Луч бледного зимнего солнца просачивался сквозь щель в неплотно задернутых шторах, падая прямиком на лицо Тибальта. Он недовольно поморщился сквозь сон, после чего неохотно приоткрыл глаза, щурясь от заполнявшего комнату утреннего света комнату. Чужую комнату. Все тело нещадно ломило, в висках неприятно стучало и покалывало, во рту пересохло. Всплывшие в памяти события минувшей ночи заставили Капулетти едва слышно застонать. Приподнявшись на локте, он настороженно покосился на соседнюю половину кровати, где лежал кто-то, по самую макушку закутавшийся в покрывало, из-под которого виднелась только упирающаяся в изголовье изящная кисть со смутно знакомым белесым шрамом на загорелом запястье. Кошачий царь помнил уговор остаться друг для друга инкогнито, но любопытство и желание узнать, кому удалось вскружить ему голову и затащить в постель, пересилили. Тибальт, все еще не до конца уверенный, что поступает правильно, протянул руку, откидывая покрывало в сторону, и едва сдержался, чтобы не заорать, как девица, увидевшая пробегающую мимо мышь: рядом, уткнувшись лицом в подушку, мирно сопел не кто иной как растрепанный и совершенно обнаженный Меркуцио делла Скала собственной персоной.
— Твою мать… — сквозь стиснутые зубы выдохнул Капулетти, валясь обратно на кровать и пряча лицо в ладонях.
Скалигер заворочался, переворачиваясь на другой бок, лицом к Тибальту. Одеяло окончательно сползло на пол и, видимо пожавшись от холода, что тянуло сквозняком с балкона, Скалигер лениво открыл глаза. Первое, что увидел Меркуцио, было лицо Тибальта, что выражало отвращение и отчаяние. Скалигер замер, глупо хлопая глазами с длинными ресницами и пытаясь состыковать в голове происходящее сейчас, с произошедшим этой ночью. Наконец, вся картина собралась по кусочкам и юноша, запоздало вскрикнув, дернулся назад, глухо падая на пол и, в тот же миг вскакивая, кутаясь в одеяло и ретируясь к балкону, словно желая скрыться.
— Тибальт?! — Меркуцио все также растерянно хлопал глазами, пытаясь еще раз состыковать в голове события прошлой ночи.
— Меркуцио, — в тон ему упавшим голосом констатировал Тибальт, и, максимально увеличивая расстояние между ними, отодвинулся на самый дальний край кровати, пытаясь прикрыться наспех стянутой с нее простыней. Впрочем, после того, что они вытворяли под покровом темноты, запоздалое чувство стыда выглядело довольно неуместно.
Взгляд серых глаз заскользил по обнаженной шее Скалигера, вдоль и поперек покрытой красными отметинами, которые вскоре побагровеют. И смотря на эти «узоры», Капулетти было страшно представить, какие следы он мог оставить в порыве необузданной страсти на остальных частях тела случайного ночного любовника. Капулетти был в ужасе. Ещё бы, обесчестить племянника самого Эскала! Впрочем, он несколько сомневался, возможно ли обесчестить того, кто успел побывать в постели у доброй половины города, да и сам паяц на тот момент отнюдь не был против происходящего, срывая голос в мольбах о том, чтобы Тибальт ни в коем случае не останавливался. Одно оставалось предельно очевидным: он и Скалигер провели вместе незабываемую ночь, и оба понятия не имели, что делать с этим внезапно свалившимся на их головы обстоятельством. Кошачий царь вновь поднял было глаза на замеревшего напротив Меркуцио, но тут же вновь отвел взгляд. Смотреть на едва ли не сплошь покрытую кровоподтеками нежную кожу было тошно. Тошно, пожалуй, в первую очередь от самого себя.
Меркуцио смотрел на Капулетти огромными глазами, открывая и закрывая рот, как рыба. Пожалуй, он впервые в жизни не знал, что сказать. Такого позора парень не чувствовал, даже когда спасался от собачки Бенволио, запрыгнув на кузена Джульетты. Парень вспомнил все, что случилось ночью, и простонал, потирая переносицу носа. В голове сразу пронеслись сцены, когда Тибальт начнет хвастаться всему городу, как засадил Меркуцио, как тот молил его не останавливаться, как он насаживался до упора, скуля от удовольствия и принимая в себя сперму Тибальта. Это будет позором на всю его жизнь. Нет, Меркуцио никогда не стеснялся своих любовных приключений, но Тибальт…давний враг, которому наверняка доставит огромное удовольствие рассказать всему городу, что Меркуцио Скалигер всего лишь течная сука, готовая подставиться под любого, способного спустить в него.
— Как все…неловко то вышло… — прохрипел юноша, однако поймав растерянный и, пожалуй, испуганный взгляд кошачьего царя, к нему вновь вернулась уверенность в самом себе. Нет. Тибальт не станет никому рассказывать, для него это обернется сродни смертному приговору. Что скажут про Меркуцио того, что про него еще не говорили? Ничего. Столько слухов ходило по Вероне, и почти все они были правдивы. Про Меркуцио забудут быстро, а про Тибальта будут помнить вечно.
— Что ты тут делаешь? — когда к Капулетти вновь вернулся дар речи, слабо попытался возмутиться Тибальт. Слова сорвались с языка прежде, чем он успел подумать о том, сколь нелепо они прозвучат.
Тибальт попеременно то краснел, то вновь почти сливался цветом кожи с простыней, край которой он продолжал судорожно сжимать до побелевших костяшек пальцев. Однако, когда одеяло с тихим шорохом скользнуло к ногам паяца, Капулетти не смог отказать себе в соблазне окинуть оценивающим взглядом из-под полуопущенных ресниц тело, подарившее ему минувшей ночью столько наслаждения. Посмотреть действительно было на что, и Тибальт невольно залюбовался изяществом изгибов и плавностью движений: Меркуцио на удивление быстро оправился от замешательства, и на место первоначальной растерянности постепенно возвращалась его привычная самоуверенность, коей сам Тибальт сейчас похвастаться не мог.
Вопрос ночного любовника Меркуцио позабавил. Скалигер тряхнул головой, темные кудри спали с плеч, открывая для взора еще одни отметины. На губах расцвела улыбка человека, чувствующего власть над ситуацией, глаза хитро заблестели:
— Я что тут делаю? Забавно слышать это от человека, находившегося в моей постели… — Меркуцио издал смешок, — это моя комната. — На всякий случай пояснил племянник Эскала.
Тибальт растерянно захлопал глазами и покрутил головой, рассматривая комнату. Покои Меркуцио отождествляли его самого, позволяя залезть в его душу и хорошенько рассмотреть ее изнутри, покопаться, поглазеть и потрогать. Племянник Капулетти никогда не задумывался о том, как может выглядеть спальня давнего врага, однако подобного он и представить не мог. Фиолетовый, повсюду фиолетовый. Мебель, на сколько Тибальт мог судить, сделана прямиком из пурпурного сердца, настолько дорогого и редкого дерева, что Тибальту стало неловко сидеть на постели. Напротив кровати, заправленной светлым шелковым постельным бельем, по цвету напоминающее не белые, не бежевый, а, скорее, цвет слоновой кости, в тон тюли и подушкам на лиловой софе, находился камин из белого мрамора с черными разводами. На камине с резными вензелями и узорами стояли книги, вероятно самые любимые племянника Эскала, подсвечник и ваза из пустующая китайского фарфора. Тлеющие угольки едва не вываливались на персидский сиреневый ковер, на котором расположилась софа с пурпурным пледом. Тибальт невольно представил, как в спокойные зимние вечера Меркуцио, в легком халате, растрепанными, как сейчас, кудрями, отдыхает на ней с бокалом вина или книгой, как из-под шелковой ткани, водопадом струящийся вниз, соблазнительно выглядывает ножка. Справа от камина было кресло, на вид безумно мягкое и все то же из пурпурного сердца, и столик рядом, резьба которого напоминает турецкую диковинку. На столике был графин и тарелка с фруктами. Этакий натюрморт прекрасно подходил для картины «Зимний вечер в покоях Меркуцио Скалигера», непосредственно с повесой в главной роли. Далее, после дверей на балкон, у кровати, помимо тумбочек с обеих сторон, располагалась ширма из китайского пергамента с рисунком не то японских, не то китайских мотивов, Тибальт так и не понял.
Слева от камина стоял большой шкаф с зеркальными дверями, а по стенке, слева от двери, комод, над которым висело круглое зеркало в посеребренной оправе. Поверхность комода заставлена различными баночками с кремами и арабскими маслами, шкатулками, с, скорее всего, драгоценностями и каменьями, а слева, за неприметной дверью, скрывалась ванная комната.
Все вычурно, дорого и богато. Тибальт невольно представил, сколько денег Принца ушло на такое баловство Меркуцио, решившего и пол выстелить дорогущим деревом. Впрочем, нельзя сказать, что Капулетти был этим удивлен. Меркуцио всегда выказывал прям-таки нездоровую любовь к фиолетовому и всем другим оттенкам.
Пока Тибальт разглядывал покои, Меркуцио поднял одежду ночного любовника и кинул ему на кровать, сам же, вытащив из комода спальную белую рубаху, облачился в нее, крутясь у зеркала, открывая кошачьему царю вид на свое тело со всех сторон. Кошачий царь рвано выдохнул сквозь стиснутые зубы, когда в зеркале отразились призывно покачивающиеся обнаженные бедра, но прилетевшая в тот же момент прямиком ему в лицо скомканная одежда прервала процесс увлеченного созерцания. Когда Скалигер, уже полностью одетый, приземлился рядом, гипнотизируя его своими пронзительными зелёными глазищами, Тибальт в одних штанах, поджав босые ноги, придирчиво оглядывал нечто, отдаленно напоминающее рубашку, теперь же годившуюся разве что для того, чтобы прислуга в доме Капулетти мыла ею пол.
— Я бы как-нибудь повторил, — склонил Меркуцио голову в бок, выжидая ответа и улыбаясь, говоря вполне серьезно; от смущения, которое было пару минут назад не осталось и следа. Ночь была слишком хорошей, слишком прекрасной и страстной, чтоб отказываться ее повторять. И, как заведено, всего наилучшего хочется еще и еще. А Скалигеру, избалованному, взбалмошному, непоседливому, но излюбленному племяннику Принца, было просто необходимо получить все самое лучшее.
— Меркуцио, тебя разве не учили в детстве, что хорошего должно быть понемногу? — насмешливо вскинул бровь кошачий царь. — В наших с тобой интересах, чтобы все произошедшее осталось в стенах этой комнаты, иначе позора не оберешься.
Тибальт изо всех сил старался держаться невозмутимо, но во взгляде то и дело проскальзывал немой беспомощный вопрос «и что теперь?», который он не решался задать вслух.
Скалигер перевернулся на спину, положив руки под голову, но, немного подумав, вытащил одну из-под головы и пальцами начал водить по своей груди и торсу, обводя багровые отметины и медленно, но верно расстёгивая пуговицы рубашки, боковым взором следя за Тибальтом, который стыдливо отвернулся, сжимая несчастную ткань рубашки. Меркуцио вздохнул, испытывая жалость к давнему врагу. Он сел на колени, склонив голову в бок. Растрепанные кудри очаровательно метнулись в сторону.
— Все, что было в этой комнате, останется в этой комнате и между нами. Ни тебе, ни мне не надо, чтобы об этом узнали другие. Если ты хочешь, и мы забудем об этой ночи, — Скалигер разочарованно вздохнул, видя реакцию Тибальта, граничащую между омерзением и отчаянием. — Мне жаль, что это так тебя огорчило. Прости, что заставил, — Меркуцио, чувствовавший свою вину, отполз на другую сторону кровати. И хоть в воспоминаниях юноши было четкое добровольное согласие Тибальта, однако его состояние, которое он сейчас видел, говорило лишь об одном — Меркуцио надавил на человека, не имеющего опыта с мужчиной, в пьяном состоянии, под чьим воздействием он и согласился. Скалигер, любил секс, любил новое, любил разное, но все это было объединено тем, что любой опыт происходил здраво осмысленно и добровольно.
— Нет, — прохрипел Тибальт, хватая Меркуцио за запястье и придвигая ближе к себе. Он все также стыдливо опустил голову, не понимая, что чувствует и испытывает. -Мне не нравятся мужчины. Они меня не возбуждают. Я не хочу с ними секса, но я не жалею, что было. И… — Тибальт запнулся, — я бы хотел повторить, наверное. С тобой.
Он неловко одернул руку, заметя широкую улыбку Меркуцио. Тибальт опять отвернулся, ругая себя, за то, чего он хочет, кого он хочет. Принять свои желания тяжело. Бывает такое, что тебя просто тянет что-то сделать, или тянет к кому-то. Ты не задумываешься «почему?» и «зачем?» Ты просто готов рискнуть, рискнуть для самого себя. Вот и сейчас Тибальт не был готов думать. Ему просто еще раз хотелось смять столь податливое тело, зарыться носом в густые волосы и, уловив их лавандовый запах, четко знать, кто под ним, в ком он, кто так сладко стонет и выгибается. И почему-то именно с Меркуцио Тибальт был уверен, что его желания не встретят со смехом и легкомысленностью. В конце концов, именно Меркуцио прошлой ночью терпел и ждал, подсказывал КАК именно надо доставлять партнеру, не партнерше, удовольствие. Под их ногами, на земле, покрытой трещинами, появилась дорога, вымощенная камнями доверия, вот только пока что Капулетти не мог понять: выдержат ли эти камни землетрясение, или их смоет первым дождем.
— Ти-и-ибальт, — пропел Скалигер, придвинувшийся к спине Капулетти. — Я приму любое твое решение: забыть обо всем или остаться любовниками. Я никому ничего не скажу. Мне хватает тех мерзких прозвищ, что я получил от Капулетти. Но… я хочу тебя, хочу оказаться под тобой, хочу, чтобы ты входил в меня, вбивался так же горячо и жадно, как этой ночью, хочу, чтобы ты кончал в меня, заливал своим семенем, мял сильными руками, целовал и кусал. Хочу отдаться тебе, чтобы ты наматывал волосы на кулак и входил так глубоко, как только можешь. Чтобы ты брал меня, наказывал и ласкал. Слизывал капельки пота с мой шеи, оставлял следы от рук на бедрах…
Вкрадчивый, с легкой хрипотцой голос Скалигера, сейчас лишенный привычных высоких нот, завораживал не меньше, чем взгляд его ведьмачьих глаз. Конечно же, Тибальт мысленно продолжал заверять себя, что никогда в жизни не унизится до того, чтобы стать для паяца любовником, к которому тот будет наведываться, если прискучит или не оправдает ожиданий очередная пассия. Сколько их у него было? Несколько десятков? Но он прекрасно отдавал себе отчет и в том, что спустя пару дней, в лучшем случае — неделю, тело вновь потребует уже однажды испытанного экстаза, и потушить тот пожар, что раздул Меркуцио нынешней ночью, не удастся ни одной девице из борделя, к чьим услугам Капулетти не брезговал прибегать с завидным постоянством.
Холодные кончики пальцев Скалигера практически невесомо касались его плеч, затылка, и Тибальт почувствовал, как покрывается мурашками кожа. Впрочем, не исключено, что тому виной были неплотно закрытые ставни и гуляющий по комнате сквозняк. Он прикрыл глаза, представляя Меркуцио стонущего, кричащего под ним, прогибающегося в спине, таким податливым, послушным, молящим кончить в него, залить до основания, а потом наблюдать, как семя стекает по белым бедрам, капает на простынь, и как Меркуцио блаженно улыбается, будучи отодранным врагом.
Скалигер развернул к себе Капулетти, заметно расслабившегося и под успокоившегося.
— Зачем тебе это? — Тибальт наконец открыл глаза, встречаясь с парой изумрудов.
— Я ценю удовольствие, а его в этой жизни слишком мало. Кто знает, может однажды на площади ты таки и воткнёшь в меня свой кинжал, — Скалигер перекинул ногу и оказался у Тибальта на коленях, зарываясь пальцами в короткие сухие волосы.
— Герцогу это вряд ли понравится. Ровно как не понравится и то, что он увидит, если внезапно решит заглянуть пожелать дражайшему племяннику доброго утра, — не сдержал улыбку Капулетти, отбрасывая рубашку и перекладывая ладони на оголенные ягодицы, сразу их сжимая. Почему-то сейчас, растрепанный, с потрескавшимися от поцелуев губами, небольшими кругами под глазами и простой рубахе Меркуцио выглядел невероятно чарующе. Желанный приз, награда, о которой и мечтать нельзя. И Тибальт себе в этом желании никогда не признается.
Поцелуй Меркуцио стал последней каплей, после чего Тибальт вывернулся из объятий Меркуцио и, коротко рыкнув, подмял его под себя, вновь опрокидывая на постель. Опираясь на ладонь полусогнутой в локте руки, он навис над Скалигером, пальцами другой мягко скользя по беззащитному горлу. Теперь Тибальт был готов рискнуть, готов проверить прочность их
камней, ибо он больше не может жить на трещинах, в вечном страхе, что однажды почва уйдет из-под ног. Пусть она уйдет, но он должен попробовать, иначе жизнь не имеет смысла. Меркуцио мягко убрал его руку со своей шеи, и Капулетти почти что любовным жестом коснулся лба Меркуцио, отводя в сторону не собранные по обыкновению в косы и оттого растрепавшиеся локоны.
— Не вынуждай меня раздевать тебя снова, — предупредил он, стиснув коленями бедра Скалигера и тем самым, не давая тому подняться. — Боюсь, ты не перенесешь потерю еще одной рубашки.
Меркуцио смотрел лисьим, почти хищным взглядом, трепетал ресницами и улыбался, желая подставить шею под новые поцелуи. Сердце юноши билось, как птица в клетке, желающая оказаться на свободе. Это чувство, эта страсть, это будоражащее волнение, граничащее с волной опасности, подчиняли разум Скалигера, опьяняли его, позволяя телу руководить. А тело хотело Тибальта. Ни с кем и никогда Меркуцио не ощущал такой дикой страсти, пожирающей изнутри, и только с ним он мог унять это необузданное чувство желания. Нет, теперь паяц его не отпустит, никогда и ни за что, даже если завтра Тибальт все забудет, Меркуцио будет напоминать, рваться к нему в независимости от преград. Это его идеал, которому он готов отдаться полностью, к которому будет ревновать и которого будет желать. В штанах стало невыносимо тесно.
— Плевать на рубашку. Плевать на все и всех, — как в бреду шептал Меркуцио, потираясь бедрами о чужой пах.
Тибальту совершенно точно нравился такой Меркуцио: трепетный и покладистый, подставляющийся под жёсткие прикосновения и с готовностью отзывающийся на каждое движение. Даже если бы сейчас ему сказали, что уже к полудню вся Верона будет знать об их связи, это не заставило бы Капулетти оторваться от любовника. Пожалуй, молодые люди могли до ночи ублажать друг друга, выцеловывать и вылизывать, наслаждаясь каждой клеточкой тела, запахом, жаром друг друга, касаниями и укусами, если дверь не постучались и не раздался такой знакомый голос. Голос Валентина:
— Меркуцио! — уверенный голос мальчика сбил с любовников всю спесь, а настойчивый стук в запертую дверь охладил весь их повыв.
Скалигер-старший, все еще не терявший надежду на приятное утреннее пробуждение, прервал поцелуй и украдкой покосился на дверь:
— Валентин, я сплю! — И вновь обветренные губы припали к тибальтовым, жадно покусывая их.
— Меркуцио! — более решительно произнес Валентин, судя по звуку пиная дверь. Зеленоглазый недовольно засопел, закатывая глаза.
— Валентин, я не один! — рыкнул повеса, уже не ощущая прежнего возбуждения ни у себя, ни у партнера.
— Но Меркуцио! — не сдавался мальчик.
Скалигер-старший издал недовольный рык:
— Секунду, — обратился он к Тибальту, вынуждая того зашипеть и выпустить из объятий Скалигера, не меньше его самого недовольного необходимостью прерваться. Впрочем, чувствовал Тибальт себя до нельзя комично и нелепо, однако смотря на покачавшиеся бедра любовника, он готов был потерпеть и такое унижение, чтобы вновь оказаться в тесном и горячем нутре паяца. — Валентин, я сейчас занят.
-Тебя дядя обыскался, хочет тебя видеть. Прямо сейчас. Он вчера с ума сошёл, разыскивая тебя на балу. Решил, что ты сцепился с кем-то и уже хочет отправлять стражу в лес искать твое тело, — после этих слов все возбуждение сошло нет.
Меркуцио глубоко вздохнул, потирая переносицу:
— Я понял, успокой его, я сейчас приду, — он кивнул, мягко улыбнувшись брату и закрывая дверь. Посмотрел на Тибальта: — Прости, мне надо бежать!
Капулетти и слова не успел произнести, а Меркуцио уже вихрем вылетел из комнаты, предварительно одевшись и кинув в Тибальта свою спальную рубаху взамен карнавальной; он захлопнул за собой дверь, оставляя кошачьего царя наедине с никуда не девшимся возбуждением. Тибальт выругался сквозь зубы, в сердцах ударяя кулаком по жалобно скрипнувшему изголовью кровати: ещё никогда он не ощущал себя столь унизительно.
Кое-как справившись с напряжением, Капулетти торопливо облачился в рубашку Меркуцио, оказавшуюся узковатой в плечах, но в целом выглядевшую куда пристойнее, чем весь гардероб паяца вместе взятый. Покинуть комнату он решил самым коротким и безопасным путем — через окно, под которым весьма удачно обнаружилось апельсиновое дерево, словно предназначенное для того, чтобы незаметно выбираться из покоев герцогского племянника. Тибальт искренне надеялся, что никто не видел, как он, воровато озираясь, короткими перебежками пересекал лужайку, прежде чем скрыться под сенью деревьев разбитого вокруг поместья делла Скала парка.
***
В саду у дома Капулетти околачивалась Джульетта в светлой шубке, явно кого-то поджидая и то и дело кидая озабоченные взгляды на ведущую от ворот дорожку. Завидев брата, она тут же оживилась и замахала тому руками, о чем-то предупреждая, но Тибальт был слишком утомлен и погружен в свои мысли, чтобы обратить внимание на сигналы кузины. Поднявшись по ступенькам, он вошёл в дом и тут же нос к носу столкнулся с взбешенным синьором Капулетти, глаза которого при виде племянника недобро блеснули.
— Ты где шлялся? — ласково поинтересовался он, коротко замахиваясь и отвешивая кошачьему царю звонкую пощечину.
Скандал грозил разразиться грандиозным, если бы не вовремя подоспевшая на выручку брату Джульетта, отвлекшая внимание брызжущего слюной отца на себя, тем самым выиграв для Тибальта пару минут, за которые он успел по стеночке просочиться мимо разъяренного синьора Капулетти и закрыться в своих покоях, из которых он не высовывался остаток этого и весь последующий день: не то избегал попадаться на глаза дяде, не то опасался нарваться ненароком на Скалигера. Время от времени к нему заглядывала сестра, притаскивая с собой целые подносы еды с кухни. Впрочем, аппетита у кошачьего царя все равно не было.
***
Меркуцио, уладив все дела и волнения с дядей, прекрасно понимал, что возвращаться в спальню не имеет никакого смысла — Тибальт уже давно ушел. Валентин, заметя багровые отметины на шее брата, с нескрываемым любопытством поинтересовался, от кого пришлось оторвать любвеобильного брата, однако Скалигер-старший лишь загадочно улыбнулся, флегматично отмахиваясь. Валентин, вопреки своему юному возрасту, прекрасно знает все замашки и интересы брата, не смея его попрекать или стыдить. В конце концов Меркуцио, хоть и имел недопустимые в высшем обществе склонности, был его горячо любимым братом, которого Валентин поддерживал вопреки всем недостаткам.
Еще пару лет назад мальчик познал, что любовь бывает не только между мужчиной и женщиной, но и у людей одного пола. Случилось это, когда Меркуцио, приехавший на каникулы брата в его училище для мальчиков в Рим, закрутил роман со старшекурсником. Тогда Валентин их и спалил почти в самый разгар страсти. Меркуцио, будучи ответственным старшим братом, по крайней мере пытаясь им быть, объяснил ребенку все тонкости своих отношений с мужчинами и женщинами, и Валентин, выслушавший все без пререканий, принял брата, иногда с любопытством расспрашивая о новых и новых пассиях. В конце концов Меркуцио, как считал верующий Валентин, не виноват в том, что Господь создал его именно таким — падким на плотские утехи, падким на ласку и страсть.
Эскал же никогда и ни о ком не спрашивал любимого племянника, предпочитая попросту не знать о его многочисленных любовниках и любовницах, в частности никогда не поднимая тему, чем именно Меркуцио вместе с Монтекки занимается на вилле. Все же Принц спускал ему все глупости и шалости, лишь беспокоясь о состоянии здоровья племянника, а потому позволял приводить ночных гостьей в дом, исключительно в покои самого Меркуцио — Эскалу спалось намного спокойней, зная, что избалованное дитя под его крышей, нежели где-то в дали, у леса, с кучей инфальтивных молодых людей, занимающимися непотребством друг с другом без зазрения совести.
Вот и сейчас, удостоверившись, что любимый племянник в целости и относительной сохранности, Эскал лишь попросил его поприсутствовать на семейном завтраке. Все же только вчера они праздновали Рождество…
