Verona sta aspettando!

Часть 1. Сложности Меркуцио поселился у Тибальта в комнате также тайно, как обычно дети притаскивают домой щенка или котенка, пряча их от родителей под кроватью, только Меркуцио Тибальт прятал не под кроватью, а в ней самой. Просыпаясь утром, он зарывался в темные кудри, вдыхал лавандовый запах и крепче сжимал талию Меркуцио в своих руках, не желая выпускать его ни на миг. Однако наступал новый день и новые попытки не выдать нахождение в доме чужого. Прятать Меркуцио оказалось не так просто, как Тибальт надеялся. Вообще уход за Меркуцио и правда походил на уход за щенком: питание три раза в день, купание, обязательные прогулки, дрессировки и игры. А еще Скалигер очень громкий. Чертовски громкий, настолько, что в постели Тибальту приходится закрывать ему рот рукой, чтобы от его стонов не проснулся весь дом. И Капулетти даже не мог предположить, что оказалось сложнее всего. Вероятней всего, последнее, пятое место, занимает питание: Скалигер благополучно в течении всего дня питается в кабаках и тавернах, обязательно притаскивая к Тибальту какую-нибудь выпечку для ночных поползновений к еде. Он считал это чрезвычайно милым, потому что каждый раз Меркуцио спрашивал, чего бы хотел его Кошачий Царь. И каждый раз, когда Меркуцио притаскивал какую-нибудь провизию, сердце Тибальта таяло от той трогательной нежности, что хранил в себе этот простенький жест. Даже на чужой, по сути, территории, Меркуцио продолжал заботиться о любовнике. Джульетта также разделяла восторг кузена от ночных перекусов: девочка повадилась каждую ночь проводить в покоях Тибальта по меньшей мере час, вероятней всего просто из вредности мешая любовникам проводить время наедине. Но спрашивать у нее об этом напрямую Кошачий Царь не хотел — Джульетта все равно не признается, еще и смертельно обидится. На четвертом месте, по мнению Тибальта, стояла дрессировка: Меркуцио не всегда понимал, когда ему надо заткнуться и вести себя тише. Впрочем, над этим они старательно работали. Капулетти казался очень действенным метод затыкания ему рта рукой или легкий подзатыльник, на что Меркуцио естественно обижался и точно не наигранно. Однако стоило только Меркуцио попрятаться в шкафу от сеньора Сальваторе, что в праведном гневе заявился к племяннику с желанием отчитать его за шум, как Меркуцио стал более «послушным» и тихим, практически с первого раза замолкая, стоило Тибальту об этом сказать. На третье место Тибальт вынес игры. Это же перетекает и в предыдущий пункт. Меркуцио любил слушать игру Тибальта на гитаре, любил играть с ним в шахматы, слишком бурно реагируя на тот или иной результат хода. Меркуцио просто слишком сильно шумел буквально на любое времяпрепровождение. Однако Тибальт нашел подход и к этому: он читал ему. Читал на родном итальянском, иногда на французском, и тогда Скалигер затихал, завороженно слушая истории, что рассказывал ему Тибальт, и часто засыпая под них. Однако здесь появлялась еще одна проблема в лице юной Джульетты, что непременно желала послушать историю. Довольно скоро столь частое присутствие кузины начало раздражать Тибальта. Раздражало скорей из-за напряженной атмосферы, что возникала между Меркуцио и Джульеттой. Они оба устроили холодную войну за него, Тибальта, что порождало ссоры и шум. Второе место без вопросов заняли прогулки. Меркуцио вскоре попросту отказывался забираться в окно Тибальта по лазе. Весь этот процесс казался Скалигеру сложным, опасным и утомительным, поэтому благодаря Джульетте, которая помогала контролировать нахождение домочадцев в доме, дабы не спалить им Меркуцио, Тибальт встречал Скалигера через вход для слуг, провожал в свои покои и точно также помогал ему выйти. Два раза в день каждый божий день. Меркуцио не мог сидеть в комнате хотя бы по той причине, что вероятность того, что сеньор Капулетти без стука нагрянет «в гости» к племяннику днем, была на 90% выше, чем это же произойдет ночью. Еще Меркуцио, как юноше очень активному, требовалось выпускать всю свою энергию в стычках на улицах города в компании своих друзей. И как правило, чем больше времени Меркуцио будет гоняться за Капулетти, тем спокойней он окажется ночью — усталость в конце концов скажет свое. А также необходимость есть — Тибальт сразу понял, что сам прокормить постоянно голодного Скалигера он не сможет — слишком много пропаж будет с кухни. Но самое сложное, что оказалось для Тибальта, и на что он совершенно не рассчитывал, это водные процедуры. Чистоплотный Меркуцио, обожающий горячие ванные, тщательно вымывающий свои волосы был крайне возмущен, когда Тибальт поставил перед ним старую лохань с едва теплой водой. — Это шутка такая? — Меркуцио вскинул бровь, смотря на любовника как на полного идиота. — Меркуцио, это моя жизнь, — удрученный голос Тибальта заставил Скалигера нехотя согласиться на те условия, которые ему предлагали. В любом случае это был максимум, и чего-то более лучшего повеса не найдет. И как же было Тибальту стыдно предлагать Меркуцио такое. Зная, видя обстановку его комнаты, количество масел и мыл для волос и тела, Капулетти готов был провалиться сквозь землю, видя негодование возлюбленного. В конце концов Меркуцио привык ко всему лучшему. Тибальт не считал его избалованным, ну, может самую малость, но что Скалигер может знать о жизни подавляющего большинства Вероны, когда он сам был рожден в слишком обеспеченной семье, которая потакала любым его капризам? Винить Меркуцио в удаче родиться в богатой фамилии точно было глупо. Однако Тибальт с горечью задумывался о том, что он, бастард без имени, может предложить такому как Меркуцио? Он заслуживал лучшего и себя в этот перечень Капулетти точно не вносил. Но вся горечь и тоска уходили на второй план, когда Меркуцио оголялся перед ним, скидывая к его ногам одежду, и, садясь на колени у лохани, принимался губкой обтирать свои бедра, руки, грудь и шею. Тибальт замирал, с восторгом наблюдая за каждым его движением, за каждой каплей воды, что стекала по его обнаженному телу и очерчивала то бесчисленное количество родинок, что подобно звездам в небе, украшали все тело Скалигера. Тибальт наблюдал, следил, как Меркуцио откидывал свои роскошные волосы то назад, то вперед, склоняя голову в бок, обнажая шею. Меркуцио был прекрасен как никогда. Эта естественная красота, лишенная вульгарного цвета, кружев, камней, подводки на глазах так шла его милому Скалигеру, что не будь он таким ревнивым, мечтал бы иметь портрет такого Меркуцио, однако эта красота была столь особенной, столь интимной, что Капулетти не мог позволить хоть кому-то кроме него взглянуть на нее. Однако больше созерцания омывающегося Скалигера, Тибальт обожал принимать в этом участие. Как правило Меркуцио просил его помочь потереть спину, и Тибальт опускался на колени за возлюбленным, брал в руку губку и медленно, не сильно, боясь поцарапать нежную кожу, проводил по узкой спине, пересчитывая родинки на ней и, не сдерживаясь, вскоре припадая губами к шее Скалигера, срывая с его губ едва слышный стон. Да, каждые водные процедуры заканчивались любовью. Именно любовью, не сексом, чем-то более чувственным, что ты разделяешь только с поистине дорогим и любимым тебе человеком.

***

Они старались не пересекаться в городе, не имея никакого желания разыгрывать нелепые сцены ненависти, ведь если Меркуцио очень хорошо мог играть, то Тибальт то и дело слишком долго задерживал свой взгляд на губах Скалигера, бедрах, глазах, сам не замечая того, как приближается или наклоняется к нему так близко, что вот-вот поцелует. Но он наблюдал за повесой издалека, тенью следил из-за углов домов, чтобы никто не посмел его тронуть. Пусть носится ураганом по Вероне, смеясь во все горло и вскидывая своими волосами, главное, чтоб никто не тронул. После того вечера, когда Меркуцио пришел к Тибальту с ссадинам, Капулетти перевернул весь город, чтобы найти того, кто посмел тронуть его Скалигера. — Балдассаре, — Тибальт узнал о зачинщике драки того вечера от Монтекковской шайки, что очень опрометчиво решили нахамить Кошачьему Царю. Впрочем, уже спустя пять минут двое «синих» валялись в луже отходов, держать за носы и ребра. Плюясь кровью они и рассказали все, что Тибальту надо знать. Сейчас же, в трактире на стороне Капулетти, Тибальт нашел товарища, что расслабленно попивал эль, глазами пожирая одну из тех девиц, что торговали и телом, и любовью. — О-о-о, кто пришел! — воскликнул мужчина, вставая на ноги и поднимая руку с кружкой, приветствуя Тибальта. — Давненько тебя здесь не видно. Да и не только здесь. Совсем пропал ты, друг мой, — брюнет положил свою ладонь Тибальту на плечо, от чего тот поморщился. Не друг он ему. У него вообще друзей нет. Никого нет. Только Меркуцио. Он скинул чужую руку со своего плеча, сурово смотря в веселые глаза, которые еще не опьянели настолько, чтобы не понимать смысла слов: — Надо поговорить. — Какие мы серьезные! Впрочем, как и всегда. Ну что ж, — шумно выдохнул Балдассаре, падая обратно на свое место и подзывая девицу, чтобы та принесла выпивку для Тибальта. — Раз надо, значит поговорим. Тибальт сел, огляделся и невольно задержал свой взгляд на Франческе, что лишь хмыкнула обидчиво отворачиваясь, явно стараясь привлечь к себе внимание своими капризами. Он нахмурился, лишь на миг понимая, что она и правда похожа на Меркуцио. Едва-едва, но похожа. Тибальт встряхнул головой, не желая сравнивать шлюху с милым Скалигером. Он другой. Наконец ему принесли выпить, и Тибальт сделал глоток, ощущая во рту кисловатый вкус. Эль был кислый. Тибальт такой не любил, но зато любил Балдассаре. — Так чего ты хотел? — начал брюнет. — Явно не пообсуждать весеннюю охоту, да? — Я по поводу драки, что вчера была. — А-а-а, ну да, славно вчера было, — хмыкнул Балдассаре, вспоминая ту вакханалию, что они устроили, — жаль, тебя не было. Мог бы накостылять Меркуцио. Щенок слишком обнаглел без твоих пинков под ребра. Совсем страх потерял. Тебе надо бы напомнить ему, что бывает за слишком высоко вздернутый нос, — он рассмеялся с собственных слов, которые показались ему очень смешными. — Что мне делать с Меркуцио я сам решу, — голос Тибальта не предвещал ничего хорошего. Он хлопнул ладонью по столу, не отводя взгляд своих серых глаз с товарища. Посетители таверны покосились на их столик, — Я предупреждал, чтобы никто его не трогал. Предупреждал?! — процедил он сквозь зубы, готовый в любой момент приложить Балдассаре лицом к столу. — Говорил, — смиренно отвечал брюнет, не отводя взгляда. — Так что изменилось?! Меркуцио только я могу тронуть! Он только мой, и это только наши с ним дела! Понятно? — эти слова особым теплом растекались по телу Тибальта. Слишком приятно было осознавать, что Меркуцио и правда только его и ничей больше. И это же он должен был донести до других. — Черт, понял, понял. Не заводись только, — Балдассаре поднял руки в примирительном жесте, отцепившись от своей кружки. Проще было согласиться, чем пытаться противиться. Тибальт не терпел возражения, а удар у него был слишком сильный. Он знал. — Но что ты нам прикажешь делать? Терпеть его выходки? Сносить оскорбления?! Да он безумец, раз сам нарывается. Клянусь, Тибальт, Меркуцио сам нарвался. Он со своей Монтекковской свитой пришел именно для драки и… — Довольно! Мне не нужны оправдания. Делайте что хотите, но не смейте и пальцем его трогать. Это моя привилегия, — не желая оставаться в компании товарища дольше необходимого, Тибальт ушел. Он никогда не отличался компанейностью. Он никогда не любил сидеть в компании своих товарищей, предпочитая одиночество только потому, что никто его попросту не мог понять и принять таким, каким он был. И сейчас, не видя понимая в глазах Балдассаре, не видя уважения, а лишь страх, Тибальту стало противно от самого себя. Как это было жалко заступаться на возлюбленного таким глупым и нелепым способом. Но не мог же Тибальт устроить драку за то, что кто-то из Капулетти пару раз врезал неугомонному Скалигеру? После такого и его самого прозовут сумасшедшим. Хотя такой метод был бы самым эффективным. В Вероне все понимали только язык боли. Вечером того же дня Тибальт дождался Меркуцио, чтобы поговорить с ним. В конце концов в каком-то смысле Балдассаре был прав — Меркуцио действительно нарывается. — Зачем ты провоцируешь на драки? — Вместо приветствия начал Тибальт, и этот вопрос застал юношу врасплох. Меркуцио замер, словно дикий зверек перед хищником в надежде, что его не заметят. — Что? — Меркуцио отвернулся, раскладывая пирожки, что принес с собой. Надеялся, что ему послышалось или Тибальт имел в виду что-то другое. Он не хотел отвечать на вопрос. Совершенно. — Я узнал, что вчера было. Ты провоцируешь драки, Меркуцио. Всегда, — Тибальт сел на кровать, дырявя спину возлюбленного взглядом грустных серых глаз. — Допустим, раньше я понимал зачем — ты пытался привлечь мое внимание. Ну а теперь? Тебе нравится, когда тебя бьют? — Меня назвали психом, и я ответил, не более. Мне надо было уйти? — он резко обернулся, дикими глазами смотря на Капулетти, и на миг Тибальту показалось, что Меркуцио вот-вот сорвется и выбежит из комнаты. Просто сбежит в ночь. От этого по спине Тибальта пробежали мурашки. — Надо было стерпеть унижение? Тибальт отрицательно покачал головой: — Никто не имеет права тебя унижать, но что толку от драки, если ты в синяках? Скажи мне, и я все решу. Я могу помочь, Меркуцио. И я хочу. Потому что не могу видеть синяки на твоем теле. — Я могу позаботиться о себе сам, — Меркуцио щетинился, скалился, обижался. И Тибальт уже и не знал, как исправить ситуацию. Он задел в Скалигере нечто такое, что безмерно его огорчало, и что сам Тибальт не мог понять. Ему пришлось промолчать. Понять Меркуцио было невозможно. Надо ждать, пока он сам не откроется, как это было про Париса и про сны с родителями. После той истории Тибальт засыпал задолго после Скалигера, следя за его сном и оберегая. Он прислушивался к дыханию Меркуцио, смотрел, как трепещут его ресницы и как вздымается грудь. Он боялся, что кошмары вновь мучают его, не позволяя отдохнуть во сне. А Меркуцио с его тонкой душевной организацией сон был необходим. Не видя никакого смысла давить и настаивать на ответе, Тибальту пришлось просто согласиться: — Конечно, ты правда можешь за себя постоять, с самого детства, — уголки его губ растянулись в легкой улыбке. В его словах не было ни капли фальши или иронии. Он говорил искренне. Плечи Меркуцио опустились, словно юноша был поражён. Он не ожидал, не надеялся, что Тибальт согласится. Это было странно. И было бы гораздо проще, если Тибальт прикрикнул бы на него или разругался. Тогда Меркуцио не чувствовал бы себя так погано. Треск в голове сверлил череп и Скалигер зажмурился. Заболела голова. Весна давала о себе знать. Весной всегда становилось хуже. — Прости, — тихо прошептал Меркуцио, не в силах сказать истинную причину своего безрассудства. — Просто дурь в голове, наверное. Вот и творю что-то странное. — Это ли не слова твоего дядюшки, дорогой Меркуцио? — Тибальт встал, подошел к повесе и обнял его, прижимая к себе и чувствуя, как тело возлюбленного расслабляется. Он чувствовал, что с Меркуцио что-то происходит, но не мог понять причины, не мог понять, как помочь и нужна ли ему эта помощь. Вдруг однажды Тибальт окажется лишним в его жизни? Это беспокоило и пугало больше раскрытия их тайны. Меркуцио издал тихий смешок, тая в крепких объятьях, ощущая себя слабым, от чего на душе становилось тошно. Треск не умолкал, продолжая терзать. Отчего-то Меркуцио не хотелось быть слабым, вероятно, он не хотелось стать очередным разочарованием. Только теперь в жизни Тибальта. Если он его оставит, Меркуцио не справится. Больше не сможет вытягивать себя из пучины. — Последние дни ты сам не свой, — Тибальт отстранил Меркуцио, беря его за подбородок и неотрывно смотря в зеленые изумруды, в которых плескалась тревожность. — Тебе надо отдохнуть, — не долго думая, Капулетти подхватил повесу на руки, улыбаясь на короткий писк, что вырвался из груди Скалигера, крепко держа тощее тело, отнес на кровать, мягко опуская на одеяла. — Я тебе почитаю, хочешь? Надо лечь пораньше, чтобы ты выспался. Меркуцио засмеялся, раскидывая руки, смотря в потолок. Весной Тибальт стал заботливее и нежнее. Месяц назад он был другим. Видимо весна на всех влияет странным образом. — Я тебе кажусь слабым? Теперь вопрос Меркуцио заставил Кошачьего Царя недоуменно застыть: — Ты точно псих, если думаешь, что я считаю тебя слабым, — Тибальт бурчал, стаскивая с Меркуцио сапоги и принимаясь расстёгивать ремень брюк. — Ты капризный и избалованный, но не слабый. Не неси чушь. — Ахаха! Ладно, верю, — Меркуцио не помогал любовнику, позволяя ему полностью себя раздеть. И хоть Тибальт бурчал и недовольно сопел, стаскивая со Скалигера одежду как с куклы, ему самому это доставляло удовольствие не меньше. То была лишь их вторая ночь, которая перетекала в третью и четвертую. Часть 2. Лучия Капулетти Тибальт нависал над распростертым на кровати Меркуцио, выцеловывая его шею, ключицу, ребра и внутреннюю сторону бедра, одной рукою лаская его между ног. Меркуцио задыхался. Он выгибался, цепляясь руками за одеяло и короткие волосы Тибальта, кусал свои губы и стонал. Хрипло, протяжно, иногда на вдохе, закатывал глаза в наслаждении и чувствовал, как узел внизу живота натягивался параллельно с тем, как наливался кровью его член от умелых рук любовника. Он метался по постели, шепча Тибальтово имя как в бреду, моля его войти в него и заполнить собою, но Тибальт не спешил, продолжая ласкать его и вместе с тем дразнить. — Не торопись, — хрипел Капулетти, надавливая пальцем на красную головку и размазывая по ней предэякулят. — Сделаем в этот раз по-моему. Он накрыл губы Меркуцио своими, ловя с них стон. Тибальт любил долгие изматывающие прелюдии, когда Меркуцио метается по постели, отзываясь на каждое его прикосновение, и поддавался сам, моля коснуться то его бедра, то живота, то талии. Любил, когда он смотрел на него огромными возбужденными глазами, когда безмолвно шептал, цеплялся за его плечи, оставляя красные следы от ногтей, и обожал после медленно входить в мягкое податливое тело. Скалигер, разнеженный, кончивший в Тибальтову руку, тихо и послушно принимал в себя член любовника, слабо постанывая ему в шею. А Тибальт, завороженно любуясь раскрасневшимся лицом Меркуцио, медленно двигался, изредка выходя целиком и резко вонзаясь, отчего Скалигер поскуливал, когда член Капулетти точно проходил по его простате. Собственный член Меркуцио вновь вставал, болезненно упираясь в живот Тибальта и потираясь о его кожу. — Еще чуть-чуть, — шептал на ухо Тибальт, целуя возлюбленного в шею, что тот послушно подставляет под чужие обветренные губы. — Не останавливайся, не останавливайся, — как в бреду хрипел юноша, словно произнося молитву, не видя перед собой ничего и никого, только Тибальта. Его глаза. Его губы. Но Капулетти остановился, отчего Меркуцио капризно захныкал, лениво подмахивая бедрами. — Подожди, — он вышел, на миг задерживая взгляд на раскрытом, раскрасневшемся от возбуждении Меркуцио. Меркуцио в его красной рубашке, что помялась и пропиталась потом и сексом. Его Меркуцио. Столь прекрасный и чувственный. Он слишком долго любовался им, потому что Скалигер требовательно коснулся пальчиками ног члена Тибальта, проводя ступней по всей длине. — Сейчас, мой хороший, сейчас, и- он перевернул Меркуцио на живот, подкладывая под его бедра подушку и осторожно входя вновь. Теперь член повесы мучительно-прекрасно упирался в жёсткий матрац, потираясь о грубую ткань, отчего юноша застонал в подушку, приподнимая бедра, позволяя Тибальту очень точно упереться в простату. Меркуцио мазало. Он не мог двигаться или шевелиться под тяжестью чужого тела, но ему это и не нужно было, Тибальт все делал сам. — Ты узкий, — говорил он на ухо паяцу, тут же целуя в бледную шею и щеку, тыкаясь носом куда-то за ухо и вдыхая запах лаванды. Внутри Меркуцио было тепло, бархатные стенки обволакивали и сжимали и ему потребовалось еще несколько толчков, чтобы кончить, заполняя Скалигера так, как он любит. Меркуцио задрожал, весь сжимаясь — оргазм накрыл и его. Второй, за эту ночь. Он лежал не шевелясь. Темные кудри разметались по подушке и, медленно выйдя из него, Тибальт переложил возлюбленного на сухую сторону кровати, тут же укрывая его одеялом, чтобы разгоряченный Меркуцио не простыл. Взгляд его еще застилала пелена и Капулетти молча прилег рядом, обнимая юношу и прижимая к своей груди. На душе было спокойно, словно вся бренность мира спала с его, Тибальтова, плеча, и преподнося такой подарок, как Меркуцио. Судьба определённо сделала ему подарок, строго-настрого наказав, чтобы Тибальт берёг буйного повесу, что он с удовольствием и делал. — Ты как? — тишина затянулась, и Капулетти тревожно покосился на Меркуцио, что обожал после секса поговорить о всякой ерунде, но сейчас почему-то молчал. Оно и понятно. Он заснул, спокойно сопя. Тибальт не смог сдержать теплую улыбку, глядя на это умиротворение. — Устал совсем, — он поцеловал буйную голову, зарываясь в кудри носом и прикрывая глаза. В комнате догорели последние свечи, погружая ее в темноту, пряча любовников в своих объятьях от всего мира.

***

У Тибальта чуткий сон. Он привык просыпаться от каждого шороха, готовый в любую минуту дать отпор если понадобится. Привычка эта пришла из детства, когда сеньор Сальваторе мог вытащить маленького Тибальта из кровати посреди ночи и избить плетью до полусмерти, а затем выставить босиком на мороз. Такая практика проходила часто вне зависимости от того, как сильно мог напортачить Тибальт. Сальваторе срывался на племянника из-за каждой ерунды, отчего с возрастом Тибальт научился избегать наказаний, за много метров улавливая звук тяжелых дядиных шагов и прячась под кровать, куда сеньор Капулетти брезговал заглядывать, дабы не опускаться на колени. В дальнейшем это часто его спасало не только от тирании дяди. Спасало от тетушки. Тибальт проснулся ровно в тот момент, когда дверь его комнаты, которая не имела замков, отворилась, тихонечко поскрипывая, и легкие, едва шлёпающие ноги, сделали два несмелых шага внутрь комнаты. Тибальт среагировал моментально: он резким движением накрыл Меркуцио одеялом с головой и встал, в темноте шаря по полу в поисках штанов. — Тибальт, — женский грубоватый голос разрезал ночную тишину и спокойствие. — Мне так одиноко… Кошачий Царь натянул наспех штаны и встал перед тётушкой, загораживая собой кровать, хоть и знал, что в кромешной тьме разглядеть Скалигера в ворохе одеял просто невозможно. Его все равно прошибло холодным потом, от чего собственная кровь в голове шумела, заглушая голос Лучии. — Тетушка, — Тибальт шептал, боясь разбудить Меркуцио и надеясь, чтобы он никогда не слышал этого разговора. — Вам надо бы к себе идти, — он запинался, подбирая слова. — Пойду, но с тобой. Ты меня так долго избегаешь! Ну скажи, скажи, что во мне не так? — женщина вцепилась руками в плечи племянника, чуть ли не висня на нем, и Тибальт, чьи глаза привыкли к темноте, смог рассмотреть тётушку: красивая, с длинными распущенными волосами, прозрачной ночнушкой, что не скрывала практически ничего. Тибальт помнил эту ночнушку, помнил как и многие другие, которые в порыве какой-то животной страсти снимал, стаскивал, срывал с нее или просто задирал, не желая тратить ни минуту. От этих воспоминаний подкатила тошнота. Как ему мерзко от самого себя, от своей жизни и от этой ситуации. И как ему жаль Лучию, что продолжала вглядываться в его лицо. В ночной темноте она была похожа на Джульетту. Сердце Тибальта завыло от бессилия. — Ну почему! — взвизгнула женщина. Она отцепилась от него, толкая в грудь. — Почему вы, мужчины, уходите от меня? Я так стара?! — Она кричала в собственном бессилии, злясь не на Тибальта, а на мужа, на любовников, что изменяли ей, что не любили ее и бросали. — Тетушка, прошу, — Тибальт подался вперед, желая успокоить обезумевшую от одиночества женщину, но та только дернулась назад к двери, оглядывать в поисках того, что можно было бы сломать или разбить. Тибальту было больно видеть ее такой. Она была одной из немногих, кто был к нему в этом доме добр, и Тибальт просто не понимал, как все могло у них дойти до постели. В каком они оба были отчаянье, что посмели мешать кровь: Тибальт, вероятно, видел в ней образ Джульетты, которую любил чистой платонической любовью, и где-то в подсознании он позволил Лучии стать его первой, словно заключая какой-то обет, отдавая себя полностью той, кого любил всем сердцем и с кем никогда не мог быть вместе; Лучия же, преданная изменяющим мужем, искала утешение в каждом, кто признавал ее красавицей. Они просто нашли друг друга в самые трудные периоды своей жизни, пытаясь исцелиться, но только никому эта греховная связь не помогала, только лишь больше разъедала их души, что начинали гнить внутри, отравляя сердце. — Не трогай меня! — шипела женщина, с ненавистью взирала на того, кого еще минуты назад пыталась соблазнить. Тибальт нахмурился, он решительно шагнул вперед, хватая тетю за руки и прижимая ее к стене, не позволяя пошевелиться. Он завел руки ей над головой, перехватывая одной ладонью, а второй закрыл ей рот, чтобы она не кричала. Глаза ее блестели. — Тише. Тише, — тихо шептал Тибальт, вкладывая всю нежность, на которую был способен, которую мог бы ей отдать. — Прошу Вас, тише. Вы ведь так прекрасны. Самая прекрасная из всех женщин, что довелось мне видеть. Он не врал. Лучия была прекрасна во всем своем воплощении, и многие веронки ее лет не шли с ней ни в какое сравнение. Из ее глаз потекли слезы. — Простите, что огорчил Вас. Простите, — он подался вперед, прижимаясь своим лбом к ее. — Но Вы же знаете, что так неправильно, да? Знаете? Лучия больше не вырывалась, не сопротивлялась. Она плакала, закрыв глаза и тело ее содрогалось в беззвучных всхлипах. Тибальт отпустил ее, и она осела на пол, закрывая лицо руками, продолжая плакать. Она знала, что он прав, она знала, что давно надо было прекратить. Она знала, но не могла принять. — Ну что Вы? — Тибальт опустился перед ней на колени, убирая ее руки от лица и заглядывая ей в глаза. — Забудьте про мужа, забудьте про меня и других. Все, кто бросил Вас просто Вас не достойны. Они не могут потянуть вашей красоты и страсти, любви. Они все слабы для Вас. Ведь в Вас бушует такой огонь, что справиться с ним не всем по силу. — Какой мне прок быть сильной и одинокой? — ее голос молил. Она смотрел на Тибальта, как на священника, заклиная помочь ей, дать ответ, как жить. — Я устала от холодных и одиноких ночей. Устала от огромной кровати, которой мне слишком много одной. Ведь нам было так хорошо…а теперь и ты уходишь…вы все всегда уходите. Тибальт стер с ее щек мокрые дорожки слез, мучая себя, не зная, чем может помочь. Он не умел успокаивать, не умел утешать или вдохновлять: — Ищите его не телом, а душою. Страсть проходит. Она сжигает все в пепел, что потом развеет ветер и ничего не останется. Ничего. Только боль. Ищите душою, глазами. Ищите друга. Да, друга, — он кивнул, веря собственным словам, — друг не оставит Вас, не бросит, поддержит. И может это перерастет в любовь. И Лучия смотрела на него, превращаясь в ту маленькую девочку, которую силой выдали замуж, положили под взрослого мужчину, что любил только ее тело. Так любят все мужчины в Вероне. Они играют, пользуются тобой, пока не заметят морщинку. Тогда они находят другую. Других. Сердце Тибальта кровоточило. Он видел в испуганном лице тётушки Джульетту, которую точно также продадут мужчине, что никогда не полюбил ее душу, и которая будет точно также страдать, ища ласку и любовь в каждом, кто на нее взглянет. — У Вас ведь дочь, тетушка. Она смотрит на Вас и берет пример. Так будьте горды, не позволяйте мужчинам владеть вашей судьбой сейчас, когда у Вас есть власть. Не позволяйте Джульетте повторить вашу жизнь. Что-то в Лучии поменялось. Она больше не выглядела так жалко, поток слез в миг иссох, а в глазах появилась какая-то сталь. Что-то в словах Тибальта ее задело. Что-то ее отрезвило. Она заворочалась, желая отдалиться от Тибальта и встала. Отошла к двери и долго смотрел на племянника. Смотрела не глазами любовницы, но почти что матери. И на миг ему показалось, что она в растерянности от того, как могла затащить 16-летнего Тибальта в постель. — Все останется между нами, — коротко сказала она ровным голосом. Он прошедшей истерики не осталось ни следа. — Сальваторе ничего не узнает. И Джульетта тоже. Особенно она. Они стояли друг на против друга, молча смотря, благодаря друг друга одними глазами. За время, за помощь. Они стояли и смотрели, прекрасно зная, что больше никогда и ни за что никто из них не вспомнит ничего этого: не вспомнит этого разговора и тех ночей, что они сплетали свои тела, боясь остаться одни. — Не знаю, из-за кого ты бросил меня, но береги ее. Мужчины жестоки, — ее последние слова заставили его улыбнуться, и стоило только Лучии покинуть Тибальтову комнату, как он подпер ее стулом, устремляя свой взор на кровать, на Меркуцио. Он должен беречь его, потому что жестоки не мужчины, а сама жизнь. Особенно по отношению к столь нежным созданиям. Он забрался обратно к Меркуцио под одеяло, притягивая к себе размякшее тело, как это тело развернулось к нему лицом, смотря своими огромными зелеными глазищами прямо на Тибальта. И тут до Капулетти дошло, что он все слышал. Абсолютно все. Он тихонечко взвыл, упираясь в плечо Меркуцио лбом. — Ну нет, Mon cher, только не сейчас! — Ты спал со своей тетей?! — голос Меркуцио не имел ревностных или раздраженных нот. Боле того, Тибальтту казалось, что он вот-вот рассмеётся, отчего ему захотелось дать Скалигеру подзатыльник. — Мне было 16, Меркуцио, ради бога, не мучай меня! — взмолил Капулетти, не имея никаких сил оправдываться. Лучия своей истерикой выжала из него совершенно все, что возможно. — Ну нет, расскажи! — возбужденный Скалигер сел на бедра Тибальта, уперевшись ладонями в его грудь и требовательно взирал на него сверху вниз. Красная рубашка болталась, совершенно ничего не скрывая, но позволяя любоваться, что Кошачий Царь и делал, собственнически положив руки на белые округлые бедра. — Я ведь тебе столько всего рассказал о себе! Это было правда. Справедливость должна восторжествовать. — Обещай, что не будешь осуждать и хоть постарайся не смеяться, — отказать Меркуцио было просто не возможно. Особенно если Меркуцио был голым. Особенно, если пару часов назад ты входил в него, срывая с губ стоны и покрывая все его тело поцелуями. Такова была Магия Меркуцио. Его распущенные волосы водопадом струились по плечам и спине, обрамляя острое лицо. Тибальт залюбовался. Даже в кромешной тьме он видел настоящую красоту Меркуцио. Скалигер активно закивал, ложась на Тибальтову грудь и смотря прямо в глаза. От такого пристального наблюдения Тибальт рассмеялся. Меркуцио был невозможен и вездесущ. — Мне было 16, у меня не было еще никого и… — погрузился он в воспоминания, как Меркуцио его перебил. — Ты в 16 был девственником?! — реакция Скалигера заставила Тибальта нахмуриться. Меркуцио выглядел таким удивленным, словно узнал, какую-то тайну вселенной. — Боже…да, Меркуцио. Я был девственником. Ну ты, раз так реагируешь, во сколько впервые переспал с женщиной? Ну или с мужчиной, не важно. — В 14. Их глаза встретились. — Мы с Ромео и Бенволио пошли в трактир и… — Боже, Меркуцио! Нет, я не хочу знать! — Тибальт закрыл лицо руками, не желая представлять, каков был первый раз его_Меркуцио. Его. — Не хочу знать, как ты спал с женщиной или мужчиной. Избавь меня от этого, — нервый смешок вырвался из его губ. — О, это было с женщиной. С мужчиной было в 16, — беззаботный голос Скалигера и нелепость ситуации вызывали у Тибальта улыбку. Если бы не темнота, Меркуцио мог бы видеть, как Капулетти заливается краской. Однако на последних словах повесы Тибальт с опаской спросил, боясь услышать ответ: — Это был Парис? — сердце перестало стучать, ожидая вердикт. Если ответом будет «да», Тибальт прямо сейчас пойдет в замок Эскала и голыми руками задушит этого ублюдака. Но Меркуцио хитро улыбнулся, как лиса щуря глаза: — Нет, не он. — Тогда больше ничего не говори мне об этом, — буркнул Тибальт, уже представив в голове самые ужасные исходы. И как бы его ни мучало любопытство, ревность сжигала больше. Он не хотел знать о бывших Меркуцио. Это осталось в прошлом и не имело никакого отношения к настоящему и будущему. Их будущему. — Так вот…юношеский максимализм, отсутствие друзей, деспотичный дядя, Джульетта, что еще совсем ребенок, но которую я уже тогда очень любил…не смотри на меня так, Меркуцио. Ничего пошлого и в помине не было! Скалигер невозмутимо покачал головой, мол «Я и не думал ни о чем таком». — И Лучия, красивая, от которой Джульетта взяла все черты лица. Одинокая. Переполненная страстью. Как-то так получилось и понеслось, — тяжелый вздох и Тибальт чувствовал, как груз начинает его отпускать. — Вы не боялись, что дядя обо всем узнает? — длинные пальцы Меркуцио принялись блуждать по торсу Тибальта, легонько щекоча и поглаживая, вызывая у Капулетти улыбку. Свои же руки он не спускал с ягодиц Скалигра, время от времени сжимая их. — Я чертовски боялся. Особенно первое время. Тетушки же словно было плевать. Не могу это объяснить. Знаешь, все эти годы, она словно доживала свою жизнь, проживала дни как последние. Она правда была…и есть очень одинока. Она завядала, а я ожесточался, и мы нашли некое…утешение. Это все чертовски отвратительно, я знаю. И мне стыдно. Меня никто не принуждал и не заставлял, меня не насиловали, я сам согласился спать с тетей эти 4 года… Какой кошмар, господи, — он закрыл лицо руками, подавляя нервный смех, что грозился вырваться из него. Меркуцио подался вперед, влажно целуя Тибальта в шею и потираясь о нее носом, ластясь и привлекая внимание к своей персоне. Капулетти отнял от лица руки, перемещая одну на ягодицы возлюбленного, а вторую запуская под рубашку, оглаживая спину паяца и считая каждый его позвоночник. — Только не говори, что теперь и к ней ревновать будешь, — уголки губ Тибальта растянулись в улыбке. Ревность Меркуцио порой граничила с паранойей, отчего Капулетти хоть и уставал, но на душе его становилось тепло, ведь значит он ему дорог. Значит боится его потерять, да? — Хм, — Меркуцио задумался, опираясь локтями в грудь Тибальта и приподнимаясь на них, раздумывая. — А тебе с ней было очень прям хорошо? — Меркуцио! — Тихо шикнул Капулетти, переворачиваясь и подминая Скалигера под себя, отчего повеса зашелся смехом, закрывая себе рот рукой. — Я сейчас с ней или с тобой? — Со мной, — юноша лукаво улыбался, кусая собственные губы. — Значит не так уж и хорошо мне с ней было. Скалигер склонил голову в бок, расслабляя лицо и вглядываясь в глаза Тибальта. От чего-то в душе закралась тревожность, что зудом беспокоила его, требуя содрать кожу и расчесать себе внутренности. — Только из-за секса? — Меркуцио, ты дурак дураком. И этого странного ответа ему было более чем достаточно, чтобы успокоиться и расслабиться, позволить обнять себя и прижать к крепкому теплому телу, в котором ему хотелось раствориться. Они сплели свои ноги, в унисон выравнивая дыхание. Идиллия. То, что нужно. — Ты правда считаешь, что страсть сгорает и проходит? Однажды она исчезнет и у нас? — Меркуцио вжимался спиной в Тибальтову грудь, обхватив его руки и поглаживая выступающие вены. — Да, определенно исчезнет, — едва слышно отвечал Капулетти на границе сна. — Что тогда с нами будет? — треск в голове заставил его вздрогнуть и сжаться. Стало тревожно. — С нами все будет хорошо, Меркуцио. — И Меркуцио безоговорочно поверил в эти слова точно также, как и в предыдущие, поверил Тибальту, как верил всегда. Часть 3. Истории Тибальт медленно гладил Меркуцио по голове, зарываясь пальцами в пышные кудри, пока Скалигер медленно засыпал, погружаясь в сон. Неожиданно Тибальт замер, с интересом смотря на повесу, что столь тихо и спокойно к нему прижимался. — Меркуцио? — Тихо позвал он. — М? — он поднял голову, одним глазом смотря на Тибальта и спрашивая, чего тот хотел. — Что за история была, после которой мать Ромео тебя не возлюбила? — Тибальт помнил, как Скалигер что-то отдаленно говорил, не вдаваясь в подробности. — Это было лет пять назад, вроде, — призадумался юноша, закрывая глаза и бурча куда-то Тибальту в грудь, — мы играли в лесу. Была зима. Бегали, прятались. Все в таком духе. Бенволио должен был искать меня и Ромео. Мы с ним искали где спрятаться. Меркуцио погрузился в воспоминания прошлых лет, когда зима в Вероне выдалась суровой и снежной. Накануне ночью все замело, окутывая замёрзший город своим одеялом и словно согревая. Ветра не было, а минусовая температура не чувствовалась так остро, как пару дней назад. Самое время для гулянок и игр. Меркуцио предложил прятки в лесу. Классика, что никогда не надоедала, особенно если напридумывать кучу всяких историй о разбойниках, кладах и приключениях. Они играли не один час, уже темнело, солнце почти скрылось, успевая накрыть лес сумраком. Меж деревьев ориентироваться было уже сложно. Но игра их еще не закончилась, ради честности, Бенволио должен был закончить партию. Он искал друзей, нервно их окрикивая — знал, что пора домой. Скалигер прятался за деревом, что стояло на краю заснеженной воронки и, поглядывая издалека на Бенволио, тихонечко смеялся собственной шалости и хитрости. — Ну Ромео! — кричал блондин, шмыгая от насморка носом. Он замерз и ему уже не было весело. Бенволио устал, проголодался и хотел домой. Доигрывать не было никакого желания. — Меркуцио! Все, выходите! Пора домой! — кричал он, и голос его эхом разносился по лесу, отталкиваясь от стволов деревьев и уносясь в заснеженные кроны. — Ну ладно! — донесся голос Ромео, что выходил из своего укрытия. Видимо он разделял усталость кузена и не был готов противиться продолжать игру. Меркуцио разочарованно вздохнул. Придется на сегодня заканчивать. Снег под ногами хрустел, оставляя глубокие следы. Скалигер сделал шаг назад, отступая от дерева, чтобы обойти сугроб, что насыпало у основания — видимо снег падал с веток, слипаясь и образуя гору. Но сзади был только обрыв. Воздух вышибло из его груди и, на миг лишившись голоса, Меркуцио кубарем свалился в воронку, погружаясь в глубокий мокрый снег. Он раскрыл рот, глотая воздух. Легкие болели. Дышать было больно. — Эй! — крикнул он, барахтаясь в снегу и с трудом поднимаясь сначала на колени, потом на ноги. Снег засыпался ему за шиворот под одежду, отчего мальчик вздрогнул и передернул плечами. Спине стало мокро и холодно. Ему никто не ответил. Меркуцио оглянулся, разглядывая высокие стены воронки, по которым ему самому ни за что не взобраться. — Эй! — крикнул Скалигер громче, делая первый шаг по снежному одеялу назад, надеясь увидеть хоть кого-то там, наверху. — Бенволио! — второй шаг, и Меркуцо не чувствует под ногами земли. Он провалился куда-то в низ. Куда-то, где было холодно, мокро, откуда он не мог выбраться. Его тянуло вниз, затягивало. Юноше казалось, что какой-то неведомый монстр, что живет в глубине незаледенелого озера, схватил его за ногу и тащил вниз. В свои владения. Меркуцио провалился под тонкий лед, что был прикрыт одеялом снега. Он барахтался. Кричал, протягивая руки к проруби, в которой не видел света. Его дубленка, слишком тяжелая, тянула его все ниже и ниже, пока Скалигеру не удалось ее скинуть. Страх заставлял его сердце биться чаще, адреналин грел, и Меркуцио упорно шевелил ногами и руками на грани того, чтобы остаться без воздуха. Легкие до боли сжимались. Его окутывала темнота и тяжесть воды, а от холода он перестал чувствовать ноги. Но Меркуцио тянулся вверх, тянулся, пока его руку не обдал покалывающий кожу холод, а пальцы не порезались о лед. Он схватился за края, вытягивая из пучины свое тело, шумно дыша и крехтя, жадно хватая ртом воздух. Легкие обжигало. Внутри все болело, а пальцы и ладони резало. Лед трескался, ломался и Меркуцио вновь и вновь проваливался под воду, не переставая бороться и карабкаться к берегу пока, наконец, не дошел до края, где лед был достаточно толстым, чтобы его выдержать. Он лег на снег. Глаза, внутренности, руки — все болезненно жгло, отчего на глаза выступили слезы. — Ромео! — крикнул Меркуцио, тут же хватаясь за горло. Каждое слово болезненно его царапало, не позволяя сказать ни звука. — Бенволио! — он все равно крикнул, переворачиваясь со спины на живот и высоко задирая голову, смотря на снежную ограду, по которой ему предстоит взбираться. Ему холодно, мокро, он не чувствует ноги, а все руки стерты в кровь. Солнце село, погружая зимний лес в темноту. И он один. Совершенно. Ромео и Бенволио, не дозвавшись его, ушли, решив, что Меркуцио давно убежал вперед. Его затрясло до судорогов и онемения. Он карабкался по снегу, вновь и вновь скатываясь вниз, пока наконец не дополз до дерева, за которым прятался. Ему холодно, больно и страшно быть одному в лесу. Меркуцио с трудом встал на дрожащие ноги, морщась от ледяной сырости в сапогах. Пальцы ног онемели окончательно. Он поднес к синим губам дрожащие руки, пальцами которых не мог и пошевелить, и подул на них, пытаясь согреть своим дыханием, но теплее не становилось. К его ногам на чистый темный снег упало пару капель крови. Меркуцио оглянулся назад, в воронку, вниз по которой тянулась полоса разворошенного снега, путь, по которому Меркуцио карабкался наверх, и весь он был в красных пятках. Пятнах крови с его рук. Юноша вскрикнул и ужаснулся, не услышав собственного голоса. Его голосовые связки совсем простыли. Он попятился, закружился вокруг себя, поднимая голову высоко вверх и смотря, как кроны деревьев сворачиваются в плотный купол, что вот-вот накроет его и не позволит выйти. Где-то вдали завыли волки, и Меркуцио даже показалось, что он видел их глаза, а сзади захрустел снег. Меркуцио обернулся, но никого не увидел, а снег сзади вновь заскрипел. Он почувствовал холодное дыхание прям у своего затылка, и слезы градом катились из его глаз. Вой вдали больше не напоминал волчий. Это больше вообще не было похоже на животное. Это выл человек, что сейчас стоял за его спиной и дышал в спину. Шепот окружал его. Он трещал. -Ты останешься с нами! И Меркуцио побежал. Он спотыкался, падал, но продолжал бежать, слыша, как за ним кто-то гонется, нагоняет и касается его волос, в попытке схватить. А жуткий вой перерос в смех. Жуткий страшный смех, от которого кровь стынет в жилах. Он бежал и бежал, больше не чувствуя ни холода, ни боли, пока не выбежал из леса. Остановившись на границе, чтоб отдышаться, Меркуцио обернулся, смотря на темный силуэт с желтыми глазами. Оно улыбалось, показывая свои ровные зубы с маленькими клыками. Оно протягивало руку к Меркуцио, и юноша сделал пару шагов назад, завороженно наблюдая, как нечто не делает к нему на встречу ни единый шаг. Оно стоит там, на границе леса и города, смотря на Меркуцио и продолжая шептать.

***

— Потом я заболел. Дядюшка самых дорогих и умных врачей приглашал, чтобы меня вылечили. Но они только пожимали плечами и разводили руками, говоря, что все слишком плохо: лихорадка, простужены легкие, голосовые связки и обморожение. Дяде даже сказали гроб готовить. Он до сих пор лежит у нас в подвале замка. Я не позволил выкинуть, хотя дядя очень настаивал. Знаешь, — Меркуцио говорил таким повседневным тоном, словно не было ничего странно в хранении гроба, который не успел тебе пригодиться, — мне приятно думать, что я выжил вопреки всем прогнозам. Скалигер глупо хихикнул, однако стоило ему только посмотреть на Тибальта, как идиотская улыбка слезла с его лица. — Ты чего? Чего тебя так перекосило? Тибальт смотрел на возлюбленного глазами, готовыми вылезти из орбит, и Капулетти не знал, стоило ли обнять повесу и поблагодарить Бога, что тот все еще жив, или надо было дать ему подзатыльник за такую глупую неосторожность. — Ты зимой провалился в прорубь, кое-как выбрался и умудрился добраться до дома, а твои друзья бросили тебя, и ты еще остался виноватым?! Скалигер, ты совсем лишился разума, раз продолжаешь считать этих щенков своими друзьями! — воскликнул Тибальт, резко отталкивая от себя Меркуцио и поднимаясь с кровати. Внутри него бушевали эмоции, в основном это была злость на Монтекки и самого Меркуцио. На Монтекки — за их предательство и халатность, на Меркуцио — за его безрассудство. Капулетти подошел к камину, подкидывая туда дров. Его нахмуренные брови, сведенные к переносице, не сулили ничего хорошего. А Меркуцио молчал, усаживаясь в кровати и картинно склоняя голову в бок. — Они решили, что я уже убежал домой. А матушка Ромео разозлилась, что вместо меня провалиться мог ее сын, Тибальт. Со мной часто случаются всякие истории. Это далеко не первая. В десять лет, например, мы играли в догонялки в лесу, и я потерялся. Было лето. И я три дня бродил по лесу, пока не отыскал дорогу. Был истощен от обезвоживания и голода. Тогда дяде тоже говорили, что я не выживу. Но вот он я, живой, — юноша раскинул руки, смотря на Тибальта огромными глазищами, наблюдая, как тот обратно залазает в кровать и, беря в свои ладони руки Меркуцио, внимательно рассматривает его ладони и проводя по нежной коже Скалигера пальцами, чувствуя едва заметные шрамы от старых порезов, не заметные человеческому глазу. — Ты злишься? — шептал Меркуцио, ахая, когда Тибальт поцеловал каждый его палец столь нежно и осторожно, словно лепестки цветов, готовые осыпаться от каждого неосторожного прикосновения. — Да. Потому что ты дурная голова, и мог помереть еще в детстве. И что бы тогда я делал? Кого мне шпынять? А спать с кем? А еще я тебя больше никогда не отпущу в этот чертов лес. То ты теряешься, то под лед проваливаешься, то в гроте застреваешь. Ты идиот, Меркуцио, и больше я тебя туда одного не отпущу, — С этими словами Капулетти грубо притянул повесу к себе, сжимая в своих объятьях так крепко, что ребра юноши затрещали. — Понял я, понял. Только отпусти, а то задушишь, — кряхтел Меркуцио, не в силах вырваться из стальной хватки Кошачьего Царя. -Тебя, дурного такого, вообще выпускать из виду нельзя. Постоянно с судьбой играешься! Думаешь бессмертный? Чтобы больше ни к Капулетти не приближался, ни к лесу, ни к реке, а то еще с моста туда навернешься и течение унесет. Понял? — Тибальт злился. Как после всего произошедшего за его короткую юную жизнь Меркуцио мог так беспечно к себе относиться? Тибальт был уверен, что произойди с ним хоть половина таких «приключений» он бы точно не выжил. Не был он таким любимчиком Фартуны. Хотя можно ли было вообще считать жизнь Меркуцио удачливой Тибальт сомневался. Она больше походила на какую-то злую шутку: смерть родителей в детстве, нахождение на границы смерти и жизни минимум три раза, о которых Тибальт знал, изнасилование, кошмары, что мучали его разум и душу и все это за 18 лет жизни. Скалигер не был человеком, с которым такое должно было произойти. Он был богат и любим и, казалось, расплачивался за все это своей жизнью. Тибальту было больно. Он бастард, ему не ждать от жизни ничего хорошего и не привыкать к пинкам судьбы, но даже для него такое было слишком. — Может мне вообще на улицу не выходить? — хмыкнул Меркуцио, укладываясь в кровати и длинными пальцами водя по Тибальтовому торсу. — Дома у тебя ножи для конвертов и Парис. Так что лучше я буду за тобой следить, — Тибальт бурчал, сгребая Скалигера в охапку и прижимая его спиной к своей груди. — Теперь понимаю, почему твой дядя думает, что до 20 ты не доживешь. Но я прослежу, чтоб и до 50 дотянул. — А что, так плохо без меня будет? — Меркуцио улыбался, уютней устраиваясь на жесткой кровати. — Не зазнавайся, Скалигер. И спи, — зашипел Тибальт, заглушая смех возлюбленного, что перевернулся лицом к Капулетти, переплетая с ним ноги и засыпая. Капулетти только хмыкнул, а уголки его губ едва приподнялись в слабой улыбке — и все же Меркуцио не создан для этого мира, и все же Меркуцио надо оберегать. Тибальт молча лежал и дышал в кудрявую матушку, смотря в окно и прислушиваясь к шагам за дверью. Шагам, которые услышал только сейчас, но отчего-то был уверен, что их обладатель был в коридоре давно.

***

Валенцио, праздный молодой человек, не привыкший спать дома во Флоренции, каждую ночь убегая на свидания и гулянки, не рассчитывал на приличный образ жизни и в Вероне, что славилась своим распутством и развратом. Где, как не в Вероне, познать все прелести жизни, вкусить то, что прежде было запрещено. Поэтому каждую ночь, стоило только сеньору Сальваторе уйти в свои покои, Валенцио сбегал из особняка, шатаясь по городу в компании женщин, торгующими любовью, и мужчинами, что не прочь затеять драку. Верона развращала каждого, кто в нее приезжал. Однако все удовольствие Валенцио пропало в ту ночь, когда, крадясь, словно вор, мимо комнаты сводного брата, юноша услышал чей-то голос, доносящийся из Тибальтовой комнаты. Звонкий смех, шепот, бормотания, тихий голос такой знакомый и неизвестный одновременно. Валенцио замер, прислушиваясь к тому, что происходит в спальне, но не имея возможности расслышать ни единого слова. Там было двое, он это точно знал. Тибальт и та, Валенцио был уверен, кто целовалась с ним в саду, вот только голос незнакомки не был похож на женский. Он не был похож и на мужской, и Валенцио потерял покой, любопытство сжирало его, как и злость от факта, что бастард посмел привести любовницу в дом благородного рода. Только он не спешил рассказывать о бесстыдстве дяде, было что-то завораживающее в этом смехе и шепоте и в том, как он стихал, пропадал, словно его и не было, стоило Валенцио только приблизиться к двери. Ему начало казаться, что это глупое наваждение и игра воображения. Будто там только один Тибальт. И каково же было его желание ворваться в комнату брата, увидеть лицо той, кто там ночует и хохочет до звона в ушах, но отчего-то Валенцио замирал каждый раз, стоило ему положить на ручку двери свою широкую ладонь. Он скромно улыбался и отступал, оставляя любовников в покое, но каждый раз, проходя мимо этой комнаты, останавливался послушать тихий смех, что разносил по его телу волну теплоты. Такой искренности он не слышал никогда, нигде и ни у кого. И сейчас, не отрывая взгляда темных глаз от двери, Валенцио слышал перешептывания, не в силах расслышать ни единого слова.