***
Тибальт сидел, привалившись спиной к стене, и перелистывал страницы, лежащей рядом на покрывале книги. Джульетта, положив белокурую голову на колени кузена, прислушивалась к его негромкому голосу. Или, возможно, только делала вид: судя по нахмуренным бровям и поджатым губам, мысли девочки были где-то далеко отсюда. Капулетти задумчиво перебирал светлые пряди волос сестры, скользя взглядом по строчкам. — Тибальт, — наконец не выдержала Джульетта, отвлекая брата от чтения. — Но все же почему? Так ведь не бывает. — Не бывает, — эхом отозвался кошачий царь. Пожалуй, всего несколько дней назад он и сам бы не поверил, что такое возможно. Но, как оказалось, в жизни только одно можно знать наверняка: ничего нельзя знать наверняка. Утром, после ухода Меркуцио, они с сестрой долго говорили. Тибальт не знал, кого пытается убедить больше, Джульетту или себя самого. Та слушала его с невероятно серьёзным выражением на милом личике, лишь изредка кивая в такт его словам. Было совершенно очевидно, что привычный мирок девочки трещал по швам, но Тибальт не ждал от неё понимания: сестра его не осуждала, и уже за это он был ей благодарен. В коридоре послышались шаги, сопровождаемые шуршанием подола юбки по полу и стихшие у самой двери. — Синьор Тибальт! Джульетта не у вас? Я уже с ног сбилась её искать! — послышался взволнованный голос кормилицы. — Госпожа немедленно требует её к себе. — Она уже идёт, — отозвался юноша, мягко потрепав сестру по плечу. — Не стоит заставлять синьору Капулетти ждать. — Предатель, — буркнула девочка, с видимой неохотой поднимаясь и, на ходу одергивая платье, поспешила к ожидающей её кормилице. Кошачий царь, вздохнув, повалился на постель, устало прикрывая глаза. В отдалении прогремел раскат грома. Сейчас племянник Капулетти почти готов был поверить, что недавняя ночь ему попросту привиделась, но простыни и подушки до сих пор хранили лавандовый запах Скалигера, а через спинку кресла была небрежно переброшена чужая белая рубашка. Убаюканного шелестом дождя Тибальта вырвала из дремоты возня за окном, после чего в комнату неловко ввалился Меркуцио, как всегда сияющий улыбкой, стереть которую с его лица было не под силу даже ливню. Однако его выбивающие дробь зубы говорили сами за себя, а с насквозь промокшей шубы тут же натекла порядочная лужа. Одного взгляда на Скалигера кошачьему царю хватило, чтобы понять, что дело дрянь. — Раздевайся, — отрывисто бросил Тибальт, метнувшись к шкафу. Выхватив с полки теплую шерстяную рубаху, он обернулся к паяцу, все так же продолжавшему стоять, обнимая себя за дрожащие плечи. Кажется, юноша пытался что-то сказать, пошутить, но стучащие зубы и синие губы напрочь отказывали слушаться своего хозяина, не позволяя ему и слово вымолвить. Поняв, что от Меркуцио сейчас ничего толкового добиться не удастся, Капулетти, рассудив, что ему, в сущности, не впервой, начал поспешно стаскивать с Меркуцио мокрую одежду. — Скалигер, ты не пробовал хотя бы изредка думать, а только потом делать? Говорят, бывает полезно. Просто чудо, что ты не сорвался, похоже, кто-то на небесах очень любит тебя. И чего тебе по ночам дома не сидится, — набросился юноша на Меркуцио, попутно пытаясь разжать его непослушные пальцы, совершенно онемевшие от холода. Гневно сверкающие серые глаза светились искренним беспокойством. — З-зна-аешь, — пытаясь совладать с собой, пролепетал Меркуцио, выдавливая из себя улыбку, и все также позволяя себя раздевать, — я с-с-ску-у-учал, думал, чт-т-то и т-ты то-о-оже, — Скалигер привалился лбом к плечу любовника, умиротворенно прикрывая глаза. — Я тоже скучал, — не задумываясь ответил Тибальт, желая угомонить эту буйную голову, — но все же надеялся, что здравомыслие не позволит тебе тащиться куда-то в такую погоду, — буркнул Тибальт, скосив взгляд на расплывшееся по рубашке в области плеча мокрое пятно от капель, стекающих с волос по лицу Скалигера. Он отлично помнил, как Меркуцио задыхался от кашля спустя пару часов, проведенных в холодном гроте, а от поместья делла Скала до дома Капулетти было отнюдь не рукой подать. Резкий порыв ветра ворвался в комнату вместе с дождем, и Тибальт поспешно подскочил к окну, закрывая ставни. Вновь порывшись в шкафу, он протянул Меркуцио полотенце — высушить волосы. Паяц, кутающийся в его рубашку, доходившую тому почти до колен, напоминал мокрого растрепанного воробья. Это зрелище было настолько очаровательным, что Капулетти отвернулся, пряча непрошеную улыбку. — А я вино принес! — кивнул делла Скала на столик, куда Капулетти уже поставил бутылку, выуженную из-за пазухи шубы. — Ты пытаешься споить меня или спиться сам? Кажется, винные погреба герцога терпят серьезные потери, — Тибальт опустился на корточки перед камином, в котором едва теплились уже догоревшие угольки. Рядом на коврике были аккуратно сложены несколько поленьев, и юноша подбросил их в камин, вновь разводя огонь. В комнате стало заметно теплее. — Это помогает тебе расслабиться, — заметил Меркуцио, переставая дрожать и стучать зубами. Тибальт потянул юношу за руку и усадил около камина, заставляя того греться. Скалигер — тепличный цветок, всегда отличался излишне слабым здоровьем. Стоило ему не успеть спрятаться от дождя, как уже к вечеру его накрывал жар и лихорадка. — Как Джульетта? Успокоил ее душу и разум? — Меркуцио насупился и чихнул, уже приобретая нездоровый вид. — Обошлось без серьезных эмоциональных потрясений, — кошачий царь устало потер ладонью лоб, смахивая лезущие в глаза отросшие пряди светлых волос. Впрочем, сейчас его куда больше волновало состояние Скалигера, вроде бы начавшего согреваться и переставшего дрожать. Однако голос его звучал глухо, и Тибальт понял, что ночная прогулка не пошла любовнику на пользу, тот все же умудрился простудиться. — Как ты себя чувствуешь? — подозрительно осведомился Капулетти, сжимая ладони Меркуцио в своих. Те по-прежнему оставались ледяными. Скалигер замер, почти что застыл, склоняя голову в бок и щуря глаза, не отрываясь смотря на Тибальта. Такого, казалось бы, после стольких лет, в некотором смысле родного, заботливого. Что-то щелкнуло у Меркуцио в голове, неожиданно его лицо приобрело небывалую серьезность, а взгляд упал на открытые ключицы, на которых красовалось маленькое, не слишком заметное пятнышко от засоса. И Скалигер точно мог сказать, что не он его оставил. В нем вспыхнула ревность, проснулось глупое собственническое чувство, которое заглушало разум: — Я не хочу, чтобы ты спал с кем-то еще, кроме меня! — не раздумывая выпалил Меркуцио, сверля любовника требовательным взглядом воспаленных глаз. Тибальт в ответ озадаченно уставился на Меркуцио, взгляд которого выражал крайнюю степень серьезности и решимости. Нахмурившись, он придвинулся к Скалигеру ближе, осторожно касаясь влажного лба губами. Жара у того вроде бы не обнаружилось, но тогда отчего герцогский племянник внезапно начал бредить? «Я не твоя собственность, Скалигер, и сам волен решать», — хотелось привычно огрызнуться Тибальту. Однако с языка сорвалось совершенно иное: — С условием, что и ты не станешь спать ни с кем, кроме меня, — прищурился Капулетти. Ему было отлично известно, какое место в жизни паяца занимали плотские утехи, и в то, что тот готов отказаться от весьма специфических способов удовлетворения своих желаний ради него, Тибальта, верилось с трудом. Губы Меркуцио расползлись в широкой улыбке, он бодро закивал, принимая условие, и, уже собираясь что-то ответить, зашелся сухим кашлем, и кошачий царь с ужасом понял, что не имеет ни малейшего представления о том, что делать дальше. Само понятие заботы было для него чуждо. Он никогда не заботился о ком-то, он умел лишь причинять боль в ответ на боль. Никто никогда не заботился и о нем самом: ему с детства вбивали в голову, что любое проявление физической слабости также является постыдным. Поэтому усадив любовника в придвинутое ближе к огню кресло и накинув ему на плечи плед, Тибальт растерянно замер рядом, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Чем я могу тебе помочь? — так и не добившись своим напряженным молчанием подробных инструкций, наконец рискнул Капулетти, поняв, что дальнейшее промедление вряд ли положительно скажется на чересчур хрупком и без того подорванном здоровье паяца. — Я себя прекрасно чувствую, — бессовестно лгал Меркуцио, продолжая, вопреки жуткому кашлю улыбаться. Столь светло и лучезарно, что Тибальт удивился, как он раньше ее не замечал. Хотя нет, конечно же замечал, вот только ничего, кроме поднимающейся в душе волны раздражения, она не вызывала, а теперь Капулетти внезапно подумалось о том, что за такую улыбку и умереть не жалко, и все равно будет мало. — Но, если ты сможешь принести горячее молоко с медом, я буду признателен, — все же сдался Меркуцио вопреки своей гордости. — Побудь здесь, только тихо. Если кто-то войдёт… впрочем, поговорим об этом после, — с этими словами Капулетти выскользнул в коридор, оставляя Меркуцио в одиночестве. Он очень надеялся, что у того хватит ума не высовываться из комнаты и не привлекать лишнего внимания. Спустя пару минут кошачий царь тихонько поскребся в дверь покоев Джульетты. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем та приоткрылась, явив его взору недовольную сонную мордашку сестры. — Тибальт? Что случилось? — осведомилась девочка, отчаянно зевая в кулак. — Ты одна? — судя по заговорщическому шепоту брата, дело тут явно было нечисто. — А ты, как я понимаю, нет? — девочка вопросительно подняла бровь, забавно супясь. Ей требовалось время принять тот неидеальный мир, в котором она живет. Ей требовалось принять, кто именно наведывается к ее обожаемому брату. — Неважно. Мне нужна твоя помощь. — Тибальт поднял преисполненный надежды взгляд на кузину. — Где достать молоко или чай… что-то согревающее? А ещё мед. Девочка закатила глаза. — На кухню сходить не пробовал? Убедить Джульетту, что его неожиданное появление там может вызвать ненужные расспросы и сплетни среди прислуги, оказалось не слишком трудной задачей. Поупиравшись больше для порядка, сестра вскоре сдалась. Вернулась она достаточно быстро, впихивая в руки подпиравшего стенку кошачьего царя поднос. — Всё, дальше сам, — отрезала девочка, не дав кузену даже рта раскрыть, и, не дожидаясь благодарности, захлопнула дверь перед носом Капулетти. Тому ничего больше не оставалось, кроме как вернуться к уже заждавшемуся Скалигеру. На удивление, Меркуцио, лишенный какой-либо энергии, и правда сидел тихо, лишь переместился с кресла у камина в кровать, разворошив ее залезая под одеяло. Тибальт никогда не предполагал, что Меркуцио может выглядеть подобным образом: лишенным налета изысканности, который, впрочем, мгновенно слетал с него каждый раз, когда дело доходило до стычки с кем-нибудь из Капулетти, не вызывающе и пошло, не жалко, как в те моменты, когда он валялся в пыли и отплевывался кровью, струящейся из разбитого кошачьим царем носа. Такой Меркуцио, сжавшийся внутри кокона из одеял, был невероятно родным и домашним, одним своим присутствием добавляя безрадостной обстановке покоев уюта. Тибальт поймал себя на мысли, что со страхом ждёт наступления утра, когда Скалигеру нужно будет уходить. А это время непременно наступит, дабы не раскрывать его же присутствие. — Вот, как ты и просил, — Тибальт опустил поднос на стол. Джульетте удалось добыть ещё горячий чайник и вазочку с мёдом в придачу. Наполнив чашку дымящимся напитком едва ли не до краев, юноша протянул её Меркуцио. Уже менее ледяными руками Скалигер взял кружку, слегка подув на нее, поднес к губам и сделал глоток, щурясь от удовольствия. Горло в тот час обволокла теплота, смягчая раздражение. Он расслабленно выдохнул, шмыгая носом и сопя — подкрался насморк. Тибальт неотрывно наблюдал за каждым телодвижением любовника, пытаясь предугадать, что будет дальше. Его состояние Капулетти беспокоило, когда сам паяц старательно пытался делать вид, что с ним все в порядке. Выходило нелепо. — Ну чего ты такой хмурый? — Меркуцио вытащил ступни из-под одела и засунул под Тибальта, присевшего рядом, на самый краешек, боясь потревожить гостя. Капулетти промолчал, не имея ни малейшего понятия, какой ответ устроит паяца, чтобы тот перестал сверлить его своими глазищами. Скалигер опять шмыгнул, делая большой глоток и тотчас жмурясь — слишком горячо. — Может сыграешь мне на гитаре? — просиял Меркуцио, считая свою идею сверхгениальной. — Уже за полночь, мы перебудим весь дом, — покачал головой Капулетти, машинально касаясь царапины на скуле. — Если сюда заявится мой дядя, тебе снова придётся лезть в окно, а повторная прогулка под дождём, я уверен, одной только простудой не ограничится. Меркуцио разочарованно вздохнул. Ему хотелось о многом спросить Тибальта, касательно его взаимоотношения со своей семьей и, в частности, с дядей. Для Скалигера было очевидно, что Тибальт ходит перед ним на цыпочках, не желая вообще быть заметным для сеньора Капулетти. И юношу это удивляло, поражало. Сравнивая свои отношения с Эскалом, Меркуцио не мог и вообразить, чтобы к родственнику относились с такой грубостью и жестокостью. Однако сил на расспросы у делла Скалы сейчас не было. Было лишь желание послушать тибальтову игру. Искренняя заинтересованность паяца, внимание которого, как считал Тибальт, никогда не задерживалось на чем-либо долгое время, льстила, но перспектива вновь вызвать гнев синьора Капулетти оказалась более весомым аргументом. Юноша опустился на пол рядом с кроваться, подтянув колени к груди и оперевшись затылком о бортик. Дождь за окном припустил с новой силой, полумрак комнаты то и дело прорезали вспышки молний. Поленья в камине тихонько потрескивали, и кошачий царь почувствовал, как неумолимо начинают слипаться глаза. Тряхнув головой, он попытался прогнать накатившую сонливость. Сверху послышалось шебуршание одеял. Меркуцио, выпив молоко, потянулся, чтобы поставить кружку на тумбочку и скинул книгу на пол, что до его приходя читал Тибальт своей сестре. Скалигер потянулся, дабы поднять свою неожиданную находку. Он заинтересованно осмотрел обложку, раскрыл, полистал сухие пожелтевшие страницы, прочитал первый абзац первой главы и быстро заморгал — глаза горели, закрывались, не перенося такую нагрузку, как чтение. — Вроде интересная, — взгляд Тибальта упал на книгу, протянутую ему Скалигером, и которую он продолжал держать в руках. — Хочешь, я почитаю тебе? — неуверенно предложил Тибальт. — Джульетта говорит, что у меня неплохо получается. Она частенько приходит сюда по вечерам. — Хочу, — вновь расплылся в улыбке Скалигер, передавая Тибальту книгу и, удобней устроившись на подушках в жесткой кровати, опустил руку, зарываясь пальцами в сухие светлые волосы чужой головы, не отказывая себе в удовольствии в перебирании прядей, — перескажешь мне до момента, на котором остановился? Сидеть на полу, подставляясь под нежные прикосновения, было хоть и удобно, но все же довольно холодно. Из щели под дверью тянуло сквозняком, и Тибальт, зябко поведя плечами, выскользнул из-под руки Меркуцио, привычным жестом снова взъерошивая волосы. Убрав с тумбочки кружку и вернув ее на поднос на столике, Капулетти отметил про себя, что утром надо будет по возможности незаметно отнести его и все содержимое обратно на кухню. — Боюсь, что пересказ доброй половины книги займет у нас всю ночь, — усмехнулся юноша, во весь свой немалый рост вытягиваясь на постели рядом с больным, теперь выглядевшей куда более смятой, чем до того, как он отлучился из комнаты. Книги Тибальт любил с самого детства, ещё мальчишкой проводя немало часов в домашней библиотеке, на его счастье, оказавшийся весьма обширной. Книги заменяли ему друзей в перерывах между занятиями по фехтованию. К книгам кошачий царь обращался за советом, в них же искал утешение. Одна незадача: на полках, наряду с итальянскими, было немало произведений на французском языке, незнакомом племяннику Капулетти. Приподнявшись на локте и подперев кулаком щеку, Тибальт перелистнул к началу. Негромкий, с легкой хрипотцой голос звучал ровно. Из-за царившего в комнате полумрака кошачьему царю приходилось прищуриваться, чтобы разглядеть написанное, все ниже склоняясь над книгой. Однако встать, чтобы зажечь свечи, казалось сейчас почти что непосильной задачей. Краем глаза Тибальт заметил, как вздрагивал любовник каждый раз, когда раскат грома раздавался совсем близко. Неужели Меркуцио боится грозы? Впрочем, эту мысль Капулетти тут же отмел как абсурдную. Раздавшееся рядом тихое сопение оповестило Тибальта, что Меркуцио благополучно уснул, пригревшись под боком кошачьего царя. Стараясь не потревожить любовника, Капулетти осторожно пошевелился, откладывая книгу в сторону и ложась поудобнее. Несколько мгновений он задумчиво смотрел на безмятежно спящего Скалигера, на чьих губах продолжала играть легкая улыбка, после чего поправил сползшее с чужого плеча одеяло, и, решив, что сам он как-нибудь обойдется, опустил голову на подушку, зарываясь лицом в волосы паяца. Тот что-то пробормотал сквозь сон, придвигаясь ближе к Тибальту, и снова затих, а кошачий царь, памятуя о прошлой ночи, приобнял его поверх одеяла на случай, если Меркуцио вновь вздумается спихнуть его с кровати. Прислушиваясь к шуму дождя за окном, юноша и сам не заметил, как провалился в глубокий сон без сновидений. Последней мыслью, промелькнувшей на границе сознания, было то, что исходящее от Скалигера тепло все больше напоминает жар лихорадки.***
Тибальт не сразу сообразил, что его разбудило. Он резко распахнул глаза, невидящим взглядом уставившись в потолок, вернее, в том направлении, где он должен был находиться: поленья в камине уже давно догорели, и комната погрузилась в темноту. Кошачий царь все еще силился понять, было ли это что-то наяву или привиделось ему во сне, когда звук повторился справа от него, с соседней подушки, тут же напоминая о том, что рядом спит простуженный Скалигер, сквозь сон заходящийся хриплым сухим кашлем. — Меркуцио? Меркуцио, просыпайся! — затормошил его Тибальт. — Давай же, нужно сесть, так станет легче. Потерпи немного, сейчас, я принесу тебе воды. Меркуцио с трудом разлепил красные воспаленные глаза, утыкаясь лицом в подушку и заходясь новым приступом. Скалигер был готов поспорить, что такими темпами выплюнет собственные легкие. Где-то под боком копошился Тибальт. — Я не хочу воды, — пролепетал юноша, зарываясь в одеяло с головой, но, ощутив собственный жар, тотчас скинул его, желая остудиться. — Не беспокойся, все хорошо, — прохрипел Скалигер. Все тело ломило, его бросало то в холод, то в жар, распущенные волосы свалялись в какое-то подобие валенка. Хотелось просто забыться. Меркуцио болел часто, болел тяжело, но каждый раз так и не мог привыкнуть к этому отвратительному чувству лихорадки. Все тело было мокрым от пота, на лбу выступили испарины, грудную клетку что-то нещадно сдавливало. Тибальт вновь укутал любовника в скинутое на пол одеяло, помогая приподняться и занять сидячее положение. Их свидание приобретало все более печальный исход. Пока Меркуцио вновь сгибался пополам, пытаясь откашляться, Тибальт, путаясь в одеяле, перебрался через него и, морщась от холода в босых ступнях, на ощупь двинулся к столу, однако немного не рассчитал и едва не взвыл в полный голос от боли, приложившись мизинцем о предательски возникшую на пути ножку кресла. Спустя пару минут возни и шипения сквозь стиснутые зубы ему, наконец, удалось зажечь свечу и, почти не расплескав, налить в чашку воды из стоящего на подоконнике графина. Присев на край постели, он тоскливо поглядел на Скалигера, на сотрудничество явно не настроенного и не собиравшегося облегчать кошачьему царю жизнь — Меркуцио так и не хотел воды. Капулетти тяжело вздохнул, поняв, что этой ночью выспаться ему снова не удастся и, отставив чашку в сторону, повернулся к тяжело дышащему любовнику. — А что ты хочешь? — терпеливо спросил Тибальт, опуская ладонь на покрытый испариной лоб паяца. Тот, как он и предполагал, оказался горячим. — Черт, да у тебя жар… только этого нам не хватало. — Я хочу спать, — едва слышно прошептал Скалигер, кутаясь в одеяло, которое еще пять минут назад сбрасывал, и сползая обратно на подушки. — Тут холодно. Когда заболевал Тибальт, никто не сидел у его постели, заботливо отпаивая сбиваюшими жар травяными настоями. Большой удачей можно было считать, если кто-то удосуживался просто заглянуть к нему. Племянник Капулетти мог по несколько дней валяться в лихорадке и бреду, пока организм сам не справлялся с болезнью. Однако Меркуцио, изнеженный тепличный цветок, привык к совсем иному отношению. — Это из-за озноба. Сейчас я опять разведу огонь, и ты согреешься, — кошачий царь мужественно подавил зевок. Уже растапливая камин оставшимися поленьями, юноша думал о том, не издевается ли над ним Скалигер, получая неимоверное удовольствие от того, что он, Тибальт, носится с ним, словно с писаной торбой, но донесшееся со стороны кровати приглушенное раскаивающееся бормотание убедило его в беспочвенности этих подозрений: — Прости, мне так жаль! — Меркуцио сидел, одеяло вновь валялось на полу, рубашка сползла с бледного плеча, открывая холодную, как у мертвеца кожу. — Надо было остаться дома. А теперь спать тебе не даю. Если бы не ночная темнота, в которой, благодаря свече и камину можно едва различить чужие очертания, Тибальт бы потонул в сожалении изумрудных глаз, что взирали на него с такой тоской и виной, что Капулетти просто не поверил, что это взгляд принадлежит Меркуцио Скалигеру. Кошачий царь невольно про себя отметил, что в последнее время паяц слишком часто начал перед ним раскаиваться. Того и глядишь снег в июне пойдет. Однако та чистота и невинность, с которой говорил Меркуцио, не могла не трогать сердце Тибальта. — Иди сюда, — Тибальт вновь укутывая любовника одеялом, опустился рядом, привлекая его к себе. — А теперь постарайся уснуть. Скалигер, поворочавшись, положил голову ему на колени, и кошачий царь, обняв его одной рукой за плечи, принялся тихонько укачивать, словно ребёнка. Меркуцио искренне и всей душой ненавидел боль. Ненавидел ее как душевную, так и физическую, а сейчас все его тело так ломило, что дыхание нещадно прерывалось, становилось тяжелым. Он то и дело напрягался, не позволяя расслабить мышцы, словно это могло позволить ему ослабить боль. Меркуцио искренне и всей душой ненавидел болеть. Ненавидел не из-за плохого самочувствия или вынужденной необходимости сидеть дома, а из-за боли душевной, что она причиняла. Скалигер ненавидел лихорадку и жар. Он ненавидел сам процесс болезни и выздоровления, однако хуже всего были бредни, что накатывали неожиданными волнами. Меркуцио называет это кошмаром. Один и тот же кошмар, который приходит к нему в жар с восьми лет. Он будоражит хрупкую психику Меркуцио, не позволяет вновь уснуть, не позволяет забыться и облегчить душу. Кошмра, который приносит ему столько боли, что тело изнывает от ужаса и стресса. Кошмар, в котором приходят его родители. Меркуцио любит своих родных. Меркуцио боится мертвецов. Матушка, его дорогая милая матушка всегда одета в то платье, в котором юноша видел ее в последний раз. Он не помнил цвета, не помнил модели, но точно помнил, что это то самое платье, поэтому каждый раз она появлялась в чем-то новом, словно память Скалигера нещадно пытаете вспомнить ее последнее облачение. Отец был в своем выходном костюме, который Меркуцио так любил. Цвета темной вишни. Он помнил, как матушка любила этот костюм на муже, как кокетливо прокручивала на нем пуговицы, подавая сеньору Скалигеру только ему известные знаки. Почему-то эта мамина привычка врезалась в память юноши столь отчетливо, словно это было словно не единственные, что он помнил о родителях. Меркуцио помнил их лица вплоть до последней родинки, Меркуцио помнил из походку и манеру общения. Или это рисовало его воображение, чтобы пугать? Впрочем, Меркуцио был уверен, что то было не воображение, не его воспаленный мозг, а нечто иное, что в церкви не принято называть вслух, что приходит не по воле человека, не по желанию его сознания. Матушка села на край кровати, проводя белой, как полотно рукой, по волосам сына, прикладывала ладонь к его щеки. Но от нее не исходило тепла, как в детстве, лишь могильный холод. — Меркуцио, — заговорил отец, — Меркуцио, тебе пора, — улыбка его не вызывала радости и доверия, лишь ужас, как если бы вы увидели мертвецов. — Мы тебя так заждались, Меркуцио. Пойдем с нами, — он протягивает руку, выжидающе смотря на сына. — Non! Non! Non! Je ne veux pas! Non!, — юноша отталкивает его руку, дрожит, глаза мечутся, сердце колотится в бешеном ритме. — Но милый мой, — начинает уговаривать матушка, — мы же так скучаем по тебе. И почему-то улыбка матери становится неправильно широкой, жуткой. Губы тоньше, чем у нее были. Глаза отца принимают неправильный вид, неправильный цвет и разрез, словно это вообще не его глаза. Не его лицо. Не он. — Больше не будет боли. Будет лишь покой. Идем, — обещает отец и вновь протягивает руку, желая ухватить не руку Меркуцио, а его душу. И Меркуцио тяжело сопротивляется. Он хочет к ним. Хочет домой. Хочет вновь ощутить тепло родительской руки, их поддержки, но сейчас ощущает от них лишь холод. Это были не его родители. — Non! — крикнул он перед пробуждением.***
Тибальт то и дело выныривал из тяжёлой полудремы, прислушиваясь к прерывистому дыханию Меркуцио. Пересохшие и потрескавшиеся губы паяца что-то беззвучно шептали, но разобрать слов Капулетти не мог. Несмотря на то, что любовник изо всех сил старался вести себя как можно тише, его приступ наверняка был услышан домашними, и кошачий царь думал о том, что утром непременно надо будет придумать какое-то объяснение во избежание ненужных распросов. Кроме того, придётся решать, что делать с самим Скалигером, которого в таком состоянии даже без присмотра оставлять не стоило, что уж говорить о том, чтобы отправить домой, тем самым снимая с себя всякую ответственность. Юноша все-таки умудрился заснуть, уронив голову на грудь, когда Меркуцио внезапно подорвался с места, едва не врезавшись макушкой в челюсть Капулетти, и затравленно заозирался по сторонам, явно не понимая, где находится. Раздавшийся затем пронзительный вопль на незнакомом Тибальту языке был полон такого отчаяния и боли, что у того в груди словно что-то оборвалось. — Что? Что случилось? Меркуцио, прошу тебя, не молчи! — кошачий царь почти что силой заставил Скалигера сесть, придерживая за трясущиеся плечи. Глаза любовника были широко распахнуты, и даже в скудном освещении Тибальт видел расширившиеся и теперь занимающие практически всю радужку зрачки. Паяц слепо смотрел сквозь Капулетти, явно не видя его. — Pas maintenant. Je ne suis pas prêt à mourir maintenant … — шепотом, едва слышно бормотал Скалигер, вцепившись в руки Тибальта мертвой хваткой. И Капулетти почувствовал пробежавшие мурашки от холода чужих ладоней. Пожалуй, в другой ситуации звучание незнакомых слов, срывающихся с губ Скалигера, могло показаться Тибальту чертовски возбуждающим. Но сейчас в срывающемся голосе Меркуцио звенели слезы, заставляя сердце сжиматься от сочувствия. Разум начал проясняться, отходить от сна. Паяц отпрянул, оттолкнул руки Капулетти и весь словно бы сжался, готовый в любой момент сорваться с места: — Кошмар. Просто кошмар. Он выглядел растерянным и напуганным, и кошачий царь внезапно понял, что Скалигер практически в равной степени боится не только привидевшегося ему кошмара, но и самого Тибальта, будто ожидая, что тот вот-вот рассмеется ему в лицо в ответ на проявленную слабость, невольным свидетелем которой он стал. Племянник Капулетти молча сгреб Меркуцио, невзирая на слабые протесты, в охапку, прижимая к груди и неловко проводя ладонью по выпирающим из-под ткани рубашки острым лопаткам. — Ну же, тише, тише, это всего лишь сон, — повторял Тибальт, не находя слов утешения и отчаянно злясь на себя из-за своего же бессилия. Наконец он отстранился от Скалигера, разжимая объятия и осторожно, словно боясь спугнуть, целуя в пылающий лоб. — Расскажи мне, — тихо попросил Капулетти. Видеть такое мучительное страдание в глазах, прежде всегда искрившихся неиссякаемым задором, было невыносимо. Скалигер затравленно покосился на Тибальта, вновь выбираясь из чужих объятий склонив голову в бок, словно прислушиваясь к чему-то. К кому-то. Он встряхнулся, передернул плечами и отвел взгляд, не желая, как он думал, видеть ехидную улыбку врага: — Это был просто страшный сон. Я уже и забыл, — медленно, разделяя каждое слово, произнес Меркуцио, заправляя выбившиеся пряди волос за уши. Жалость, что будет испытывать к нему любовник была для Скалигера противном проявлением слабости. Никто и никогда не узнает о его боли и его страхе. Тибальт кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение: оно было в настороженном взгляде Скалигера, в его спине, словно одеревеневшей под его руками. Поэтому он не стал настаивать и продолжать расспросы ни о том, что так напугало Меркуцио, ни о языке, на котором, поддавшись панике, тот внезапно заговорил. И правда, какое ему дело до того, отчего и что паяц кричит по ночам, просыпаясь в холодном поту? — После этой ночи я твой должник, — усмехнулся Меркуцио, поднимая на Тибальта взгляд. — И как ты только меня терпишь? — Сам себе удивляюсь, — буркнул Тибальт, опираясь локтями о колени и пряча лицо в ладонях. — На твоём месте я бы не спешил записывать себя в мои должники. Вдруг не расплатишься? — Ты любишь фрукты и ягоды? В следующий раз принесу клубнику, черешню и яблоки, в дядюшкиной теплице вопреки зиме поспел урожай…или ты можешь ко мне залезть, — Меркуцио говорил невпопад, желая избавиться от тошнотворной темы своей слабости и смехотворства. Однако мысли паяца занимали совсем другое. Занимал Тибальт нынче столь заботливый и нежный. Меркуцио и правда не понимал, как Тибальт, его Тибальт, агрессивный, злой и недовольный, печальный и одинокий отшельник, его терпит. Его, Меркуцио, избалованного и капризного ребенка, от которого раньше того тошнило. Паяц был готов поклясться, что слышал угрозы от Капулетти о смерти каждый божий день, теперь же тот совсем другой: заботливый, взволнованный, растерянный и нежный. Такой непривычный, и оттого желанный. В голове племянника Капулетти крутился один-единственный вопрос: что такого было в Меркуцио, с детства ненавидимом до зубовного скрежета, что тот в одночасье сумел заставить Тибальта, никогда и ни к кому, не считая сестры, не испытывавшего привязанности, позволить вить из себя верёвки, потакая его прихотям. Ответа Тибальт не находил. — Ты предлагаешь мне обчистить сад твоего дядюшки? Да ты романтик, Скалигер, — привычные грубоватые колкости возвращали все на круги своя, восстанавливая пошатнувшееся душевное равновесие. Паяц продолжал без умолку трещать: не то действительно умудрился выспаться за несколько часов беспокойного сна, не то попросту боялся засыпать снова. Кошачий царь слушал вполуха, поначалу отзывался, но с каждым разом все больше невпопад. Рассвет застал обоих спящими вповалку на смятой постели. Рука Тибальта собственнически покоилась на бедре Скалигера, словно не желая того отпускать от себя. Меркуцио разбудило яркое зимнее солнце, что настойчиво светило ему в глаза сквозь шторы. Тело продолжало ломить, глаза пекло, а голова от каждого движения нещадно болела. Хотелось остаться, забыться, провалиться куда-нибудь и исчезнуть. Да хоть тут, в тибальтовой кровати, под его рукой и заботой. Но надо было уходить и возвращаться в почти что родное гнездышко. Тихонечко, чтобы не разбудить любовника, Меркуцио выбрался из-под его руки и принялся собирать вещи, что Капулетти предусмотрительно развесил у камина до такого, что те за ночь успели высохнуть. Лихорадка прошла, оставляя за собой лишь жар и чувство слабости. Однако Меркуцио был уверен, что пока он доберется до родной мягкой кровати, температура вновь поднимется до критической точки. Скалигер подошёл к Тибальту, наклоняясь к его лицу и прошептал, боясь разбудить: — Милый Тибальт, приходи ко мне, как я выздоровею, — легонько коснувшись виска любовника губами, Меркуцио ушел тем же путем, что и пришел прошлой ночью.