***
Ранней весной каменные улицы Вероны тонули в обманчивых теплых лучах солнца, что нагревали все, до чего могли дотянуться, кроме заледеневших от желчи и злобы сердцах жителей города. В такие дни была вероятность простудиться: лучи солнца нагревали все, кроме самого воздуха, а ветер продолжал нещадно гонять пыль и грязь по улицам, шатать и раскачивать еще голые деревья и задувать под камзол с богатой вышивкой. Однако обманчиво-теплая погода не была помехой озорной троице завсегдатаями рассиживающими у еще не работающего фонтана. Каменный бортик был достаточно теплый, чтобы сидеть на нем и собирать вокруг себя шумную кучу людей, исключительно Монтекки, в тот время как Капулетти, по своему обычаю, предпочитали держаться подальше от сомнительных личностей, коими, по их мнению, являлись все Монтекки и в особенности, скорее в исключении, Меркуцио. Капулетти сидели за столиками таверны, расположенными на уже открытой террасе. И пока Скалигер озабоченно и крайне эмоционально рассказывал Бенволио об очередной безумной идее касательно их времяпрепровождения, при этом не менее эмоционально и чересчур оживленно размахивая руками, Ромео, средь синих тряпок, что их окружало, выискал ту_самую_синюю_юбку, которая надолго захватило сердце юного Монтекки в свой плен страсти и любви. Хотя насчёт действительности последнего чувства Бенволио крайне сомневался. — Вот она! Прекрасна, как ангел, ее огромные глаза, — смотрел при этом Ромео намного ниже, — напоминают звезды на ночном небе, волосы, как водопад, струятся вниз по ее стану, ноги как у лани! Ну разве она не сокровище? — Монтекки-младший расцвел, глаза заблестели, а голос стал бархатным и нежным. Меркуцио не удержался от громкого смеха, сам даже не подозревая, что при разговоре о Тибальте ведет себя не лучше самого Ромео. — О, Ромео! Каждый вторник ты находишь новую музу, а по четвергам, льешь слезы от одиночества! Каждая девица Вероны была названа ангелом по меньшей мере два раза за последний год, а сейчас только начало весны! Ты ветрогон, как говорит отец Лоренцо, даже мои слова значат больше и имеют больше смысла! — О да! Тебе-то смеяться надо мной, дорогой Меркуцио! Все твои слова лишены смысла! Ты без причины забываешься и разглагольствуешь о Маб или феях, которых видел в лесу! Конечно, это имеет больше смысла, нежели мои признания в любви! — Ромео, не скрывая собственной обиды, закатил глаза, чем вызвал легкий смешок уже у кузена, пока сам Меркуцио, крайне возмущённый неверием друга в Маб, самая болезненная для него тема, надулся в ответ, деланно складывая руки на груди, хмыкая, и отворачиваясь в сторону, демонстративно вскидывая головой, из-за чего мазнул кудрями Бенволио по щеке. До старшего Монтекки донесся легкий, но отчётливый запах лаванды, что плотным шлейфом следовал за паяцем всюду, и надолго оставался уже после его ухода. В памяти блондина всплыли события прошлых лет, одних из самых счастливых его лет, по которым он отчаянно скучает одинокими ночами, о которых он вспоминает, проводя ночи в компании юной прелестницы. И иногда, а в последние недели мучительно часто, этот запах лаванды преследовал его всюду, порою, ощущая его на собственной подушке, Бенволио не был в силе избавиться от тоски, что накатывала на него волной, не отпуская до самого утра. Светлый взгляд юноши упал на затылок друга, в груди защемило и, повинуясь какому-то странному порыву, наваждению, Бенволио легким движение руки сбросил темные кудри с его плеча. Меркуцио обернулся, сталкиваясь с ним своими огромными зелеными глазищами, уже порываясь что-то сказать, и Монтекки-старший, словно боясь того, что его излюбленный друг мог спросить, перебил его, уводя взгляд: — Ромео, если в тебе столько любви, почему бы тебе в таком случае не жениться? Это выход, любая прелестница согласится на твое предложение, а ты, так опьяненный столь сильным чувством, сможешь излить его, освободив свою душу. Меркуцио раскрыл рот, в удивлении взирая на друга. — Бенволио, не говори ерунды, — взревел Ромео. — Как я сделаю предложение?! — минутное раздражение сменилось замешательством. — Я никогда никому не делал предложение. А оно должно быть невероятно романтичным и необычным! — Надо попрактиковаться! — Бенволи, создавший игру и сам же придумавший правило, встал с борта фонтана, за руку, как девицу поднял с места и Меркуцио. — Представь, что Меркуцио — твоя Роза. Или любая другая, не важно. — Ничего не Роза я! — встряхнулся Скалигер, -он сказал, что Маб — это бред! Не собираюсь я ему помогать! — Паяц отвернулся, наигранно топая ногой, как обиженная девочка, которой не купили на ярмарке очередную куклу. — Да ладно, ладно, не бред, беру слова обратно! — Ромео, которому понравилась игра, придуманная кузеном, вынужден был сказать то, что так отчаянно желал услышать Меркуцио — свою правоту. В следующую секунду горожане, что решились выползти на улицу, стали свидетелем чудеснейшей картины, развернувшейся на главной площади города: делла Скала, одолживший у продавщицы торговой лавки ярко красный платок, грациозно накинул его себе на волосы, хитро сверкнув глазами, протянул вперед левую руку, Ромео, оценивший шутку по достоинству, встал на одно колено, беря руку повесы в свою. Всеобщее веселье омрачалось опасливыми взглядами Бенволио, что оглядывался по сторонам, боясь, что эту глупую игру увидит Тибальт, совершенно лишенный чувства юмора, зато поглощенный нежностью к Меркуцио. Однако Кошачьего Царя на горизонте не было видно, и Монтекки-старший, выдохнув, полностью отдался созерцанию наизабавнейшей сцены. И только Ромео, с трудом сдерживающий поток смеха, собирался было задать вопрос, который в Вероне мечтает услышать любая зазноба, их окликнул грубый и недовольный голос незнакомца на коне. Высокий мужчина с широкими плечами и выражением лица, напоминавшим мимику Париса, брезгливым взглядом окидывал всю выселяющуюся троицу. Он цокнул языком, в одно выученное движение слезая с коня и беря его под уздцы: — Какая мерзость, — достаточно громко повторил незнакомец, кривя лицом уставившись на Скалигера. Меркуцио обернулся на басистый голос, перемещая платок с волос на плечи и вскидывая волосами поверх легкой ткани. — А? Сеньор, это вы мне? Ромео, встав с колена, отряхивал дорогую ткань, пока Бенволио подошел к Скалигеру, вставая у него за плечом, готовясь в любую секунду постоять за друга. — Вам, вам! Вы не можете себя так вести! Вся эта несерьёзность и женственность не присуще мужчине, в таком случае, вы не можете ими называться! Мужчина — образец храбрости и достоинства, сражавшийся, обладающий поистине выдающимися качествами, вас же, мальчишкам, нельзя ни одного присудить! — видимо этой пламенной речью троицу хотели приструнить и пристыдить, однако эта тирада вызвала лишь смех. Меркуцио разразился весельем, а за ним, как по команде, и остальные. Незнакомец залился пурпуром, словно такая реакция его оскорбила, хотя, вероятней всего, именно это и произошло, ибо руки мужчины сжались в кулаки, а все его тело так напряглось в праведном гневе, что жилка на его высоком лбу запульсировала, грозясь вот-вот лопнуть. — Ох! В самое сердце, оно кровоточит от Ваших слов, сеньор! — Скалигер, не в силах успокоить свой смех, подошел к незнакомцу, картинно качая бедрами, чтобы разозлить чужака еще сильнее, решив, что это может стать хорошей потехой для публики. Хотя Бенволио считал, что его дорогой друг слишком скучает по стычкам и перепалкам с Тибальтом, без которых не обходился ни один день в Вероне, ведь после того, как Меркуцио и Кошачий Царь скрепили себя узами любовных отношений, они и вовсе не пересекались на улице, не в силах даже ради сохранения своей тайны поднять друг на друга руку. — Вы здесь новенький, — стреляя прищуренными зелеными газами продолжил Меркуцио, кружа вокруг чужеземца как хищный зверь, — так что не советую диктовать свои правила. Могу Вам дать «дружеский совет», идите в часть города Капулетти, с Вашими нравами Вам только в ту сторону, но не забудьте про красный цвет, в будущем, он поможет скрыть Вашу кровь, что прольет кто-то из моих друзей, и штаны коричневого цвета! — Заливаясь смехом с собственной остроумной, как ему казалось, шутки, паяц накинул на мужчину красный платок, в миг отпрыгивая от него на безопасное расстояние за Бенволио, облокачиваясь о его спину и обнимая сзади за шею, практически вешаясь. Провокация сделала свое дело. Незнакомец скинул платок, тут же наступая на него своим сапогом, точно топча, и двинулся на лишённого чувства самосохранения Меркуцио. Скалигер, в предвкушении бури, что надвигалась на него со скоростью света, уже начал выходить из-за спины друга, как Бенволио настойчиво толкнул Скалигера назад, не позволяя ему попасть под прицел разгневанного чужака. — Сеньор! — воскликнул Ментекки-старший, преграждая незнакомцу путь к Меркуцио, который нашел покой на бортике фонтана, усаживаясь на него и манерно закидывая ногу на ногу. — Вы только приехали в город, и будет очень прискорбно, если Граф Эскал узнает, что Вы поколотили его любимейшего племянника, — Бенволио выставил вперед руки, желая усмирить чужой гнев и не довести шутку друга до драки. — Что ты несешь?! Эта бестолочь племянник сеньора Эскала?! — крылья носа чужака раздувались от сжигающего его гнева. Казалось, что поверить в то, что повеса вроде Меркуцио может быть связан кровью с мудрым и уважаемым Принцем Вероны, которого любили и почитали и за пределом города, было просто невозможно. — Увы, сеньор, он кровь и плоть нашего Принца, — Бенволио играл глубокое разочарование, словно тот факт, что его дражайшей друг хоть как-то связан с «голубой» кровью его безмерно расстраивал и огорчал. — В семье, как говорится, не без урода. Не серчайте, сеньор, он просто искал себе забаву. Лучше проезжайте дальше, иначе с таким болтуном как наш Меркуцио можно до вечера застрять. А может вам подсказать чей-то дом? Вы небось к родственникам приехали. Бенволио опасливо косился на Скалигера, продолжавшего послушно сидеть на бортике фонтана, развязно качая ногой и не спуская пристального взгляда с незнакомца. — Вот еще, — брезгливо фыркнул мужчина, отмахиваясь от Бенволио свободной от узды лошади рукой. — Буду я еще принимать помощь от содомитов! Грубо расталкивая толпу Монтекки, незнакомец стал пробиваться в глубь города, подальше от Меркуцио и его друзей. — Странный он. Не назвался? — Ромео, который все это время предпочитал стоять в стороне, наконец подал голос. — Нет, но готов поклясться, что кто-то из рода Капулетти, — Бенволио обернулся, одаряя взглядом голубых глаз сначала брата, затем Меркуцио, что не сменяя позы рассиживался на бортике фонтана. — А ты чего творишь?! С ума посходил? Впрочем, лучше не отвечай. Сам бы вляпался в драку, а нам потом перед Принцем отчитываться! Меркуцио, ну чего ты проблемы из ничего создаешь?! — Я то тут при чем? Чужак, а диктует свои правила, — Меркуцио изобразил взгляд глубоко равнодушного человека, даже слегка разочарованного, что его шалость не удалась. — Ему вообще повезло, что шишек не получил. — Ты вообще о чем говоришь, друг мой? — Взгляд Бенволио напоминал взгляд, направленный на умалишённого. — Ты думаешь, такая распущенность как в Вероне дозволена по всей Италии? Да за то, что мы тут вытворяем вообще казнят! Так что остерегайся, чтобы все, что происходит в Вероне, оставалось в Вероне. Меркуцио опустил голову, пряча улыбку за волосами. Все, что происходит в Вероне, должно оставаться только в Вероне.***
Мужчина пробирался по главной дороге все глубже и глубже в город, грозясь навсегда затеряться в каменном лабиринте Вероны. Его конь, послушно шедший рядом, бодро стучал копытами, словно стрелки часов, отмеряя каждому свое время. Но он хромал. Слишком далёкий путь, после которого животному требовался чуткий уход и, что важнее, отдых. Его грива, некогда водопадом струящаяся по мощной шее, сейчас была спутанной и в колтунах — срочно требовала расчески. Конь устало время от времени кивал головой, словно прося хозяина обратить на себя внимание, дать отдохнуть, поесть или попить, но хозяин, казалось, не обращал на верное животное никакого внимания, упрямо следуя к своей цели. Проведя много дней в пути, он не чувствовал практически никакой усталости. Молодое крепкое тело хорошо выдерживало любые трудности жизни, по крайней мере так считал его обладатель, не способный оценить объективно свои возможности. Ведь о каких трудностях можно говорить, когда ты являешься наследником влиятельной в Флоренции фамилии, когда ты кровный наследник, долгожданный первенец, перед которым открыт целый мир без ограничений, когда тебя воспитывали лучшие учителя Европы, когда в семейном дворце у тебя есть доступ к редчайшим книгам великих писателей, поэтов, ученых и философов, сохранивших в рукописях великие знания, не доступные остальному человечеству. За все свои 23 года жизни он никогда не испытывал трудностей, попросту не сталкиваясь с ними. Ему везло, как везло любому человеку из богатой и влиятельной семьи. Ему просто везло, как везло Валентину, но не везло Меркуцио. Наконец незнакомец остановился перед роскошным особняком дома Капулетти, и стоило ему только сделать шаг на территорию особняка, как тяжелые каменные двери распахнулись и на пороге показался невысокий толстенький мужичок с проплешиной на макушке головы и седыми редкими волосками по бокам. Сеньор Сальваторе, дядя Тибальта, широко улыбнулся, раскидывая руки в приветственном жесте: — Валенцио, дорогой мой мальчик, как я рад тебя видеть! Иди скорей ко мне, — Капулетти заключил любимого племянника в крепкие объятья, грозясь сломать тому ребра от чрезмерной любви. Не имея сына, но долгие годы мечтая о нем, Сальваторе безгранично был добр к старшему сыну брата жены. Казалось, что точно также он мог бы быть добр и к Тибальту, но по странной причине сеньор Капулетти отдавал эту свою нереализованную любовь лишь одному. — Как ты добрался? — Выпустил его из объятий Сальваторе. В тот же миг к Валенцио подбежали слуги, снимая с лошади багаж и уводя животное в стойло, где конюх должным образом о нем позаботится. — Погода не радовала, но добрался без проблем, дядя, сам устал, да и лошадь. А где же кузина и тетушка? Отец передал им гостинцы, — Валенцио слабо улыбался не потому что был столь уставшим, а потому что улыбки были ему чужды. — О-о-о, они внутри, ждут тебя с нетерпением, ну ты проходи, племянничек, проходи. Стоило только дорогому гостью перешагнуть порог особняка, как на него налетело маленькое тельце в шуршащем платье, крепко обнимая его за талию: — Валенцио! Мы тебя так ждали! В ярко освещенном зале, где все семейство Капулетти с неприсущей им любовью встречали Валенцио, не хватало только Тибальта, сиротливо стоящего на лестнице и наблюдающего ту картину, к которой он не имел ни малейшего отношения. Валенцио, его кровный по отцовской линии брат, казалось даже не обращал внимание на отсутствие Тибальта, который голодными глазами издалека внимал той отеческой любви, которой он был лишен. Будучи маленьким ребенком, который был рожден по ошибке, как часто любил приговаривать его отец, Тибальт часто задавался вопросом, почему он лишен всего того, что было у старшего брата. Почему они никогда вместе не играли, почему отец не любил проводить с ним время, почему он жил в другом от семьи крыле дворца и почему его маленького ни в чем невинного ребенка сослали так далеко от семьи, от тех, кого он любил вопреки всему, и почему там, в другом городе, в окружении других людей, он был не столько одинок, сколько ненавистен всеми. Два брата, рожденные разными женщинами от одного мужчины: первенец — высокий и широкоплечий имел благородный бронзовый цвет кожи, его каштановые волосы мягкими локонами обрамляли острое лицо, а темные, как морская пучина глаза завораживали настолько, что не каждая девица могла оторвать от них свой взгляд, млея под той мужественностью, которой представлял из себя Валенцио. Он, словно вышедший с женских романов принц, представлял собой мечту каждой, кто начинал проявлять интерес к мужчинам и становился вожделением для тех, кто яростно убеждал себя в непреклонности перед мужской силой и обаянием. Валенцио был картинкой с гладкой кожей без родинок и ровными белыми зубами. Он являлся воплощением силы и стойкости. Веселый и неутомимый нрав, легкость — все это так нравилось окружающим — способны были развеять любую атмосферу, будь то траур, злоба или молчание. А гордый, самоуверенный, он мог заговорить любого умника при том, что не обладал знаниями равными оппоненту. Имея любые возможности, Валенцио не имел главного — желания учиться. Второй же ребенок — едва ниже брата, обзавёлся белой, как бумага, кожей с синяками под глазами от недосыпа, его светлые, блондинистые волосы, что выцвели до такого цвета и иссохли, напоминали солому, которую невозможно было уложить до того, что они словно жили своей жизнью, как змеи на голове у Медузы Горгоны. Его серые глаза в совокупности с синяками погружали любого, кто в них смотрел, в апатию, усталость и грусть. Взгляд Тибальта всегда был печален вне зависимости от истинного чувства его обладателя. А само присутствие Тибальта привносило в радостную обстановку раздор. Где бы он ни появился, всюду люди начинали ненавидеть друг друга. Тихий, молчаливый, он предпочитал наблюдать, изучать людей для своих целей, ради интереса. Он не был мечтой ни одной женщины, он не был желанным гостем или другом, о котором мечтают. Тибальт затворник, тихий гость в доме Капулетти, призрак, которого ты иногда замечаешь и мысленно ненавидишь, жалеешь, что он вообще есть. Тибальта боятся. Боятся за его нрав, за его силу, за его вид, что олицетворял смерть. Боятся за те знания, что скрываются в нем. Не имея практически никаких ресурсов Тибальт жаждал новых знаний, словно они стали его воздухом, без которого он задохнется и умрет. Два брата: один — жизнь, веселье, всеобщая любовь, другой — печаль, затворничество, неприязнь. Но то был Тибальт для тех, кто его не знал. Для Меркуцио Тибальт был другим: одиноким, брошенным всеми, вынужденный искать друзей и жизнь в книгах. Тибальт для Меркуцио был чутким и нежным, слишком заботливым для того, о ком никогда не беспокоились. Брошенным ребенком, на которого взвалили слишком большую ответственность. Ребенком, кто с самого рождения был обречен на жизнь в ненависти и злобе. Меркуцио знал, что он любит играть на гитаре, ласково перебирая струны, вкладывая в каждую ноту частичку своей добрейшей души, знал, что его любимый цвет — зеленый, потому что это цвет жизни, и что он любит весну, потому что природа оживает, расцветает и приобретает краски. Тибальт любит находиться в приятной компании, каждый раз стесняясь подать голос, боясь, что его заметят и он испортит ту атмосферу, что царила до него. Тибальт боялся быть отвергнутым. Весь его вид вгонял людей в печаль, но Меркуцио любил его бесконечно печальные серые глаза, которые напоминали ему туман над лесом, любил сухие светлые волосы, что так приятно перебирать пальцами, любил бледную кожу, которую можно покрывать горячими поцелуями. Меркуцио считал Тибальта прекрасным во всем его воплощении. И самым прекрасным в нем была преданность. Преданность, которая неумолимо и упорно подталкивала его к обрыву, где внизу его никто кроме Смерти не ждал. Преданность семье, что не любит его, что отобрала его детство, юношество, и настойчиво пыталась отнять будущее. Преданность, от которой Тибальт не мог отказаться в силу своего долга, обещания, что его когда-то давным давно заставили дать. Меркуцио любил в Тибальте все, и, вероятно, мог любить и его самого. Вот только себя Тибальт не любил, как не любил его никто из семьи, разве что Джульетта. И сейчас, стоя в отдалении от родных, сердце Кошачьего Царя сквозило режущей болью. Его не только не предупредили о приезде брата, но и не позвали встречать его. Словно Тибальта здесь не было, словно он надоедливый призрак. Наконец, когда радость долгожданной встречи с Валенцио прошла, и домашние начали разбредаться по особняку, словно им надоело играть любящую семью, Тибальт набрался храбрости и окликнул брата, несмело спускаясь по ступеням и выдавливая из себя улыбку. — Не здравствуй, хоть бы весточку прислал о своем приезде, — юноша подался вперед в нелепом желании обнять, в то время как на встречу ему была протянута рука для рукопожатия. — Я думал тебе сообщили, — Валенцио безучастно пожал плечами, уклончиво говоря так, как будто он не ждал встречи с Тибальтом. И Тибальт промолчал, не находя, что ответить. — Ты надолго? И не передавал ли мне чего отец? — Кошачий Царь задыхался от неловкости, задыхался от желания улыбнуться и увидеть улыбку в ответ, но знал, что такого не будет. — Я на неделю, может на две. И нет, отец ничего не передавал. — Он вспоминает обо мне? Хоть иногда? Валенцио молчал, смотря в бесконечно печальные глаза брата, не в силах огорчить их еще больше. Их отец никогда не вспоминал Тибальта, никто в доме никогда не произносил его имени, словно оно было под запретом. Хотя Валенцио считал, что так оно есть. Домочадцы предпочитали не помнить о существовании Тибальта, словно он мешал их жизни, их счастью, только это было ложью. Им мешал не Тибальт, не его существование, а собственные злость, неуверенность и ревность. — Да, конечно, вспоминает, — темные глаза на мгновение потеплели. Но Тибальт считал, что ему показалось, просто луч солнца попал в светлый зал через начищенное окно. — Ну и как ты тут? Не женился? С этим лучше не затягивать, сам знаешь, — Валенцио посмотрел в сторону выхода, словно вынужденный диалог с кровным братом был для него невыносим. И Тибальт знал это. — Не женился, как и ты. Но ты не торопишься, — та капелька теплоты, что просачивалась между этими двумя вмиг исчезла под тяжестью холода, что начинал сквозить между братьями. Их взгляды встретились в соперничестве, кто кого дольше переглядит, и игра эта могла продолжаться вечно: — Я могу не торопиться, Тибальт, и ты это тоже знаешь. И Тибальт это знал. Знал, что он, рожденный от служанки, не может рассчитывать на фамилию и имя отца, на наследство или хоть какое-то содержание, знал, что ни один отец не отдаст дочь за такого как Тибальт, за бастарда, с трудом сумеющего обеспечить себя, не говоря уже о семье. И тон, с которым Валенцио напомнил брату о его месте в этом мире, послужил окончательной точкой в их разговоре. Они стояли, друг напротив друга, смиряя оппонента взглядом, говорящим намного больше, чем каждый мог выразить словами, однако никто из них так и не сумел прочесть тайное послание верно. Они стояли друг напротив друга в большом освещенном зале, нагретом от свечей и камина, однако тепла между двумя братьями не было, как не было никогда. Они стояли, желая уйти, один — испариться, пропасть навсегда, чтобы память о нем была стерта, а другой — мечтал сбежать от того положения, в которое был поставлен отцом, матерью и дядей, мечтал сбежать от неоправданной злобы и ненависти, но оба, такие разные братья, не могли и сдвинуться, так и оставаясь стоять друг напротив друга. И лишь гитара, подаренная однажды Тибальту Валенцио, напоминала о том, что когда-то они были семьей.***
Меркуцио вернулся домой только к ужину, прямиком садясь за стол, не удосужившись даже переодеться. Перевозбужденный от событий дня, взбудораженный приезжим чужаком, Скалигер не умолкал весь вечер, рассказывая обо всем, что приходило ему на ум, активно жестикулируя и то и дело встряхивая головой, порой даже подпрыгивая на месте от восторга. Эскал время от времени кивал, практически не слушая племянника и совершенно потеряв ниточку мысли, вещающую дорогим Меркуцио. Впрочем, Принц был уверен, что и сам юноша забыл с чего именно начинал и о чем хотел рассказать. Парис же то и дело раздраженно поглядывал на кузена, смыкая губы в тонкую нить, хмуря лоб, сводя светлые аккуратные брови к переносице и щуря глаза, словно пытаясь испепелить повесу. Болтовня Меркуцио его бесила, и он совершенно не скрывал своих истинных чувств, наигранно громко вздыхая, надеясь, что Скалигер заткнется, желательно навсегда, но юноша не умолкал, продолжая трепаться. — …нет, ну вы только можете себе представить, какой бедлам начался? Я с трудом ноги-то унес и… — Меркуцио! — не выдержав прикрикнул Парис. — Будь так любезен и заткнись, — оскал кузена заставил Меркуцио замолчать и, распахнув зеленые глаза, замереть на месте. — Все трещишь и трещишь без умолку! Весь ужин остыл уже. Дядя, может Вы расскажете Меркуцио о новости, что сообщили мне сегодня? Взгляд Париса изменился. Он смотрел хитро, лукаво, как куница, поджидающая цыплят у курятника, и внутри Меркуцио все перевернулось от такого взгляда. Он перестал дышать, сжимая руки в кулаки и впиваясь ногтями в ладони, отрезвляющей болью пытаясь прийти в себя. С трудом Меркуцио заставил перевести свое внимание на Эскала. — Да, Меркуцио, совсем забыл сказать. Через два дня я уезжаю в Рим по делам. Меня не будет неделю и во время моего отсутствия Парис останется за главного. Он старше, разумнее и спокойнее. Я знаю, что вы несколько не ладите, но пора научиться держать себя в руках, все же не дети уже. И пока меня не будет я настоятельно прошу не водить сюда Тибальта. Он очень смышленый молодой человеке, и я испытываю к нему глубокую симпатию, Меркуцио, но мне так будет спокойней, — Граф мешал ложечкой сахар в чае, каждый раз ударяя о бортик кружки, от чего по обеденной рассыпался звон, бьющий Меркуцио по слуху. И не то от этого звона, не то от новости дяди голова у Скалигера начала кружиться. Треск. От него зудел мозг. — Дядя, пожалуйста, не уезжайте… — почти взмолил Меркуцио, полностью разворачиваясь к Эскалу. Вид Графа говорил о его окончательно принятом решении. — Прошу…позвольте мне поехать с Вами…или на неделю Вашего отъезда отправиться в родные имения в Пизу…или позвольте Тибальту ночевать здесь. Не оставляете меня одного! Юноша сквозил отчаянием. Его голос, его манера и интонация всегда менялась, когда приходилось упрашивать не из-за собственной прихоти, а из-за страха. И страх этот был не из-за треска, не из-за скуки, страх этот был из-за того, кто сидел напротив него и улыбался. Парис не отводил от Скалигера хищного взора, вглядывался, желая рассмотреть его душу, вытащить ее и растерзать. Медленно, мучительно, изящно и смертельно. У Эскала разрывалось сердце от мольбы любимого племянника: — Дорогой мой, тебе надо учиться быть одному. Компания — это чудесно, и я безмерно рад, что у тебя есть друзья и… Тибальт, но я настоятельно прошу исполнить мой наказ. Хорошо? Тебе будет полезно. — Друзья… Бенволио и Ромео! Они… — взгляд Меркуцио метался. Он цеплялся. За любую соломинку, которая могла бы помочь ему спастись из той пучины, в какую затягивали его обстоятельства. — Нет, Меркуцио! Хватит! — Эскал повысил голос, чем ошарашил Скалигера, что изумленно уставился на дядю. — Не думал, что ты ТАК начнешь реагировать. Всё, мое решение окончательно. Я хочу, чтобы ночи ты проводил один. Научись держать себя в руках! На этом и закончили. Суровый взгляд, громкий голос, что резал слух, стали для Меркуцио озером, в которое ты проваливаешься зимой, когда лед под весом твоего тела ломается и ты падаешь в омут. Ледяной. Тяжелый. И ты не можешь выплыть. Тебя затягивает все глубже, а легкие начинают болеть. Ты не можешь вздохнуть. Тяжесть воды сжимает свою грудь. Так и сейчас Меркуцио ощущал тот же холод, ту же отчаянную попытку вдохнуть воздуха. Но он тонул. Тонул в своих страхах и той неисправимой ситуации, в которую провалился, точно как под лед. Он вскочил. Так резко, что стул, на котором Меркуцио сидел, с громким звуком упал. Тяжелое резное дерево стукнулось о мрамор. Не произнося ни слова, юноша убежал прочь, не в силах вынести победный взгляд Париса и взгляд дяди, полный боли и сожаления. Эскал не мог вынести столь грубой речи с племянником. А Меркуцио не винил его, он не знал, и Меркуцио хотел, чтобы все так и оставалось. Дядя не заслуживал той грязи, в которой оказалась запятнана родословная делла Скала. Когда Меркуцио добежал до комнаты, треск в его голове стал невыносимым. Комната плыла, и юноша с трудом дошел до балкона, чтобы настежь раскрыть двери, пропуская в душную комнату ночной свежести и запах весны. Вот только тошнота подступила к горлу, и он едва успел схватить кувшин, чтобы в него извергнуть все то, что было съедено за ужином. В собственном бессилии Меркуцио опустился на пол, облокачиваясь спиной о кровать и пряча лицо в коленях. Он не плакал, но очень хотел. — Я не хочу…не хочу, — как в бреду шептал юноша. Треск начал стихать, но Меркуцио знал, что он не исчезнет до утра. — Вот дурак… дурак! Он встал, медленно подходя к балкону и закрывая двери, ругая себя за ту слабость, что он посмел показать за ужином при Парисе. Нельзя. Нельзя было! Любая выраженная слабость при этом ублюдке сравни смерти. Меркуцио это знал. Но он не смог себя сдержать. Треск. Все из-за треска. Скалигер начал ходить по комнате, мерить ее широкими шагами. Он стянул с себя камзол, яростно бросая его в угол комнаты. В голове не было ни одной мысли кроме имени, что стало столь родным. Тибальт. Тибальт должен был его защитить. Тибальт обещал, что Парис его больше не тронет. Надо было только дождаться утра, чтобы выловить любовника на улицах Вероны и попросить о помощи. — К черту! — решительно крикнул Меркуцио в собственное отражение. Огромные глаза, растрепанные волосы — вид обезумевшего. Он не мог ждать ни минуты, не зная решения проблемы. Скалигер кинулся к валявшемуся камзолу, ударяясь коленом о столик и роняя его. Хватая верхнюю одежду, шипя от боли в коленке — останется синяк, — Меркуцио рванул вон из комнаты. Но стоило ему только открыть дверь, как по затылку пробежали мурашки. Треск. Чей-то взгляд в темноте. Там, внутри коридора, откуда-то из-за угла за ним наблюдали. Скалигер устремил туда свой взор, чтобы столкнуться с глазами монстра. Чудовища в человеческом обличье, что хищным взором следил за ним. За каждым его движением, шагом, мысли. Парис. Парис следил за ним из темноты, ожидая, когда Меркуцио выйдет из своего убежища, когда он останется один. Когда никто не сможет его защитить. И Меркуцио продолжал неподвижно стоять. Продолжал смотреть в темноту на монстра. Он сделал всего полшага из собственной спальни, как замер, не в силах пошевелиться или отвести взор. Треск. Голова жутко болела. В один миг на него накатила смертельная усталость, такая, что юноша не смог бы и руки поднять. Что-то мокрое и холодное катилось по его щеке. Оно щекотало, оставляя противный мокрый след. Скалигер очнулся, поднес трясущуюся руку к лицу и стер одинокую слезу, что непослушно вырвалась откуда-то изнутри, из прошлого, из той боли, что когда-то чуть его не погубила. Меркуцио не плакал, но слеза все же выступила. Он долго смотрел на мокрую ладонь, словно был удивлен, что еще способен на слезы, казалось, что он выплакал их все уже очень давно и в нем не осталось ни капли, но нет, он продолжал себя удивлять. Треск. Меркуцио вновь посмотрел в темноту. Монстр все еще был там. Скалигер, поджимая губы, шагнул назад в свет, в свой обитель, в свой мир, где чувствовал себя защищенным. Он шагнул назад, закрывая дверь комнаты за замок. Сегодня он никуда не пойдет. Сегодня он не будет думать о Парисе и его ухмылке, которую смог разглядеть во тьме, сегодня ему надо только пережить эту ночь. Треск. Треск. Треск. Голова Меркуцио начала раскалываться. Он вновь отбросил камзол, поднял и поставил на место столик и взялся за гитару. Устроившись на кровати, юноша принялся перебирать струны, вспоминая ноты, что учил с Тибальтом. По комнате расползлись первые мелодии. Помнит. Треск усиливался и Меркуцио, ведомый каким-то порывом, принялся играть, тихонечко напевая: — Она была так прекрасна, что у меня нет слов. Она как будто явилась из песен, из книг, из снов. Она сказала: не смейте на меня так смотреть, Ведь я не боюсь Смерти, потому что я и есть Смерть. И я так рассмеялся, я сказал ей глядя на вас. Мне хочется с вами выпить и пригласить на вальс. Она сказала: не лезьте, чтоб потом не жалеть, Ведь я не боюсь Смерти, потому что я и есть Смерть. Я не знал, что и думать… Не сошла ли она с ума? Как так может случиться, что Смерть она есть сама? Она сказала: не верьте глазам, в них начнет темнеть; Ведь я не боюсь Смерти, потому что я и есть Смерть. Меня бросило в холод, тут же накрыв жарой. Я не мог и представить, что Смерть может быть живой. Она сказала: на свете и не такое есть. Ведь я не боюсь Смерти, потому что я и есть Смерть. И она развернулась, и медленно вышла вон. Лишь сказав на прощание: до встречи, до лучших времен. Еще сказала: не смейте, обо мне тут скорбеть, Ведь я не боюсь Смерти, потому что я и есть Смерть… Меркуцио закончил. Он тихо улыбнулся, вспоминая, как Она была прекрасна. Она была прекрасна и пугающая в первый раз. Она была прекрасна и странна во второй, и Она была просто прекрасна во все последующие. Эта песня вылилась у Скалигера откуда-то изнутри, и он точно решил, что Тибальту ее петь не надо, как не надо и рассказывать о встречах с Ней и Ее красоте. Меркуцио играл всю ночь, посвящая сочиненные песни то одной любви, то другой, то третьей. Их было много: Смерть, Безумие, Любовь, Маб, Страх, Ярость…их у Меркуцио было много. Он очнулся от боли в пальцах, лишь когда солнце за окном начало подниматься с горизонта. Юноша пропел всю ночь и не запомнил ни одной строчки ни одной песни, однако он точно знал что им, его демонам, его страстям, понравились они все. Солнце уже поднималось, освящая прекраснейший город Италии, находящийся в самом пекле, являющийся Адом на земле. Солнце уже поднималось, дотягиваясь своими теплыми лучами до каждого дома, деревца и двора. Солнце уже поднималось, начиная согревать все, что встречало на своем пути. Солнце уже поднималось, знаменуя новый день, атреск наконец прекратился.***
Меркуцио как вор караулил Тибальта у его дома в ожидании, когда же Кошачий Царь решит выбраться на улицы Вероны, где уже давным-давно рассвело, и жители всех достатков повыползали по своим делам. А Скалигер ждал. Ждал и ждал, отчаянно кутаясь в фиолетовый камзол, озираясь по сторонам, не желая, чтобы кто-то его заметил. Наконец двери особняка Капулетти распахнулись и нечто красное принялось быстро спускаться по ступеням, сбегая из дома. Это был Тибальт. Никак иначе. Меркуцио узнавал его походку, тяжесть и частоту его шагов, узнавал эту спешку, узнавал его тихий бурчащий от негодования или злости голос. Такой гортанный и низкий. Тибальт и правда бежал. Бежал куда угодно, лишь бы ни на миг не оставаться среди тех пиявок, что населяют особняк. — …опять я виноват. Конечно, всегда только Тибальт виноват… — бурчал юноша под нос, сжимая руки в кулак до побеления костяшек. Капулетти уже представлял, как схватит первого попавшегося в переулке Монтекки и всласть выместит на нем всю свою злость Вот только не успел он покинуть пределы территории сеньора Сальваторе, как чья-то крепкая хватка вцепилась ему в куртку и дернула на себя в сторону сада, утаскивая в самую его глубь, где на деревьях только начали появляться почки. Погруженный в свои мысли Тибальт и не заметил, как кто-то притаился, выжидая его, Тибальта. Недолго думая, Капулетти силой разжал цепкие пальцы, выворачивая руку противнику за спину так, что тот с трудом подавил вой боли, как в серые глаза ударили фиолетовые, лиловые, сиреневые оттенки. Меркуцио. Его милый любимый Меркуцио, которому сейчас он выкручивает руку практически до хруста костей. — Пусти. Пусти! — шипел Скалигер, до крови кусая губы — шуметь было нельзя. — О Святая дева Мария! -Тибальт выпустил паяца из хватки, делая шаг назад, с сожалением смотря, как юноша складывается пополам, стараясь перевести дыхание и унять боль. — Меркуцио, видит Бог, что я не хотел. Прости пожалуйста, т-Капулетти метался вокруг возлюбленного, не имея ни малейшего понятия, чем помочь. — Да не бубни ты, изверг, — шикнул Скалигер, призывая Тибальта замолчать, пока их не заметили. — Ты вообще чего так набрасываешься?! — А ты чего подкрадываешься? — серые печальные глаза уставились на возлюбленного. Наконец Скалигер выпрямился, встряхивая руку и, убедившись, что она цела, успокоился: — Мне помощь твоя нужна. Взгляд Тибальта потонул в ярких изумрудах. Он давно не видел у Меркуцио такого взгляда и надеялся, что не увидит больше никогда. — Что случилось? — Дядя послезавтра уезжает по делам в Рим на неделю и оставляет Париса за главного. Дядюшка ясно дал мне понять, чтобы за время его отсутствия я никого в его дом не водил, даже тебя… Тибальт, я не могу остаться с Парисом на целую неделю наедине. Сердце Капулетти сжалось от того тона, с котором Меркуцио говорил. Сжалось, понимая, к чему он клонит разговор. Сжалось, понимая, как Меркуцио в нем нуждается и что Тибальт не может согласиться на ту авантюру, что хочет предложить паяц. — А твои друзья? Ты у них не можешь неделю пожить? Видит Бог, что ваша близость давно перестала выходить за рамки разумного. Уверен, они тебе не откажут. Да и привычнее тебе там будет, безопаснее и спокойнее. — Матушка Ромео, — фыркнул Меркуцио, отворачиваясь с обидчиво складывая руки на груди, — изъявила, что не желает даже слышать мое имя в своем доме. Там была очень скверная история с участием ее сына, льда, озера и леса. Ромео тогда не пострадал. Черт, да ему даже ничего не угрожало! — Меркуцио, Mon cher, короче. — Если короче, то леди Монтекки меня не жалует. Она с трудом сносит то, что Ромео продолжает со мной дружить, но слышать она обо мне ничего не хочет. Так что не вариант. Так я могу неделю у тебя ночевать? О, Тибальт, я буду тихим и послушным. Не бросай меня в такой ситуации. Парис только и ждет, чтобы Эскал уехал. Я видел его взгляд, Roi félin, он жаждет мести, — от Меркуцио сквозило отчаянием и, не видя перед глазами ничего, он шагнул ближе, цепляясь мертвой хваткой за ворот Тибальтовой куртки. А сам Тибальт молчал, смотря в испуганные изумруды и не в силах вымолвить хоть слово. Он раскрыл рот, желая что-то сказать, но голос словно пропал, а слова потонули в воцарившейся тишине. Тибальт стоял и молчал, держа любовники под локти. Он не мог допустить столь длительной ночевки. Не сейчас, не когда приехал Валенцио. Он не мог допустить, чтобы их раскрыли. — Тибальт? Он видел, как огонек надежды потухает в изумрудном взгляде. Он чувствовал, как хватка Меркуцио ослабевает и как все тело Скалигера отторгается от него. Тибальт знал, что предает его. Предает того, кто столько раз обнажал перед ним душу, рассказывая самые страшные свои секреты. — Ладно, я что-нибудь придумаю, не утруждайся, — Меркуцио отстранился, отворачиваясь, смотря куда-то вниз, где еще не было травы. — Нет, нет! Ты что! Я…прости, я не должен был молчать, — принялся оправдываться Тибальт, но Меркуцио на него уже не смотрел. Хрупкие плечи опустились, теряя последние силы бороться с тем, что подбрасывает ему судьба. — Ничего. Это мои проблемы. Холодно. У Тибальта по затылку пробежали мурашки. Капулетти приблизился, хватая одной рукой Меркуцио за талию, а другой беря его за подбородок и заставляя посмотреть на себя: — Я обещал, что Парис больше ничего тебе не сделает, и я сдержу слово не потому, что вынужден, а потому что хочу помочь тебе. Хочу защитить. Я недопустимо долго молчал, Меркуцио, и говорю сейчас, что ты можешь…должен ночевать у меня. Потухшие изумруды вновь засияли, на губах расцвела улыбка, и Меркуцио, его милый Меркуцио вновь был счастлив. Тибальт подался вперед, сминая его губы в поцелуе, чувствуя облегчение. На неделю, всего на неделю, но он будет спешить домой. Всего на неделю, но дома его будут ждать. Всего на неделю, но он будет окружен лаской. Всего на неделю, но дома ему не будет одиноко. И за такое счастье Тибальт был готов заплатить любую цену.***
Где-то в библиотеке дома Капулетти, в окна, что выходят в сад, Валенцио наблюдал за братом, что обнимал и целовал девушку в фиолетовом. Ее длинные кудрявые волосы едва трепал ветер, что практически не пробивался за ограду сада, и, если бы обзор был чуточку лучше, Валенцио смог бы увидеть лицо той женщины. Но ему не повезло. Голые ветки яблони заслоняли ему обзор. Но силуэт… силуэт неизвестной кого-то ему напоминал.