***
Когда карета проехала через небольшие известняковые ворота и остановилась, а двери отворили лакеи, Меркуцио боязливо высунулся на улицу. Осень в Вероне показалась мальчику грязной, зловонной, совершенно точно некрасивой. Лица людей злые, страшные, прыщавые с сухой кожей, покрытые болячками. Одежды их рваные, цвета посеревшие и выцветшие. Мальчику почему-то стало неловко за свой бархатный камзол, расшитый каменьями и кружевом, как неловко стало и за плачь младенца, что нарушил тишину. Меркуцио вернулся в глубь кареты, доставая из колыбельной Валентина и, не без труда удерживая его, спустился на землю, в которой тут же погрязли туфельки ребенка. Взгляд зеленых заплаканных глаз устремился на человека напротив, дядюшку, что взял на руки Валентина, добродушно улыбаясь обоим братьям. — Меркуцио, я Эскал. Брат твоего отца. Я помню тебя совсем крохой, — ласковый голос не вызывал у мальчика спокойствия. — Я Вас не помню, — слишком сдержанно ответил мальчик, прямо, вопреки усатости и страху, держа спину. — Наши родители больны. Тут есть церковь? Я бы хотел помолиться во их исцеление. Господь не оставит их в беде, если я буду добрым и праведным. Мужчина с горечью посмотрел на мальчика и кивнул, не смея развеивать эту надежду. Да и кто он такой, чтобы сомневаться в силе Господа и праведника. — Я отведу тебя. Слуги отнесут ваши с братом вещи, вы переоденетесь, поедите, и мы вместе отправимся в церковь… — Нет. Мне надо сейчас. Весь наш двор болен. И город тоже. Нас же поэтому отослали? Чтобы мы не заболели? Поэтому мне сейчас туда надо. Бог услышит меня и поможет папе с мамой. Эскал смотрел в эти огромные зеленые глаза мальчика и удивлялся, как ребенок для своих 8 лет умен, как он добр вопреки тому, что произошло с ним, как он чист и невинен. И больно было представить, как омрачатся эти прекрасные малахиты, когда письмо в черном конверте сделает его, юное дитя, наследником своей фамилии. Эскал отвел мальчика в церковь. Эскал видел, как малыш преклоняет колени перед иконой, как он складывает руки в замок и склоняет голову, видел, как губы Меркуцио отчаянно что-то шепчут. И тогда Эскал просто молил всех святых услышать его. Услышать и выполнить единственную просьбу. — Святая дева Мария, Иисус, Отче Наш, прошу вас, проявите милость свою, не забирайте моих родителей. Пожалуйста, оставьте их тут, на земле. Оставьте их нам с братом. Молю вас. Я прихожанин, чту заветы и законы, как мама и папа учили. Они всегда были добры к бедным и больным, к близким и чужим. Молю вас, святые, не забирайте их. Пусть они поправятся и заберут нас с Валентином. Молю вас. Молю. Молю… Шептали детские уста. Меркуцио стоял там, на холодном полу, под тяжестью потолков и взглядов с икон трое суток, не отходя и не прерываясь ни на сон, ни на еду. Ровно до тех пор, пока тяжелая, горячая рука Принца не опустилась на плечо мальчика. Он замолчал, замирая и распахивая глаза. — Меркуцио, идем домой. Мальчик поднял на дядю красные от усталости глаза: — А мама с папой? — надежда, что теплилась в сердце ребенка, начала угасать. Он понял все еще как только услышал шаги Эскала, но признавать не хотел, не мог. — Пойдем, Меркуцио, пора. Меркуцио не сразу понял, как из глаз его хлынули слезы. Горячие. Соленые. Мальчик последний раз окинул церковь изнутри и, вскакивая, кинулся прочь из места лжи и самолюбования. Родители Меркуцио и Валентина умерли в горячке от чумы. И Вера Меркуцио умерла вместе с ними.***
Меркуцио ждал свидания с Тибальтом как сумасшедшее наваждение. Он не мог отправить гонца с письмом, не мог оправить голубя с весточкой. Ему оставалось затеять очередную драку, чтобы показать любовнику, что пора им вновь увидеть друг друга такими, какими не видит их никто. Глаза Меркуцио горели как никогда, сердце пылало, а тело так и ластилось в грубые и тяжелые руки кошачьего царя. И совершенно неважно, что здесь, на площади города, эти руки несли за собой боль. Скалигер был готов терпеть и удары в живот, и горячие ссадины на скуле, лишь бы вновь ощутить жар и страсть, что исходили от чужого тела. Меркуцио таял, растекался, готовый повалиться в чужие объятья прям здесь и сейчас, на Улицах Вероны, что всегда наблюдали, следили за этими двумя. Меркуцио жаждал Тибальта, мечтал ощутить себя в его власти, почувствовать его власть. И Скалигеру было плевать, как именно он получит его страсть. Он желал только его. Ни Ромео, ни Бенволио не были в состоянии унять необузданный порыв желания встречи с Тибальтом. Они не были в состоянии понять причину этого порыва. Никто из друзей Меркуцио не знал, что именно объединяло старых врагов, никто из друзей Меркуцио и не подозревал ничего. Троица часто проводила время в покоях Склигера, когда тот болел, Монтекки упорно расспрашивали его о загадочной пассии, что увела Герцогского племянника с Рождественского бала, однако в ответ получали лишь загадочную улыбку, что только больше раззадоривала их интерес. А Меркуцио лишь томно вздыхал, закусывая губу, вспоминая страстного любовника. Каждый вечер юноша оставлял балкон открытым в надеже увидеть ночного гостя. Каждый вечер Меркуцио душился духами и натирался маслами. Каждый вечер Меркуцио ждал у камина. И каждый вечер на круглом столике лежала ваза с обещанными фруктам.***
Под вечер Тибальт, накинув поверх рубашки камзол, выскользнул из дома. Шататься бесцельно по веронским улицам не входило у него в привычку, но сейчас кошачьему царю необходимо было развеяться и привести мысли в порядок. А ещё лучше — провести ночь в страстных объятиях какой-нибудь красотки, и плевать на глупое обещание, данное Скалигеру. Погруженный в раздумья, Капулетти и сам не понял, как оказался на другом конце города. Прямо перед ним высилась ограда, окружавшая особняк делла Скала. Перемахнуть через неё оказалось делом нехитрым. Вот и уже знакомое апельсиновое дерево под балконом, дверь которого Меркуцио обещал оставить открытой для него, Тибальта. Не до конца отдавая себе отчет в своих действиях, кошачий царь подпрыгнул, ловко цепляясь за нижнюю ветку дерева. Где-то на полпути Капулетти все-таки задался вопросом, какого черта он, наплевав на достоинство, лезет под покровом ночи в окно Скалигера, словно потерявший голову влюбленный. Однако раздавшийся поблизости громкий смех и голоса оповестили кошачьего царя, что путь назад отрезан. Из парадного входа особняка вышел Парис, обнимающий за талию заливисто хохочущую девушку. Теперь уйти незамеченным не представлялось возможным, и Тибальт, вскарабкавшись на балкон, толкнул дверь. В глубине души он надеялся на обратное, но та действительно оказалась не заперта. Меркуцио ждал его. — Mon cher! — томный, слегка хриплый голос вызывал у Тибальта мурашки. Меркуцио, лиловым ураганом пронесшийся по комнате, повисая у Тибальта на шее, едва не сбил того с ног. Руки обвили тонкую, почти что осиновую талию, не в силах отцепиться от столь податливого тела. Пока они, слившись в страстном поцелуе любовников, проведших в разлуке как минимум пару месяцев, продвигались к кровати, Капулетти чудом не врезался в низкий столик, так некстати оказавшийся на пути. — Я вижу, тебе уже гораздо лучше, — с трудом переводя дыхание, усмехнулся Тибальт, снизу вверх глядя на Скалигера. От прикосновений Меркуцио по телу пробегала сладостная дрожь, а исходящий от него нежный цветочный аромат пьянил и кружил голову не меньше вина. — Я уже думал, что ты никогда не придёшь, — промурлыкал он на ухо Тибальту и Капулетти был готов поспорить, кому именно должно принадлежать прозвище «кошачий царь». В голове невольно закрался вопрос, ко всем ли любовникам и любовницам Меркуцио относится столь ласково и трепетно. В душе что-то заскреблось, отчего грубые руки крепче сжали талию Скалигера, не желая делить его ни с кем. Хорошо, что Меркуцио предложил дать обет верности. Хотя Капулетти до конца будет называть эту идея глупой и бесполезной. Он был рад, что Меркуцио предложил ее. Он был очень рад. — Ты болел. Не хватало мне еще от тебя заразиться и разнести эту хворь по всему дому Капулетти. Еще Джульетта заразилась бы, — небрежно ответил Тибальт, отстраняя от себя любовника. — Какой ты грубый, — хмыкнул юноша, выскальзывая из рук кошачьего царя и падая на кровать на живот. — Хмурый такой. Грустнее обычного. — Вообще-то у меня всегда такое лицо, — чуть обиженно буркнул Тибальт, забавно хмуря светлые брови. — Хотя я допускаю, что после пары бессонных ночей дело обстоит совсем плохо. Юноша присел на кровать и, протянув руку, провел костяшками пальцев по скуле Меркуцио, невольно любуясь тонкими чертами. Скалигер сел на колени, медленно, но методично, принялся проводить ладонями по чужой широкой груди, расстёгивая пуговицы красной рубашки. — Не торопись, у нас вся ночь впереди, — хрипло прошептал Тибальт, перехватывая чужие тонкие запястья. Подсев ближе, он любовным жестом приспустил тонкую ткань халата паяца, плавно соскользнувшую с загорелых плеч. — Лучше скажи, что означает это твоё… «мon cher»? Скалигер прикрыл лаза и отвел голову в сторону, позволяя разглядеть белую, совершенно свободную от засосов кожу, и Тибальту казалось это совершенно неправильным. Неестественным. Он прижался губами к тонкой длинной шее, оставляя свою метку, словно желая показать каждому, что отныне Меркуцио только его. И Меркуцио вцепился длинными пальцами в плечи Капулетти, издавая слабый стон. Тибальт отстранился, с довольным видом осматривая свою работу, а затем вновь припал, зализывая место синяка. — Mon cher, — срываясь на стон поправил ударение Скалигер, когда оголилось и второе плечо. Тибальту хотелось пересчитать и поцеловать каждую родинку на теле любовника. — Это французский. Означает «мой дорогой». Капулетти отстранился, с удивлением взирая на Скалигера и требуя от него объяснений. — Что? — юноша упал обратно на кровать, сгибая ноги, прикрытые шелковыми лиловыми штанами. — Не смотри на меня так. Я знаю французский. Когда родители были живы мы по полгода жили в Париже. У нас там что-то вроде резиденции. — Ступня Меркуцио оказалась на паховой области любовника. Пальчики умело сжимали. Надавливали, но, кажется, сейчас мысли Капулетти были поглощены иным. — С малых лет я, получается, слышал французскую речь, ну и выучил, а в месяца, когда жили в Италии в Пизе, читал книги на французском, то же я делал и после их смерти, чтоб не забыть…не удивляйся так! У меня много талантов, о которых ты не знаешь! — Меркуцио засмеялся, вновь закусывая губу. Тибальт слушал Скалигера молча, лишь время от времени открывая рот в попытке вставить хотя бы слово, но прервать поток красноречия паяца было попросту невозможно. Тот задавал вопросы, сам же отвечал на них, перескакивал с одной темы на другую, словно бы и вовсе не нуждаясь в собеседнике. — Ты не знаешь французский? Твой род довольно знатен, мне казалось, что дети Капулетти обязаны знать второй язык. Когда Меркуцио умолк, Тибальт ошарашено захлопал ресницами, пытаясь осмыслить всю обрушившуюся на него информацию. До юноши не сразу дошло, что последняя фраза была вопросом, обращенным к нему. — Нет, я не знаю французского, — наконец осторожно отозвался Тибальт, покачав головой. — Прежде у меня был учитель фехтования родом из Франции, он учил меня названиям приемов на своем языке, но от этого было мало толку. И нет, нас не учили второму языку. Мы, — Тибальт поморщился, неосознанно причисляя себя к семье, к которой не имеет практически никакого отношения, — не столь статны, как Скалигеры. Благодаря разожженному камину в комнате было невыносимо жарко, да еще и расставленные повсюду свечи, похоже, оказались ароматическими, источая тяжелый запах воска пополам с эфирными маслами. Меркуцио понимающе хмыкнул, прикрывая глаза. — Ты жил в Пизе? — Продолжил разговор блондин. Капулетти задумчиво поскреб щетину на подбородке, словно силясь вспомнить что-то важное. — Это ведь недалеко от Флоренции, верно? Родную Флоренцию он не помнил, лишь выстраивал в голове смутные обрывочные образы на основе сухих рассказов сводного брата, изредка заезжавшего в Верону по приглашению синьоры Капулетти. — О? Ммм, день пути? Около того, не очень далеко. Ах, Флоренция! Эти маленькие узкие улочки, невысокие цветастые домики! Какая там архитектура! И люди добрые, солнечный город! — с восторгом в глазах отзывался о любимом, хоть и не родном городе, Меркуцио, не желая разглагольствовать о родном гнездышке. Почему-то Флоренция запомнилась Меркуцио более четко. Возможно память настоятельно блокировала неприятные воспоминания, связанные с чумой. Они с семьей не часто там бывали, однако когда ездили туда на короткое время, будучи маленьким мальчиком, паяц с восторгом старался запомнить все повороты улиц, где какой дом стоит вплоть до цветочных лавок; весной и летом цветочницы выставляли свои товары на улице, приманивая красотой товаров купить их. Однако то было давно, слишком давно, все очертания горячо любимой Флоренции с каждым годом растворялись в памяти, оставляя лишь напоминание о счастливых временах. — Хотелось бы мне увидеть все это собственными глазами, — забывшись, тихо протянул Тибальт, мечтательно глядя куда-то в стену поверх головы Скалигера. — У меня, кстати, — продолжил Скалигер, убирая с паха любовника ногу и просто кладя их ему на колени, — учитель по фехтованию был из Франции. Правда обычно наши уроки проходили в вечных поисках меня, — юноша скривился, с досадой вспоминая, как дядюшка заставлял его тренироваться. Усидчивостью юноша никогда не отличался. Желанием учить то, что он не хочет — уж тем более. Меркуцио всегда сбегал с уроков, затащить его на занятия даже силой было практически невозможно. И сейчас Скалигер ни о чем не жалел. — Учитель фехтования? Никогда бы не подумал, что где-то могут научить тому, что ты называешь фехтованием, — скептически хмыкнул Тибальт. Однако, пожалуй, именно незнание основ и делало Меркуцио довольно опасным противником: тот не имел ни малейшего понятия, когда нужно парировать, а в каком случае — делать выпады, но хаотичный танец его шпаги было совершенно невозможно предугадать и выставить блок навстречу. Капулетти, подавшись вперед, жадно ловил каждое слово паяца, погрузившегося в воспоминания, восторженно делясь ими с любовником. — Я читал книги о фехтовании в дядюшкиной библиотеке, — насупился паяц, приподнимаясь на локтях и сверля Тибальта своими зелеными глазищами. — Мне было бы любопытно увидеть библиотеку самого герцога. Но в куда большей степени — узнать хотя бы о части скрытых талантов его племянника, — Тибальт насмешливо прищурился, поддевая пальцами острый подбородок любовника и придирчиво вглядываясь в его лицо. Скалигер в свою очередь хитро прищурился, что придало ему сходство с лисой, так показалось Капулетти. — Ну вот теперь ты знаешь, что я владею французским на уровне носителя…и умею делать глубокий минет, — юноша как-то слишком пошло облизал губы. Казалось, что ему доставляло огромное удовольствие доводить Тибальта до состояния, когда лицо приобретает красный цвет. Кошачий царь за все те годы, что ему посчастливилось знать Меркуцио, отлично запомнил, что от того можно ожидать абсолютно всего, причем чем безумнее и абсурднее, тем больше в его духе. Казалось бы, он уже привык не удивляться чему-либо, связанному с паяцем, но сейчас Скалигер в очередной раз буквально выбил почву у него из-под ног. — Ч-что? — слегка заикаясь, переспросил Капулетти, вытаращившись на безмерно довольного произведенным эффектом любовника. Нет, сам Тибальт никогда не был моралистом, считая удовлетворение потребностей собственного тела делом естественным и обыденным. Но слышать о подобных способах получения удовольствия из уст Скалигера было дико даже для него. Кошачий царь ощутил, как запылали щеки. Конечно, паяц наверняка заметил, как любовник залился краской до самых корней волос, оттого и улыбка на его лице стала еще шире. Хотя юноша не мог отрицать, что при одной только мысли о Меркуцио, опускающемся перед ним на колени, дыхание учащалось, а в штанах становилось невыносимо тесно от возбуждения. — Глубокий минет, — непринужденно повторил юноша, словно это было чем-то обыденным — говорить про оральные ласки со своим врагом детства, нынешнем любовником. — Ну, знаешь, это когда берут целиком, — тем же тоном бесстыдно начал разъяснять брюнет. Однако огромные серые глаза оппонента, которые выражали то ли шок, то ли удивление, то ли не понимание — Меркуцио так и не смог определить — а может все сразу, говорили о том, что простых слов тут мало. Он закатил глаза, поднимаясь с кровати. — Ты как маленький, — цокнул юноша, подбираясь к столику с фруктами. Парень взял банан, видимо, чтоб Капулетти не сомневался в его способностях в действительно впечатляющих умениях, которым позавидовала б любая проститутка Вероны. Паяц неспешна очистил фрукт, хитро поглядывая на любовника, не сводящим с него взгляда, и, встав к нему профилем, для лучшего обзора, начал вбирать банан в рот: начиная с головки, медленно облизывая ее, проводя языком по всей длине фрукта, возвращаясь к началу и медленно, словно дразня зрелищем Тибальта, заставляя того от увиденного поперхнуться воздухом, вобрал головку, лаская ее в полости рта языком. Банан начал медленно скрываться в горле Меркуцио, который, казалось, без труда справляется с внушительными размерам. Вобрав его до места, где фрукт держали длинные изящные пальцы, юноша не менее возбуждающе вытащил мякоть, плотно обхватив пухлыми губами и, повторив это несколько раз, напоследок, провел языком по основанию и облизал верхушку. «Я знаю, что это, мне не нужно объяснять», — хотел было ответить Тибальт, но не успел. Он вообще не сразу сообразил, что собирается делать Скалигер, а когда до него наконец-то дошло, говорить что-либо было уже поздно, да и довольно проблематично: отвисшая челюсть Капулетти никак не желала возвращаться на положенное место. В голове юноши не осталось ни одной мысли, по крайней мере, пристойного содержания. Он поочередно краснел, бледнел, зеленел — в общем, демонстрировал на своём лице довольно красочную палитру всевозможных оттенков, изредка издавая нечленораздельные звуки, пока Меркуцио самозабвенно давился несчастным фруктом. То, что сейчас на его глазах вытворял любовник, вызывало у Тибальта крайне неоднозначные эмоции. Однако способности Меркуцио в этом деле были действительно из ряда вон выходящими, поскольку ничего подобного Капулетти, завсегдатай веронских борделей, никогда прежде не видел и не испытывал на себе лично. Кошачьему царю совершенно точно не хотелось знать, где Скалигер этому научился, но, судя по всему, практики у того было предостаточно. — О! — словно бы вспомнил Меркуцио, откладывая фрукт обратно на столик, — еще могу языком завязать узелок на хвостике вишни. Показать? — расплылся он в улыбке. — Не надо ничего завязывать, — прохрипел Тибальт, судорожно хватая ртом воздух, когда устроенный для него перфоманс подошёл к своему логическому завершению. Пожалуй, в ближайшее время ему вряд ли удастся заставить себя смотреть на бананы спокойно. В комнате повисла тишина. Капулетти, облизнув пересохшие губы, потянулся к стоявшему на тумбочке бокалу и залпом осушил его. Повинуясь какому-то извращенному возбуждению, Тибальт, в одно мгновение оказавшись рядом с любовником, толкнул того к стене, прижимаясь к хрупкому торсу Меркуцио своим телом. Сжав в кулаке волосы и тем самым заставляя паяца запрокинуть голову, он припал к влажным, сладковатым губам жёстким, болезненным поцелуем. — Давай, повтори, — прошептал кошачий царь, придвигаясь ещё ближе и обжигая висок Скалигера прерывистым дыханием. Повинуясь властным действиям любовника, Скалигер откинул голову и, растянув губы в белоснежной улыбке, издал слабое шипение в губы, отвечая на поцелуй. Меркуцио любил чувствовать власть, любил ощущать силу над собой, силу, что значит нежность и ласку. Меркуцио нуждался в ней. Нуждался в тепле, горячих объятьях и поцелуях. — Вздумаешь давить, откушу тебе член, — сказал он, прежде чем принялся послушно опускаться на колени, не сводя свои зеленые изумруды с серых тибальтовых глаз. Пожалуй, никогда прежде Тибальт не получал такого удовлетворения, ни физического, ни морального, глядя в поднятые на него бесстыжие глаза Скалигера, не меньше его самого, похоже, получавшего удовольствие от процесса. Расстегнув пуговицы штанов Капулетти и спустив их вниз, юноша взялся за чужой член, медленно проводя нежной рукой вдоль всей длины. Он припал мягкими по-девичьи пухлыми губами к голове вбирая в горячий влажный рот весь член. Лаская юрким языком, изредка, ради чужого удовольствия задевая зубами нежную плоть, Меркуцио постанывал, и вибрация от этих стонов волной отзывалась на пульсирующем органе Тибальта. Капулетти шумно дышал, сдерживая рвущиеся сквозь грудную клетку стоны и жмурясь от накатывающего волнами сумасшедшего наслаждения. То и дело проводя языком по пересохшим губам, он завороженно смотрел на темноволосую макушку, склонившуюся над его пахом. Юноша толкался в горячее пространство, сжимая ладони в кулаки до побеления костяшек и чувствуя, как тело выгибается дугой от сладостной дрожи. Паяц будто специально двигался неспешно, растягивая момент и тем самым буквально сводя с ума шипящего от нетерпения Капулетти. Тяжелая рука кошачьего царя легла на затылок Меркуцио, зарываясь длинными пальцами в жесткие пряди, надавливая, задавая иной темп. Скалигер податливо двигал головой, изредка выпуская член изо рта, целуя его, причмокивая и облизывая, словно карамель на палочке. Тонкие ниточки слюны тянулись от головки к губам, капли стекали вниз по подбородку, и Меркуцио продолжал сосать, постанывая от собственного удовольствия и возбуждения. Тибальт толкал орган в щеку мальчишки, с нескрываемым наслаждением наблюдая, как кожа натягивалась на члене. Тибальт выгнулся еще сильнее, до синяков стискивая плечо любовника, почувствовав, что подходит к пику, и Скалигер подался вперед, насаживаясь ротиком на член целиком, довольно жмурясь от ощущения горячей спермы в глотке, от чувства, как она стекает вниз по горлу. Он сглотнул, выпустил чужой орган и облизал губы, закусывая их, словно желая добавки. Меркуцио, раскрасневшийся от жара, тяжело дышавший, поднялся с колен, махнул волосами и, стрельнув зелеными камнями, прошел к столику с фруктами, беря с тарелки клубнику, он надкусил ее, не желая сводить взгляда с чужих глаз. И Тибальт, словно в каком-то пьяном порыве на нетвердых ногах подался вперёд, раздвигая языком припухшие губы любовника и вовлекая его в поцелуй. На подбородке Скалигера блестела тонкая ниточка слюны, и Тибальт осторожно провел по нежной коже пальцем, стирая её. А паяц словно нарочно дразнил его, отстраняясь и, не сводя с Тибальта хитрого взгляда, чертовски соблазнительно продолжая поедать ягоду. Капулетти, перехватывая тонкое запястье, вновь притянул любовника к себе, увлекая обратно на постель и опрокидывая на простыни. — Теперь моя очередь, — хищно прищурившись, проговорил Тибальт. Жёсткие пальцы касались смуглой кожи, то поднимаясь к груди, то опускаясь к поясу штанов и ниже. И Меркуцио, оказавшийся прижатый чужим горячим телом к кровати, жадно увивался страстью, подмахивал бедрами, срывал голос в собственных криках и сминал губы Капулетти, кусая их. Насаживаясь на вылизанный влажный член Тибальта, юноша стремился заполнить всю пустоту внутри себя. Он обхватывал длинными ногами бедра блондина, вжимался в него так, словно желая раствориться, а когда его мозолистая рука накрыла орган Меркуцио, юноша окончательно потерял связь с реальностью. Это была чистая волна животной страсти, и Скалигер отдался ей без остатка.