Verona sta aspettando!

За окном сгущались зимние сумерки, принося с собой туман с реки и первые дождевые капли, начинающие негромко барабанить по стеклам. В покоях Меркуцио уютно потрескивал камин, и на этот раз были зажжены все свечи в многочисленных вычурных подсвечниках, расставленных на большей части имеющихся в комнате горизонтальных поверхностей. Тибальт, который в последние дни проводил в доме делла Скала куда больше времени, чем в своём собственном, сидел на пушистом персидском ковре в накинутой на плечи рубашке, небрежно застегнутой на одну пуговицу, поджав босые ноги и сосредоточенно подкручивая поскрипывающие колки у новенькой гитары Скалигера. Похоже, слова Капулетти о том, что инструмент нужно настраивать, Меркуцио предпочёл благополучно пропустить мимо ушей, поэтому когда, сияя от восторга и гордости за самого себя, он решил продемонстрировать любовнику свои достижения, кошачьего царя передернуло от резанувших слух фальшивых нот. — Тебе хоть что-то в руки давать можно? Такой инструмент едва не испортил, — проворчал Капулетти, любовно проводя ладонью по лакированному корпусу покоящейся на его коленях гитары, с которой его собственная не шла ни в какое сравнение. — Твоё счастье, что струна не лопнула… Это больно, — со вздохом, словно маленькому ребёнку, пояснил юноша, поднимая голову и ловя на себе недоуменный взгляд паяца. Меркуцио сидит на кровати и пишет новые слова в словаре Тибальта, которые тот должен будет выучить. Он прилежно выводит буквы, наслаждаясь умиротворением и спокойствием. С кошачьим царем теперь все по другому, присутствует тот домашний уют, чувствуется ласка, хоть и отдаленная, но она бальзамом ложится на сердце того, кто совершенно забыл, что значит быть кому-то нужным. Все эти теплые чувства ушли с родителями, с их светлыми душами и чистыми сердцам. И Меркуцио всей душой был счастлив, что перед кончиной его родители принесли в этот мир новую жизнь. Валентин. Он станет продолжателем рода Скалигеров. Тот, кто прославит их фамилию, кого запомнят за доброту, ум и благородство. А Меркуцио хватит уединения вместе с Тибальтом, если тот его однажды не покинет, как поступали все другие. — А? — Скалигер отвлекся от писанины и поднял на Капулетти голову, хитро щурясь. — Зануда! Нет чтобы похвалить за усердие. Меркуцио встал с кровати и, подойдя к любовнику, присел возле него, за спиной, запуская пальцы в светлые волосы, перебирая их, практически слыша довольное урчание. — Ти-и-иба-а-альт, — в своей манере протянул повеса. Он положил подбородок любовнику на плечо, с теплотой в душе и на сердце наблюдая, как он расслабляется, прикрывает глаза в удовольствии. — Очень больно от лопнувшей струны? — Меркуцио навалился на племянника Капулетти всем телом, заглядывая ему в лицо. — Примерно как полоснуть кинжалом по руке, — доверительно сообщил Тибальт, не сдерживая улыбки при виде вытянувшегося и слегка побледневшего лица Скалигера, и, оторвавшись от своего занятия, коснулся губами подставленной любовником щеки. — Меркуцио, — раздался резвый голосок из-за двери, и только потом стук. — Открой, это я. — Голос Валентина заставил племянника Капулетти закатить глаза. — Твой брат умеет выбирать время для визитов не хуже Джульетты, — усмехнулся юноша, уже успевший убедиться, что для Скалигера-младшего, ровно как и для его кузины, понятия личного пространства попросту не существует. — Я сейчас, — тяжело, почти раздраженно отозвался юноша, поднимаясь на ноги и открывая брату дверь. — Чего тебе? — Тебя дядя зовет, — видя, что Меркуцио совершенно точно не спешит прерывать свое свидание, Валентин сложил руки на груди, хитро улыбаясь, — он сказал, что это срочно. Скалигер-старший, бросив через плечо «я скоро», все же покинул комнату. Прям так. Босиком. В шелковых штанах и шифоновом, почти прозрачном, халате на голое тело. Валентин лишь покачал головой, собственнически проходя в комнату брата. Когда Меркуцио скрылся за дверью, Капулетти вопросительно вскинул бровь, глядя на оставшегося в комнате и опустившегося радом с ним Валентина, неожиданно притихшего и сосредоточенного. — Чувство стыда и скромности у Меркуцио напрочь отсутствуют? — поинтересовался Тибальт, пораженный смелостью любовника. Ему бы внутреннее чувство самосохранения не позволило бы выйти из спальни в таком виде. Это же чувство не позволило бы в принципе надеть на себя что-то такое. И к стилю паяца привыкнуть он все никак не мог. — Ну… Меркуцио привлекает твое внимание к себе всеми силами и способами, — пожал плечами мальчик, заглядывая Тибальту в душу большими голубыми, как у матери, глазами. — Меркуцио не падал с лестницы. Это Парис его опять побил. Он часто над ним так измывается. Наверное последние года два, — мальчик тяжело вздохнул. Говорить об это было больно. Больно и обидно за брата, терпящего такое отношение. — Меркуцио никогда никому не говорил об этом, но…я видел их драки. Мне не часто удается приезжать в Верону, но у Меркуцио всегда есть синяки. Не от ваших драк, а от драк с Парисом. Я многое что понимаю, Тибальт. Я понимаю, какие у вас отношения. Вы не любите друг друга, но тебе он доверяет. Пожалуйста, защити Меркуцио хотя бы от Париса, он не справится сам. Памятуя об их последнем разговоре, Тибальт ожидал услышать очередные расспросы касательно их с паяцем отношений и планов на будущее, но никак не то, что сообщил мальчишка, с надеждой заглядывая в лицо Капулетти. Юноша чувствовал, как с каждым его словом в душе закипает злость, от которой темнеет в глазах, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Злость на Париса, на Меркуцио за обман, и злость на себя самого, за слепую веру. Кошачий царь не удостоил Валентина ответом, впрочем, тот, похоже, на это и не рассчитывал, поспешив проскользнуть обратно в коридор под локтем вернувшегося старшего брата. На губах Меркуцио играла безмятежная улыбка, та самая, с которой он так легко лгал в лицо любовнику. — Ты ничего не хочешь мне сказать? — вопрос был задан небрежным тоном, словно бы промежду прочим, однако палец Тибальта вполне определённо указал на грудь паяца, где под тонкой тканью халата на ребрах все ещё багровели синяки. — Я хочу знать, откуда это у тебя. Только подумай хорошенько, прежде чем дать правильный ответ. Вопрос, как и тон, не предвещали ничего хорошего. Меркуцио замер, невольно сглотнув, распахнув глаза, оказавшись в полном замешательстве. Сердце бешено забилось, стало слишком жарко и захотелось распахнуть балкон. В этот момент он успел проклясть все живое на земле и помолиться, чего уже не делал давно, парень успел отметить, что на удивление еще помнит несколько молитв, правда под ситуацию они не подходили, но Скалигер, видимо, надеялся, что за попытки зачтется. — Д…да-а-а, — нервно, что было непохоже на паяца, протянул Меркуцио. Сидеть рядом с разгневанным Тибальтом было страшно. Казалось, что вот-вот на его теле появятся пара свежих синяков. — Да так, поссорился с Парисом. А ты ж его видел, шкаф да и только, — издал нервный смешок Меркуцио, выдыхая. Он не соврал, а сказал частичную правду, надеясь, что этого хватит, однако нутро говорило, что Капулетти этого мало. — Подрались, он победил… — добавил брюнет. Оправдываться не было никакого желания. Да и почему он вообще должен это делать? Его личное дело, и любовника оно касаться не должно. Однако видеть в глазах это…разочарование, разочарование в нем, в Меркуцио, он не мог. Он не мог разочаровать еще и Тибальта. — Подрались? — раздраженно отмахнулся Тибальт. — Я готов побиться об заклад, что на нем не осталось и царапины. За что он тебя избил? — Капулетти чеканил каждое слово, просто титаническим усилием воли сохраняя самообладание и пока еще сдерживаясь. Меньше всего на свете Парис походил на человека, охотно распускающего руки, особенно без повода. Казалось, что для него, манерного, отстраненного, высокомерного, слегка инфантильного, подобное ребячество вроде драки с младшим родственником осталось далеко в прошлом, а значит, причина так разукрасить любимчика Эскала все же была, и притом весомая. Юноша заскрипел зубами, когда до его слуха донесся смех Меркуцио, слишком нервный, слишком натянутый. Тибальт отнюдь не отличался проницательностью, но сейчас почти что физически ощущал плохо прикрытую фальшь, сквозящую в интонациях Скалигера. — Меркуцио, не смей мне лгать, слышишь? — кошачий царь отложил в сторону гитару, на грифе которой все это время машинально стискивал пальцы до побеления костяшек. Подавшись вперед, он опустил ладони на шею любовника, сосредоточенно созерцающего узор на ковре, пытаясь заставить его поднять голову и поймать упорно отводимый Скалигером в сторону взгляд зелёных глаз. Меркуцио, как загнанный, затравленный зверь дернулся назад, стоило Тибальту только коснуться его шеи.Он отполз назад, прикладывая свою собственную руку к горлу, готовясь вот-вот разрыдаться. В зеленых изумрудах блестели слезы, паника, страх. Шарахнувшийся от безобидного, по сути, жеста Скалигер, который до этого с готовностью подставлялся под куда более жёсткие прикосновения кошачьего царя, окончательно сбил того с толку. В мельком брошенном на него взгляде Капулетти увидел растерянность и плещущийся где-то на самом дне широко распахнутых глаз страх. Страх, которого там сроду не было, даже когда Тибальт впечатывал паяца в стену в каком-нибудь переулке, поигрывая кинжалом перед его носом — не всерьёз, а лишь стремясь хотя бы немного сбить с того спесь. — Подрались! — слишком резко, вымученно, выкрикнул юноша. — Я ему нахамил и высмеял, как всегда, ты знаешь, Меркуцио повел плечом, выказывая свою неприязнь к этому разговору. — И я не лгу. Я говорю правду, — он не смотрел на Тибальта, не показывал свое лицо, закрывая его волосами. В голосе то и дело проскальзывал смех, и только теперь Капулетти понял, что это лишь защитная реакция. Попытка уйти от какой-то боли, которой Меркуцио не хотел или боялся делиться. — Да, ты не лжешь, — немного помедлив, кивнул Тибальт. — Не лжешь, но говоришь лишь то, что, по твоему мнению, я должен услышать. Меркуцио, я все равно выясню, в чем дело, но в твоих интересах, чтобы я узнал это именно от тебя. Не делай из меня дурака. Хамишь и высмеиваешь его, я уверен, ты с тех самых пор, как поселился в этом доме, а издеваться над тобой, по словам Валентина, он начал лишь два года назад. Что тогда произошло? — Значит Валентин был так внимателен… — с горечью прошептал Меркуцио. Тибальт подполз к любовнику, протягивая к нему руки, и Меркуцио вновь шарахнулся: — Я не люблю, когда трогают мою шею, не надо, — шептал он еле слышно. — Прости. Я не знал, что тебе это неприятно, — примиряюще поднял руки Тибальт. — Меркуцио. Я могу тебе помочь. Я могу тебя защитить, — изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал ровно, племянник Капулетти попытался подступиться к проблеме с другой стороны. — Пожалуйста, позволь мне это сделать. Все, что от тебя требуется — довериться мне. Иначе какой толк от всего того, что ты называешь отношениями между нами? Меркуцио поднял голову, по щеке его скатилась одинокая слеза, которую юноша тотчас смахнул, не позволяя Тибальту видеть эту слабость. Хотелось открыться. Хотелось довериться. Не было больше сил хранить в себе одном всю эту боль и унижение. Но было страшно. — Если я скажу, ты уйдешь, — Скалигер выглядел вымученно, болезненно. — Меркуцио, расскажи всю правду. И если правда такая, что заставит меня уйти, все это, все то, что было между нами не продолжится на лжи, — Тибальт ждал, боясь, казалось, не меньше самого Меркуцио услышать то, что пугает Скалигера. — Ладно, — голос юноши хрипел. Он прокашлялся, отнимая наконец то руку от горла и чуть придвигаясь к любовнику. — Я расскажу тебе все с начала, так, наверное будет правильно, — тараторя, запинаясь, от нервов теребя пояс халата, начал Меркуцио.

***

Меркуцио 16, он совсем юн, озорлив и непоседлив. Юноша носится по городу лиловым ураганом, заражая окружающих своим смехом и эмоциями. Копна кудрявых темно-каштановых волос развивается на бегу, в зеленых проницательных глазах танцуют в огненном вихре чертики, не предвещая ничего хорошего. Скалигер — местное бедствие, один из всадников Апокалипсиса, способный одним своим появлением нарушить городской покой. Но он и есть жизнь города. Юноша разбавляет однотонность бытия людей, вносит свое, которое никто не может повторить, безумие; он честен, порой до слез на глазах, но правдив; Меркуцио тот, кто никогда не признает поражение и будет смеяться, валяясь в собственной крови, захлебываясь ею, и смеясь над соперником. Он встанет и, гордо вздернув нос, обернет ситуацию в свою пользу, высмеяв победителя. Он умен, остер на язык и излишне активен, но он не умеет останавливаться, шагая до конца, какой бы ни была его идея глупой и бессмысленной, он выйдет как герой, даже если потерпит поражение. Меркуцио любим всеми. В том или ином смысле. Тибальт тоже его любит. Любит за возможность спустить на нем свою ярость и обиду, любит, в глубине души, где-то слишком глубоко, за компанию, что он ему составляет всегда и везде. Без Меркуцио Тибальту и всем Капулетти было бы одиноко и скучно. Парису 21, он флегматичен и спокоен ко всему, голос ровный, взгляд холодный. Мужчина горд, настоящий венценосец, соблюдает этикет и манеры, неизменно ровно держит спину, голова гордо поднята, одежда всегда идеально чиста и заправлена — эдакий педант. Лишь изредка можно заметить, как нервно дёргается его глаз на выходку нерадивого родственничка, которого приходится терпеть. И он терпит. Сносит ради дяди, ради их семьи. Ради слепой надежды стать наследником Вероны. Что взять с Меркуцио? Он ребенок и, судя по всему, всегда им останется. Старший племянник Эскала высок и статен, широк в плечах, а под камзолом скрывается накаченное тело — парень мастер в фехтовании и кулачных боях. Стоя рядом с Меркуцио, Парис был выше на 1,5 головы, крупнее и мужественнее, этот итог вытекал из усердных тренировок, любовью к которым Скалигер-младший не отличался, обладая почти девичьей фигурой, чего только стоила его шевелюра. Они не дружны, не общительны, ничего друг о друге не знают кроме того, о чем кричат на улицах города, главным героем которых, из них двоих, становится Меркуцио. Даже на семейных трапезах они молчаливы друг с другом, не имея общих тем для разговоров, но Меркуцио все равно трещит без умолку обо всем на свете. Иногда Парису кажется, что Меркуцио просто не выносит тишины. А еще Парису часто кажется, что Меркуцио красив. Омерзительно красив. Меркуцио не нравится Парису. Нисколечко. Он его раздражает не меньше, чем Тибальта. Но Парису было любопытно. По городу ходят слухи. Разные говоры как от мужчин, так и от женщин. А Париса никто не любит, никто не желает. Парис не хочет, не желает, но он размышляет. *** Воздух морозен и свеж, в воздухе кружатся снежинки и падают на улицу, тут же тая из-за недостаточно низкой температуры. Тех, что еще не успели растаять на грязных, вязких улицах, жесткий и холодный ветер, продирающий до самых костей, уносил далеко-далеко, в дивное место, подальше от города грехов, от Ада, что царил на земле, от Вероны. Зимние ночи здесь страшные: темнота окутывала словно океан, и ты тонешь, не в силах подняться на поверхность, не имея возможности увидеть солнце, лишь свет, который появляется в конце туннеля, и свет этот от огня Ада, где кипит масло в котле для каждого грешника, которых полон город; голые деревья мерещились демонами, и монстрами, протягивающие свои кривые длинные руки, чтобы забрать последние крупицы души, чтоб поглотить ее вместе с бренной плотью, которую после смерти наполняют черви и жуки; а ветер…ветер поет похоронный марш, предвещая конец тонкой нити жизни. Рождество празднуют пятый день подряд, люди пьют, предаются любовной страсти, пируют и калечат друг друга. Парис пьян, он только что вышел из праздного зала дядюшки, где продолжалось веселье. Его волосы выбиваются из укладки, костюм небрежно сидит и уже изрядно помят, ноги заплетаются, как и мысли. Парис хочет забыться этой ночью между ног какой-нибудь дамы или простой шлюхи. Но вместо юной прелестницы за углом бесконечного, как ему тогда показалось, коридора, выходит чересчур радостный и довольный Меркуцио, решивший провести праздник наедине с самим собой и бутылкой хорошего вина. На пиру Парис видел, как его родственничек флиртует со всеми, кого только видел. Но теперь они не в роскошном светлом зале, а в темном и холодном коридоре. Они встречаются взглядами, и Парис останавливается. Как же его достала эта ехидная улыбка, эти непослушные кудри, которые хочется намотать на кулак и больно дернуть, эта до неприличия немужественная фигура. Меркуцио слишком очевидно выбивался из породы делла Скала. А Скалигер словно и не видит родственника, проходит мимо, как всегда, не замечая его, витая где-то в своих мыслях, лопоча что-то тихо самому себе. Парис часто это замечает, часто спрашивает у дяди «что с ним не так?», но всегда оказывается виноватым. О Меркуцио нельзя спрашивать. На Меркуцио нельзя ругаться. Парис вновь думает, что Меркуцио всегда побеждает. Но сегодня, в эту ночь, когда все в пьяном бреду, Меркуцио точно проиграет. Парис разворачивается, делает два широких шага, нагоняя юнца и, схватив того за тонкое запястье, разворачивает к себе. Да, он хочет видеть боль на его милом юном лице, хочет узреть, как выглядят его глаза, наполненные страхом и слезами. Но Меркуцио лишь широко улыбается, как кукла, склонив голову в бок. «Как тупая продажная шлюха», — думает Парис. Глаза Меркуцио пустые, стеклянные, зрачки неестественно расширены, а сам юноша как-то слишком податлив. «Тряпичная кукла», — вновь думает Парис. — Ты сегодня один? — спрашивает он, и Меркуцио прекрасно понимает, о чем его кузен говорит. Кудрявая макушка кивает. — Хочешь провести эту ночь со мной? — голос блондина хрипит. Желаемое так близко. Так рядом, уже в его руках, надо лишь подтолкнуть. Голова Меркуцио вновь одобрительно кивает, а соболиные брови хмурятся, взгляд отведен в сторону. Меркуцио словно прислушивается к чему-то, к кому-то. Парис, не теряя времени, грубо тащит юное тело в свои покои, а Меркуцио, столь податливый минуту назад, начинает сопротивляться, но ноги пьяно плетутся вперед. Брюнет оглядывается по сторонам, но в коридоре никого нет. Дверь покоев Париса закрывается на засов. Он толкает мальчишку к кровати слишком грубо и сильно, для пьяного человека. А Меркуцио испуганно смотрит, как его кузен снимает камзол. — Я… — лопочет брюнет, — я не хочу. Лучше пойду к себе, — Меркуцио встает. Сердце уходит куда-то в пятки. Нехорошее, плохое предчувствие. Страх. — Нет, — коротко рычит Парис, ловя от побега родственника и вновь швыряя на кровать. — Ты уже согласился, — Парис замечает, как зрачки Меркуцио все еще расширены, однако разум его протрезвляется. Меркуцио не кричит. Боится. Ткань его одежды рвется. Хрупкое тело рьяно сопротивляется, получая в ответ сплошную боль. — Нет! Парис, стой. Мне больно, не надо, — уже умоляет юноша, прижатый к матрасу. Он шепчет одними губами, глаза наполнены влагой, что слезами катится по щеке. Парис молчит. Он грубо, до крови на губах целует Меркуцио, до синяков хватая за бедра и переворачивая на живот. Без ласки. Без подготовки и растяжки. Меркуцио кричит в подушку, дергается, пытается столкнуть с себя тушу, когда холодная липкая рука накрывает его шею, душа. Брюнет хрипит почти до потери сознания, перестает сопротивляться, тело расслабляется. Резкий толчок. Парис наваливается сверху. Боль изнутри разрывает Меркуцио. Ему больно, страшно. Движения не приносят облегчения. Меркуцио сопротивляется, но стальная хватка вновь накрывает тонкую шею. Парис душил его, пока он не затихал. И так по новой. — Я душу дьяволу продал за ночь с тобой, Меркуцио, будь благодарен мне за это. Парису нравилась эта игра. Внутри было тесно, слишком узко от напряжения, горячо и влажно. Что-то начало стекать на простыни, пачкая белый шелк кровью. Меркуцио рыдал в подушку, до побеления костяшек стискивая покрывало. Каждый новый толчок заглушенным визгом отзывался от тела снизу. «Пусть все закончится. Пожалуйста. Пожалуйста!» Меркуцио задыхался, даже когда чужая рука не душила его. Запах пота тела сверху и меди, каждый новый толчок члена в его тело вышибали из груди воздух, заставляя юношу цепляться за подушку, пропитанную смрадом Париса. Парис выдохся, откидываясь на подушки и собственнически проводя широкой ладонью по дрожащему юному телу рядом, бьющегося в холодном поту. Меркуцио вздрогнул, замирая, почти не дыша, пока чужая рука шарила по холодной нежной коже, искусанной, исцарапанной и отмеченной, опороченной. — Твоя красота омерзительна, Скалигер, но она делает из меня твоего раба, — прохрипел блондин, почти сразу засыпая, не беспокоясь о дрожащем на второй половине кровати юнце. Скалигер не знает, сколько он так лежал. В ушах шумела кровь, слышалось биение собственного сердца. Он осторожно посмотрел на блондина, и, удостоверившись, что тот спит, осторожно сполз с кровати, опускаясь на пол. Тело ломило от боли. Ниже живота все горело, в горле сушило. Меркуцио часто заморгал, сдерживая слезы обиды, боли, предательства, горечи и…злости. За окном поднялся вихрь снега, ветер хлестал в лицо каждому, кто решался выйти на улицу. Ветви деревьев тихонечко били по окну, создавая имитация стука. Постоянного стука в дверь. Стука каблуков за дверью. Стука в стены. Меркуцио казалось, что их видели, их слышали. И нечто-то бежит докладывать Эскалу о несмываемом позоре, что наложил его нерадивый племянник на свой род, о грехе, который можно смыть лишь кровью. С окна тянет сквозняком, от которого петуньи на подоконнике, впрочем, не мерзнут, лишь легонько дрожат, тряся своими цветками, словно насмехаясь над Скалигером. «Мы говорили тебе не идти, Меркуцио». Взгляд зеленых воспаленных глаз упал на камин, где тихо потрескивали поленья, а рядом, на специальной подножке, стояли лопатка и кочерга. Меркуцио дрожал, не помня, как дышать, не помня, какого это — не испытывать такой боли. Фантазия начала рисовать страшные картинки. Вот он берет в руки кочергу, заносит и обрушивается ударом на голову Париса. Вновь и вновь. Удар за ударом, разбрызгивая капли крови по всей кровати и ковру, разбивая череп кузена, слыша хруст костей. «Он это заслужил», — плачет Меркуцио. Он встает. Внутри все обрывается от резкой боли. Юноша сгибается пополам, почти не позволяя себе издать хоть какой-то звук, боясь, что Парис проснется и все повториться. Он медленно выдыхает, заставляя себя поднять голову и встречается со своим отражением в зеркале. От собственного вида становится тошно, хочется рыдать еще больше или наложить на себя руки. Синяки, кровоподтёки, кровь, что стекает по внутренней части бедра, отпечаток ладони на шее. «Он заслуживает смерти, но не достоин быть убитым тобой». Меркуцио смотрит на себя и кивает. Зрачки уже приобрели нормальный размер, и от этого становится еще хуже. Психика не справляется. Меркуцио не станет чернить себе душу самым страшным грехом, он не вымостит себе прямую дорогу на все девять кругов Ада, по крайней мере не сейчас. Он медленно, тихо собирает свои вещи, все еще не в силах полностью разогнуться. Надевает брюки и, отперев засов, оказывается в коридоре. Прохладном, темном, пустом. Ноги подкашиваются, и юноша оседает на камень, забываясь в слезах. От холода становится легче, но ненадолго. Больно было даже сидеть. «Вставай, тряпка! Или хочешь, чтобы кто-то тебя таким увидел?!» Меркуцио вынужден подняться и, опираясь о стены, добраться до своей спальни. В покоях он раздевается и залезает под одеяло с головой, сворачивается клубочком и замирает и забывается сном. Но мерзкое чувство грязи на себе до вечера нового дня не дает ему покоя. Лишь в ванной с лавандовым маслом, под толщей воды Меркуцио приходит в себя. Слезы уже давно кончились, чувств не осталось, как и сил жалеть себя. Боль от горячей воды отрезвляла, придавала понимание, что он все еще, к сожалению, жив. — Сам виноват, — хрипит юноша, рукой создавая на воде волны, от чего цветки сушеной лаванды прилипают к бортику ванной. Меркуцио задерживает дыхание и вновь сползает вниз, заглушая постоянный шум и трепет. Волосы всплывают к поверхности, словно закрывая своего владельца от внешнего мира. Но воздух в легких кончается. Он выныривает, морщась от боли. Слишком резко двигаться больно, надо медленно и осторожно. Меркуцио признает свое поражение, когда, выходя из ванной, сталкивается со своим отражением. «Мерзость. Что ты теперь будешь делать?» Он смеется, заходится в истеричном хохоте, а в потухших глазах вновь что-то вспыхивает. Меркуцио не покажет Парису свой проигрыш. Парис не узнает и не увидит его боль. Он и не увидел. Меркуцио не стер с лица своей улыбки, не затих и смех его, не сломился характер. Меркуцио сиял и светился, не позволяя жалеть самого себя, не позволяя возвращаться к той ночи. Душа Париса пылала от гнева и злобы. А плоть требовала вновь ощутить жар и тепло Скалигера, который, словно на зло ему, каждую ночь встречал с новым любовником или любовницей; словно на зло ему кричал за стенами в порыве страсти и эйфории, что накрывала юношу в экстазе; словно на зло ему демонстрировал засосы на шее и ключице; словно на зло ему продолжал быть таким омерзительно красивым…

***

Тибальт и сам не мог толком сказать, в какой момент шум крови в ушах начал заглушать голос Меркуцио. Он не сводил взгляда с лица Скалигера, на котором привычная улыбка ещё никогда не выглядела так жалко и неуместно, но, казалось, не видел его. — Он избивает меня из-за ревности…к тебе. Потому что я не его и…никогда не буду его. Ведь так проще, да? — Меркуцио выдавил улыбку. Слишком жалкую, чтобы называться таковой. — Проще спустить злость и нанести увечья, оставив свои отметины поверх тех, что были получены другим в порыве страсти. Но… — юноша опустил голову, не в силах наблюдать за выражением лица Тибальта, — я сам виноват. Согласился же…и я не могу никому рассказать об этом. Не хочу, чтобы обо мне думали еще хуже, чем есть сейчас… Для Капулетти никогда не было секретом, что Меркуцио побывал в постели у доброй половины города и сейчас, когда их связывало нечто большее, чем обыденные драки на улице, он бы просто предпочел бы не знать, с кем именно его любовник делил кровать. Возможно, ему следовало равнодушно пожать плечами, согласиться, мол, это все — лишь твоя вина. После того, как любовник замолчал, продолжая стискивать в пальцах и без того изрядно помятый пояс халата, Капулетти с минуту сидел, замерев и, кажется, даже не дыша, после чего резко подорвался с места, поднимаясь на ноги и начиная мерить комнату широкими шагами. Затормозив у шкафа, Тибальт с силой двинул по дверце кулаком, отчего одно из зеркал жалобно звякнуло, чудом не свалившись на пол. Меркуцио вздрогнул, еще ниже прижимая голову, закрывая лицо непослушными кудрями. Когда же Тибальт вновь обернулся к Скалигеру, на его лице не дрогнул ни единый мускул, выдавая захлестывающую юношу бурю эмоций. Он громко вышел из комнаты, оставляя любовника в одиночестве. Внутри у Меркуцио все рухнуло. Юноша заставил себя поднять голову на закрывшуюся дверь и громко усмехнуться, переводя взгляд на зеркало. «Мы говорили, что он уйдет, Меркуцио. Мы говорили» И Скалигер готов был упасть на ковер, не в силах справиться с собственной никчемностью, когда дверь отворилась и в его проеме показался Тибальт. Он не смел осуждать Скалигера. Не смел винить его, ведь в том не было его вины. Перед внутренним взором Капулетти вновь и вновь представал Меркуцио, отшатывающийся, словно подсознательно ожидая, что за прикосновением любовника последует боль, одна только мысль, о причинении которой герцогскому племяннику им самим или кем-то ещё, стала для кошачьего царя отвратительной с тех пор, как Скалигер из паяца и монтекковского прихвостня превратился в его, Тибальта, Меркуцио, неожиданно чуткого, трепетного и внимательного. — Где его комната? Я убью его, — процедил сквозь стиснутые зубы кошачий царь, чувствуя, как короткие ногти до крови впиваются в ладони. — Убью, и плевать, что остаток жизни мне придётся провести где-нибудь в Мантуе. Плевать, даже если твой дядя решит, что я заслуживаю казни. — Нет! Нет, нет, нет! — Меркуцио, подскочивший на ноги, за руку втянул Капулетти в спальню, закрывая дверь, словно боясь, что его кто-то услышит. — Нет, нет! Я сам виноват! Сам! — как в бреду шептал юноша, смотря на любовника огромными глазами с расширенными зрачками и, чуть ли не наваливаясь на Тибальта всем телом, цепляясь мертвой хваткой в его руки, боясь отпустить. — Если ты что-то сделаешь с ним, он все всем расскажет. А тебе нельзя, чтобы о нас знали. Да и я сам виноват во всем! Я тогда согласился сам. Сам виноват! — Меркуцио, тише, — Тибальт попытался высвободить руки, в запястья которых Скалигер вцепился тонкими холодными пальцами, но безуспешно. — Ты не виноват ни в чем. Ты не хотел, ты говорил «нет». Меркуцио, ты ни в чем не виноват. И какой болью в сердце Тибальта отозвалось понимание того, что Меркуцио, его милый Меркуцио, слепо уверен в справедливости произошедшим. Скалигер отшатнулся, так же неожиданно, как и бросился Капулетти на шею, растрепанный, бледный, с лихорадочно блестящими глазами. На лице Меркуцио застыло выражение неподдельного отчаяния, и юноша понял, что ещё немного — и тот забьется в истерике, как останавливать которую Тибальт не имел ни малейшего понятия. — Я сделаю так, как ты захочешь, только прошу тебя, успокойся, — кошачий царь приблизился к дрожащему Скалигеру, заключая его в крепкие объятия и чувствуя, как бешено колотится, словно попавшая в тиски птица, о грудную клетку чужое сердце. Мокрый лоб паяца ткнулся ему в плечо. — Ответственность за «нас» лежит на обоих. И я не позволю, чтобы ты расплачивался за нашу слабость в одиночку, — Тибальт не был уверен, что герцогский племянник его слышит. Он сжимал насквозь пропитавшуюся потом тонкую ткань халата на хрупкой спине и не знал, что предпринять. — Он причинил тебе боль тогда, и продолжает делать больно по сей день. Он не посмеет никому ничего рассказать. А даже если и расскажет…плевать. Главное, что тебя он больше не тронет. Если цена своего покоя в собственном доме — раскрытие нашей тайны, то я готов рискнуть. Скалигер отнял о чужого плеча лицо, смотря на Тибальта огромными глазами, полные доверия и мольбы о помощи, о которой попросить вслух он не смеет. Капулетти понимал, что ему только что доверили нечто такое, о чем не принято говорить вслух, даже самым близким людям. А ещё он совершенно точно отдавал себе отчёт в том, кто должен ответить за это, и причём немедленно. Тибальту безумно хотелось переломать Парису кости — по одной за каждый кровоподтек на теле любовника. — Послушай. Сейчас ты мне скажешь, где находятся покои этого ублюдка, — вкрадчиво произнёс Капулетти, отодвигаясь и осторожно беря узкую ладонь Меркуцио в свою. — А сам останешься здесь и ляжешь спать. Не переживай, с твоим дражайшим родственничком не случится ничего непоправимого, разве что он очень сильно пожалеет, что вообще родился на свет — Если ты его убьешь, меньшим, чем сможешь отделаться, это ссылкой, — медленно, вкрадчиво начал произносить юноша. — Ты не можешь оставить меня одного в этом городе…не можешь, — голос сипел. И Тибальт с горечью признался себе, что он бы и не смог оставить Меркуцио. — Я его не убью. Просто доходчиво объясню, что бывает за изнасилование. На этих словах Скалигера передернуло, от нахмурил соболиные брови. — Я проведу тебя к его комнате, и, Тибальт, я хочу посмотреть на то, как вы «поговорите».

***

В покои старшего племянника Эскала Тибальт ворвался, ничуть не заботясь о приличиях и с ноги распахивая незапертую дверь. Парис обнаружился тут же, и не один, а с какой-то девицей, испуганно уставившейся на незваных гостей. Капулетти это обстоятельство, впрочем, совершенно не смутило. Меркуцио увязался следом: несмотря на увещевания любовника, он наотрез отказался ждать снаружи и с невесть откуда взявшейся кровожадностью, щуря вновь искрящиеся задором глаза, пожелал лично. Однако, вопреки обыкновению, лезть под руку Скалигер не спешил, благоразумно оставаясь за спиной кошачьего царя и время от времени выглядывая поверх чужого плеча. — Вы, черт возьми, что себе позволяете?! — взревел Парис, натягивая на себя штаны. — Ты, — указал Капулетти на шлюху, — выметайся отсюда, живо! Да и помалкивай обо всем! Девушка, кутаясь в платье и пряча груди, выбежала из комнаты опустив голову, не желая привлекать к себе внимание разъяренных мужчин. — Ты не посмеешь и пальцем тронуть Меркуцио, отныне я за него постою. — О! Так значит этот паршивец все тебе рассказал? Да?! — Парис встал с кровати, гордо расправив плечи и допив из бокала вино. Меркуцио отступил назад, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. В ноздри ударил тот самый запах, что был в ту ночь. Неприятные болезненные воспоминания начали накатывать волной. — А он рассказал, как добровольно лег под меня? А? Тибальт, пойми уже, Меркуцио шлюха, которая даже денег не запросит… На этом терпение Капулетти пришло к концу. Это стало последней каплей, после которой кувшин таки и переполнился. Он обещал Меркуцио не убивать его, однако не трогать и слова не было. Парис, будучи с Тибальтом одного роста, оказался несколько крупнее и шире в плечах. Дрался он действительно недурно, но в ловкости и быстроте движений племяннику Капулетти значительно уступал, к тому же пребывая в не самом трезвом состоянии. Колено кошачьего царя пришлось старшему делла Скала прямиком в солнечное сплетение, и тот согнулся пополам, забрызгивая белоснежные простыни хлынувшей из перебитого точным ударом носа кровью. — Тронешь его хоть пальцем, расскажешь хоть кому-то и я переломаю тебе все пальцы и конечности, а после затолкаю тебе в глотку твой же член, — Тибальт покосился на Меркуцио, который так и не зашел в комнату, словно боялся оказаться в ней запертой, как тогда, два года назад. И от этого сердце Тибальта больно кольнуло. «Сколько же боли травм у Меркуцио с той ночи». А Скалигер смотрел на окно, с которого как и тогда тянуло сквозняком, и на красные петуньи на подоконнике, которые все так же тряслись, продолжая смеяться. Вот только теперь Меркуцио не был уверен, что над ним. Оставив Париса, живого, как Тибальт и обещал Меркуцио, корчиться на полу, закрывая руками разбитое лицо и слабо постанывая, Капулетти вышел в коридор, напоследок от души приложив дверью о косяк и устало прислоняясь к стене. Сбитые костяшки пальцев неприятно саднило, а из рассеченной губы по подбородку сочилась тонкая струйка крови, которую Капулетти, досадливо поморщившись, небрежно стёр рукавом рубашки. — Полагаю, теперь у него не возникнет желания распускать ни язык, ни руки, — вымученно улыбнулся кошачий царь любовнику, что неуверенно прильнул к его груди. Внутри Тибальта разлилось что-то теплое, приятное. Он притянул Меркуцио ближе, поглаживая по спине, и обещая себе, что не раздумывая поступит так еще раз, и еще если понадобится. Меркуцио отстранился, как-то странно улыбаясь: — Ты мой спаситель, roi félin. — Ma seule chance, — ломая язык произнес Тибальт, целуя запястье Меркуцио. В тот самый шрам. И неожиданно для себя спрашивая: — Ты же не пытался покончить с собой из-за этого ублюдка? Меркуцио молчал. Долго молчал, склонив голову в бок и рассматривая помятое обеспокоенное лицо его дорогого Тибальта. Тибальта, который, казалось, вытянул его из ада, давая шанс на другую жизнь. — Я голоден. Пойдем на кухню, — Меркуцио развернулся, направляясь к лестнице и игнорируя вопрос. — Je ne laisserai pas ça se reproduire, Mercutio, — и клятва эта была для Тибальта священна. Как священна и тайна, в которую Меркуцио его посвятил. Священна и ночь, в которую Тибальт узнал о силе духа Меркуцио. — Не смотри на меня с жалостью, — Меркуцио обернулся на Тибальта, легко улыбаясь. С души свалился огромный валуй, все эти две года тянувший его все ниже и ниже. — Я не смотрю на тебя с жалостью, — Капулетти нагнал любовника, заставляя того остановиться, обвил руками его талию, притягивая к себе. — Ты намного сильнее, чем мне казался раньше. И я восхищаюсь тобой, Меркуцио. Дыхание юноши сперло, он выдохнул, блаженно уставившись на Тибальта, тая в его руках. — Скажи это на французском. — Je t'admire. И не смей винить себя, понял? Меркуцио кивнул, касаясь разбитой губы Тибальта влажным поцелуем, слизывая следы крови, прислоняясь своим лбом к его, прикрывая глаза. И стоять они так могли вечность, грея друг друга и оберегая. А в груди Капулетти разливалось непонятное ему ранее тепло от близости с Меркуцио, которого не хотелось отпускать ни на миг, которого хотелось окружить нежностью, чтобы он забыл ту боль, что была выжжена на его душе и теле холодной рукой кузена. — Пойдем поедим, да? — Тибальт отстранился, целуя любовника в висок, с удовольствием наблюдая, как губы его растягиваются в довольной улыбке.