливать из-за моего прекрасного лица. Насчет обвинений — не имею ни малейшего понятия, в чем я провинился помимо того, что мой инструмент привлек внимание. — Что ж, тогда я объясню, — сказал охотник, который беседовал с ним в допросной и уже скрипел зубами от его наглости. — Господин Ляшарель, мы присутствовали на ярмарке и нашли возмутительной ту музыку, которую он исполнял. Нет, мы пришли в ужас. И прежде мы также следили, что он исполняет в тавернах. Да не только музыка, а сам его образ… ужасен. Когда он берет этот колдовской инструмент, то превращается в сущее чудовище. Во-первых, посмотрите на одежду и лицо! Внимательно посмотрите! Он вызывающе подчеркивает телесные достоинства и развращает женщин… — Что вы понимаете под этим? Когда я играю стоя, то крупный корпус китары закрывает все непристойности в паху. Когда сижу — тем более ничего не видно. Могу наглядно показать! Пожалуй, Ляшарель тоже получал какое-то удовольствие от разбирательств, как показалось Вьюрку. На этих словах губы пожилого мужчины едва ли не изогнулись от сдерживаемой усмешки. Бард пересекся с ним взглядом и «отзеркалил» его жест на своем лице, ловя его настроение и будто входя в доверие. — Как примитивно! — брезгливо отозвался охотник. — Не притворяйся, музыкантишка! У вас в крови похоть, вы все знаете, как вскружить голову глупым женщинам. Модники и развратники! Ноги обтянул, глаза размалевал, украшения нацепил. Только и думаете, что о бренном теле, а не о морали. Потакаете низменным желаниям. Украшать себя надо скромностью! — Значит, хорошо, что я не стал плундры надевать, — равнодушно отозвался Вьюрок. — А штаны эти — самые обычные. Такие же надевают для охоты на лесного зверя и для верховой езды. Долго служат, а я всегда в дороге. — Да тебе что в лоб, что по лбу! Господин Ляшарель! На своих выступлениях, он воздействует на слушателей не только богохульственными мелодиями, но вместе с ними его движения вызывают смуту в душах людей! Он погружает и женщин, и мужчин во тьму! Порочные, низменные желания возникают в их головах. Они вожделеют, они неистово кричат, их тела дергаются будто в агонии. Его музыка в самом деле заколдовывает! Я не могу иначе объяснить то, что люди сходят с ума, когда слушают его! Их пустые глаза не замечают ничего вокруг, кроме его самого! А зловещая, агрессивная музыка превращает толпу в дикое животное! Их кровь кипит! Представляете, в каком состоянии люди уходят после выступлений? И на какие ужасные поступки они теперь способны, разве не понимаете? Они начнут распускать кулаки и избивать тех, кто не вовремя встретит этих несчастных безумцев на пути. Этот бард, благодаря своему сценическому образу, сущее воплощение тьмы! Посланник смерти, губящий людей! Я знаю, о чем говорю, потому что мне с трудом удалось противостоять этому колдовству! — Между прочим, я спрашивал у тех, кто чтит Вечный Огонь, что недопустимо исполнять. Из уважения к вашим обычаям, — произнес Вьюрок. — Поэтому я не пел более ни одну из своих обычных песен, дабы не оскорбить. — И кого же ты спрашивал? — Мне довелось переночевать в доме досточтимого семейства Вегельбуд. Госпожа Патриция великодушно разъяснила мне, что не подобает исполнять. Разъяснила, что значит концепция «множить зло». Поэтому я не пел, а лишь играл. — Хм, — на мгновение озадачился охотник, услышав известное имя их знатной прихожанки. — Тогда страшно подумать, какой эффект оказали бы песни целиком, а не одна музыка! — Что ж, судя по словам барда, он хотел поступить уважительно, — перебил Ляшарель. — Похвально. Это говорит о том, что он законопослушен. Может, стоит просто разъяснить, что именно не так в его музыке? Почему бы не попросить сыграть? Чтобы, так сказать, иметь представление, а не воображать, как музыка может быть агрессивной. Признаться, я не понимаю, о чем идет речь. Я верю вам, но должен сам убедиться, насколько это угрожает людям, чтобы вынести окончательное решение. — Ага, и он нас заколдует, — проворчал охотник, посматривая на китару. — Давайте я для надежности повешу и на барда, и на эту штуку двимерит. Вьюрок лишь брезгливо скривил губы, стоя с горделиво выпрямленными плечами. Охотник завозился с браслетами. «Глупцы. Хорошшшо, что двимерит на нассс не дейссствует, — край сознания внезапно защекотал бесплотный голос. — Что хочешшшь сссделать? Убедишшшь их, что песссни не опасссны, и тебя отпуссстят? Или хочешшшь, чтобы я зассступился, как проповедник?» «Я попробую поступить иначе. Только прошу, не отвлекай меня, пока играю». — Ну, играй то, что играл для той девки с огненной цепью! — потребовал охотник. Он смотрел с торжествующей ухмылкой, убежденный, что все колдовство нейтрализовано. По сути так и было. Вьюрок нахмурил брови, глядя на струны. Сейчас он рисковал их порвать прочными ногтями, ведь эльфийские чары временно заблокированы. Надо играть очень осторожно и сосредоточенно. Но ведь и не требуется играть слишком громко, раз кабинет небольшой, верно? Бард с усталым вздохом перекинул ремень через шею. Двимеритовый браслет повис обузой на его левом запястье, а второе кольцо обхватило голову грифа между колками. Пожалуй, проще простого было бы сейчас внушить «главному», Ляшарелю, что его музыка «богоугодна». Получить грамоту, чтобы отмахиваться ею от остальных возмущенных жрецов. И продолжать творить и выступать в свое удовольствие ради восторга публики. Но… зачем? Это не только было нечестным и жалким, но и не имело смысла. Люди успешно надумывали себе нового врага, и идти против навязанных идей было бесполезно. Конечно, Вьюрок с удовольствием бросал вызов устоявшимся канонам музыки, но то был профессиональный интерес. И был достойный противник, который вызывал у барда уважение: сама музыка. И не было в их противостоянии никакого вреда, лишь удовольствие слушателей. А сейчас… Бросать вызов такому нелепому абсурду — не уважать себя. Вьюрок пробыл в городе больше недели и уже осознал, к чему все идет и чем все закончится. Разочарование и грусть начали опутывать его липкими сетями. Даже встреча с Лютиком не слишком обрадовала в этот раз… Кроме того, Вьюрок был убежден, что Ляшарель — не человек. Он совершенно не пах человеком. Странно, что во главе фанатичной организации стояла такая личность… или не странно? Может, он хочет препятствовать и сдерживать порывы служителей Вечного Огня? Музыка требовала сосредоточения, и Вьюрок отогнал отвлекающие мысли. Если он не будет целиком отдаваться музыке, то не сможет доказать свою невиновность. Ведь все должно быть, как в тот раз, да? Что ж… Удлиненные ногти, запястья и ладонь отстучали по деке несколько тактов, вбивая ему в мозг необходимый темп и ритмический рисунок, которому предстоит следовать. И струны тихо зазвенели, и ноги стали в привычную позицию, пружиня в коленях и отстукивая подбитым сталью каблуком по доскам пола. Плечи и спина тоже выстроились в нужное положение. Он играл и танцевал. Плавно переносил вес с одной ноги на другую, выписывал танцевальное движение, прежде чем громко ударить каблуком. Он ритмично кивал и весело улыбался, вскидывал бровь и прикрывал глаза, покачивался и небрежно обхватывал пальцами гриф. Пальцы будто в самом деле сплетались в чародейские пассы, то сжимая гриф едва ли не в кулак, то небрежно шлепая по нему, когда надо было зажать все струны поперек [3]. А то и вовсе гибко перебирая пальцами, расставляя их на максимально возможную ширину, словно паук быстро полз по грифу. Он никогда не использовал свою врожденную способность на публике. Это было бы слишком жалко и унизительно: вызывать обожание таким образом. Точнее, он не использовал свои силы именно для этой цели. А вот отвлекать внимание, заставлять взгляд слепо скользить мимо, не замечая тени, которой нет — это да, приходилось делать часто. Но при этом он прекрасно знал, что привлекает людей, что вызывает волнение, и как надо себя вести. Музыка. Ритмы и звуки. Вот в чем секрет. [4] Но также секрет в том, что именно приносит человеку удовольствие, что именно вызывает у него эмоциональный всплеск, который подстегивает все тело и заставляет подчиниться музыке. Один из ответов — страх. Как проповедники искусно повышают и понижают голоса, как разливаются их лиричные, певучие слова! Как умело они делают акценты и указующе, порицающе вскидывают руку… Толпа едва не дышит, мурашки бегают по их спине, ладони потеют, переживания и слезы стискивают горло, и они ощущают себя ничтожествами перед непонятной силой, которая управляет их жизнью. Страх. Страх и удовольствие — вот два стимула, с которыми живут люди. Последнему они отдаются куда с большей охотой. Вьюрок лишь соединил эти чувства воедино. Он позволил людям заглядывать в лицо страху с восхищением перед тем неведомым, что раньше пугало. Ощущая себя в полной безопасности, осознавая, что все это — лишь развлечение, а не угрожающая кара, люди поддавались влиянию драматичных мелодий. Они волновались, но противостояли страху и шли рядом с ним. Страх терял свою силу, и теперь они стояли наравне с неведомой стихией, ощущая свой контроль над ней. По сути вырвавшись из цепких лап страха, переборов себя и став сильнее. Каждый слушатель, поймав настроение от мелодии и слов песни, рисовал в своем воображении лишь то, на что способен был его разум. А разум никогда не породит то, что будет чрезмерным для него самого. Разбавленная доза страха тренирует разум, в отличие от встречи с реальным страхом. И после такой тренировки реальность кажется менее страшной. Не потому ли люди сами рассказывают детям жуткие сказки, чтобы через страх воспитать их? Предостеречь, научить, как следует и не следует поступать в жизни? И чем тогда отличаются воспитательные проповеди жрецов, грозящие карой за те поступки, которые они считают преступлениями? Смех — та сила, что успешно противостоит страху. И бард пользовался этим. Не только драматичные мелодии, но и веселящие, и лиричные. Он пугал и одновременно воодушевлял улыбкой. Но был еще один способ… Одновременно отвратительный и притягательный. Люди сами подсказали. Ведь именно благодаря этой выходке человеческого разума, стремящегося спасти самого себя от разрушительного ужаса, его племя укоренилось в сознании людей мерзкими чудовищами. Низменный способ, состоящий из тех побуждений, что спрятаны глубоко под разумом. Телесное вожделение. Преодоление страха через превращение в желанный объект, через окрашивание страха в более привлекательный, пикантный оттенок. Как там говорил Регис об этом мифе? И он пел о любви. Трагично и пугающе, с поэтично завуалированными намеками, не позволяя себе слишком опуститься к похоти, которую сам отвергал. Пожалуй, влечение, стыдливо прикрытое маской метафор, нравилось и ему самому. Лишь в таком контексте он мог безопасно, на расстоянии, в разбавленной дозе принимать свои желания и порывы. Тогда как столкновение лицом к лицу вызвало бы в нем глубокое отвращение. Он пел и рассказывал историю от своего лица, и потому мужчинам легче было представить себя на его месте. Они тоже влюблялись и желали вместе с ним некий образ. А женщины ставили себя на место этого образа и мечтали, томились от того, чего не получали в обычной жизни. И, быть может, он вправду был привлекательным молодым мужчиной, что и влекло к нему еще сильнее слушательниц и поклонниц. А потому — яркая смесь контрастных эмоций. Разуму людей нравятся яркие, новые впечатления, как и его разуму тоже. Не потому ли он вечно в дороге, в вечной охоте за новым и неизведанным? Эта музыка стала тем необычным, к чему люди еще не привыкли. В конечном итоге, переживания, которые угнетали их, вырывались на волю и уходили, растворялись. Вместо того, чтобы копиться напряжением и выплеснуться волной в какой-нибудь момент, ставший последней каплей; вместо того, чтобы навредить обидчику, эмоции людей выплескивались под музыку. Люди прыгали и кричали, махали руками, разряжали свой страх или гнев с помощью нагрузки на мышцы, а потом уходили изнуренные, с облегченным сердцем и с довольной улыбкой. Но была одна беда… Все та же тяга людей (как и вампиров) к выпивке. Нажравшиеся люди и вправду могли на пике эмоций что-нибудь натворить. Особенно, если бы к ним пристала стража и начала вымогать штрафы. В этот раз вины его «мрачной» музыки не было. Ведь он, предупрежденный госпожой Вегельбуд, убрал весь крамольный репертуар и играл лишь то, что было наиболее близко «высокой музыке». Близко тем канонам, которым всегда бросал вызов. Сейчас он ничем не отличался от прочих менестрелей своей «светлой» музыкой, построенной в регистре повыше. Такой же быстрой, как и плясовые других музыкантов. И толпа все так же входила в раж, услышав мелодию, которая заставляла их подпрыгивать. Точно так же головы неосознанно, бездумно покачивались. Свист, крики, хлопки в ладоши. В обоих случаях толпа выходила из-под контроля на всплеске адреналина, от которого сердце билось чаще. Удовольствие охватывало их. Пожалуй, именно это и не нравилось жрецам. Мелодия закончилась, и Вьюрок с какой-то довольной ухмылкой посмотрел на охотника, а потом и на Ляшареля. Тот младший охотник, который жаловался на колдовство, растерянно смотрел на него. Видимо, вновь испытал неведомые чары на себе. А вот главный охотник, который почти все время молчал и наблюдал за ним, скрестив на груди руки, продолжал пристально смотреть. На него и на Ляшареля. Зловеще, исподлобья. — Двимерит полностью лишил бы меня магии, если бы таковая была, — твердо произнес бард. — Что скажете, господа судьи? Ляшарель вздохнул. Раздался стук в дверь. — Тута эта… срочно, — нерешительно проблеял стражник, заглядывая в кабинет. — Господа нильфы пришли… Бардом интересуются. Вьюрок тихонько выдохнул и оглянулся. «Видимо, моя помощщщь не пригодитссся, да?» — вкрадчивый шепот влился в уши. «Я не знаю, чем все закончится». Первым вошел мужчина средних лет. Черный дублет засверкал золотыми узорами, круглый гофрированный воротник из белых кружев ворвался в глаза ослепительной чистотой. Крупная золотая цепь на шее добавляла вес его персоне во всех смыслах. За ним шла симпатичная девушка с золотистыми волосами, сплетенными в тяжелую косу, которая обвивала голову венцом. Ее одежда была такой же парадной и такой же мужской. Разве что без неудобного воротничка, больше похожая на одежду рыцаря. Тем более, на поясе серьезным аргументом висел богато изукрашенный клинок навроде рапиры. Сталь, не скрытая ножнами, оранжево вспыхнула, ловя отблеск огня в камине. И за всей этой золотой чернотой внезапно показалось блестящее лиловое пятно. ___________________ Было как-то жалко Ляшареля, когда писала... Возможно, это как раз первые его промахи, из-за которых Менге начнет подозревать слишком мягкого и доброго начальника. [1] Если вы помните, наверно, я в свое удовольствие хэдканоню немецкий язык в качестве языка вампиров из-за его звучания (и еще потому, что питаю страсть к Neue Deutsche Härte, ага, и оттуда ловлю вдохновение и подбираю музыкальные иллюстрации). Вампирский язык описывается как имеющий особенное «харкающее» звучание и большое количество согласных. «Харкающий» звук вполне может быть описанием одного из звуков буквы R в немецком языке. Она в некоторых случаях произносится похожей на гласную [а] (вокализованная R), а вот в других случаях… Один из способов научиться произносить этот звук — это имитировать полоскание горла. Такой вот «хррр». Корень языка и мышцы вокруг выстраиваются определенным образом, звук зарождается в горле, и по ощущениям его будто «выплевываешь». Если подразумевать не «харкающий» звук, а «фыркающий», тогда еще интереснее. Фрикативные согласные. Помимо знакомых звуков [х, ш, с, з, ф, в], есть еще ich-звук, средний между [хь] и [щ]. Произнося [хь], опять испытываешь схожие ощущения у основания языка, как при, простите, том же «харкании». В общем, Вьюрок спрашивает у Губерта: «Wirst du mir helfen?», т.е. «Поможешь мне?», а Губерт отвечает «Ja. Ich werde versuchen», т.е. «Да. Постараюсь». И как же не обыграть созвучие «я» и «ja»? [2] Да, в мире Ведьмака маги, ученые и дипломаты активно используют латынь, но название Caesarea sectio, кесарево сечение, связано с исторической личностью, которой там как бы не должно быть — Цезарь, в ином прочтении Кесарь. (Но при этом император Нильфгаарда на нильфгаардском диалекте Старшей речи именуется Ker’zaer, видоизмененное «кайзер», Kaiser). Не просите пояснить за логику, мне просто захотелось завуалированный, но понятный эвфемизм с налетом древности, так что пусть будет «разрезать чрево». Тем более собеседники Губерта вряд ли поймут медицинский термин. В латинском есть глагол caedo (цэдо), который как раз означает «убивать», и его форма используется в разных словах, -цид (бактерицидное средство, например). Но помимо этого наиболее известного нам значения, есть и куча других значений. В том числе «рубить, разбивать, рассекать, добывать, разрезать, кроить». Если проспрягать этот глагол, то получим форму caesus (цэзус), согласная d в корне меняется на s. Плиний Старший считал, что один из предков Цезарей (ветвь рода Юлиев) был рожден этим способом, т.е. «вырезанный [из чрева матери]». [3] Описывается прием баррэ, когда указательный палец зажимает сразу все струны. А играет Вьюрок все то же: Rodrigo y Gabriela – «Diablo Rojo», то бишь, «Красный дьявол». [4] Это не мое мнение, а стилизованные «под старину» мнения психологов, почему жанр ужасов и черный юмор очень нравится людям)) Упоминается и сексуализация страха как механизм защиты и преодоления. Еще описывается экологичный способ снятия эмоционального напряжения и профилактика нервных срывов через физическую нагрузку (злитесь? потаскайте тяжести или сделайте генеральную уборку, а еще поорите где-нибудь). Поэтому находят закономерность, что через рок-музыку, которая заставляет тело испытывать физическую нагрузку (быстрое сердцебиение, напряжение мышц, крики на концертах) люди снимают скопившиеся эмоции. А мрачные мотивы и шокирующие образы — см. выше про тягу людей к жанру ужасов для безопасной проработки своих страхов. Мрачные тексты заставляют задуматься, отражают острые проблемы общества и выступают предостережением (равно как, например, книги-антиутопии). Правду мы никогда не узнаем, я считаю. Можно сколько угодно читать исследования по этому поводу, но совершенно противоположные результаты намекают о явной заинтересованности исследователей доказать ту или иную точку зрения. Условно они сводятся к «рок-музыка весьма опасна для психики и пропагандирует нездоровый образ жизни, подталкивает к насилию, создает привлекательный образ зла» или «эта опасность мифологизирована, все не так просто, в разы чаще встречается обратный эффект: снижение агрессии и профилактика депрессии». А вот толика правды заключается в том, что менестрели и циркачи раньше считались пособниками дьявола, и их искусство связывалось с языческими традициями. Лицедеи-актеры, играющие роли (т.е. становились теми, кем не являются), тоже не одобрялись. Актерство напрямую связано с ложью, т.е. это грех (если упростить концепцию для понимания), а также есть известная проблема: потеря собственного "я", когда образ меняет личность актера (т.е. трансформация души, аналогия со вселившимся бесом). Праздность, разгул, разврат, пьянство тоже сопутствуют театральным выступлениям. В общем, подобные профессии вызывали у зрителей веселье вместо заботы о душе (погуглите жизнь средневековых людей, «от карнавала до поста»). Анализируя это противостояние, ученые-историки и культурологи указывают причиной «недолюбливания» в том числе конфликт влияния. Проповедник воздействует словами на умы людей, как и органные мессы создают определенное настроение. Аналогично, люди искусства тоже воздействуют на умы людей, и более того, постоянно вращаясь среди людей, они лучше понимали потребности своей публики. И отражали это в песнях и театральных пьесах. Возможно, у церкви имело место быть опасение потерять свое влияние. Плясовые мелодии (читай, энергичные и быстрые) точно так же вызывают ажиотаж, рефлекторные подергивания головой и руками-ногами (а чем они по оказываемому эффекту ажитации отличаются от рок-произведений?). Бесноватостью и одержимостью называют это взволнованное состояние и постоянное движение тела в желании пуститься в пляс. В общем, в то время не было нейрофизиологов, которые бы пояснили, в чем дело. В филармонии, когда люди слушают, допустим, «Венгерский танец №5» Брамса или «Вальс» из сюиты «Метель» Свиридова, им приходится всячески сдерживать порывы, потому что некультурно шуметь, дергаться и размахивать руками. При этом, конечно, на рок-концертах подобное не запрещается, а поощряется. И на концерты, к сожалению, проносят алкоголь, который дополнительно снимает «ограничители» с мозга… В филармонию же пьяным не заявишься. В общем, мне очень хотелось бы посмотреть на эксперимент, когда пьяная толпа придет слушать симфонический оркестр, который сыграет им не только быстрые и веселые танцевальные мелодии, но и много чего быстрого и пугающего. Как, к примеру, токкату и фугу ре минор Баха (ставшую символом фильмов ужасов), «Dies Irae» Моцарта и «Шторм» Вивальди. К слову, громкие, высокие и быстрые звуки неплохо так могут вогнать в состояние паники, если слушать какое-то время (поэтому сигнализации и сирены отлично привлекают внимание, а плач ребенка является самым мощным раздражителем). В указанных выше классических произведениях преобладают эти высокие и быстрые звуки. Более того, громкость (амплитуда) в этих произведениях то и дело быстро меняется, что дополнительно воспринимается мозгом как сигнал опасности (или как минимум сигналом организму напрячься). Мозг считывает такой изменяющийся по громкости звук как стремительное приближение врага, погоню, угрозу. Вот вам и «светлые, высокие регистры» великой классики в отличие от «низких, мрачных регистров» в рок-музыке. Так что, все неоднозначно...