***
Вынужденному заточению Меркуцио наконец пришел конец, и хотя и врачеватель, и Эскал, и Тибальт настаивали на дополнительные пары дней в постели, юный повеса был непреклонен. Он наконец вырвался в город, вырвался на площадь, вырвался к «своим», с которыми Тибальт с удовольствием огранил бы его общение, если бы мог. Но ему оставалось только сидеть в стороне и молча наблюдать, как Монтекки, словно свора диких гиен, гогочат, прыгая вокруг Скалигера, смеясь, хихикая и подначивая, прикрываясь юмором. Но это были не шутки, это были злые подначки, которых Меркуцио не то не замечал, не то не хотел замечать, считая, что друзья просто придуриваются. Для Тибальта же было очевидно, что друзей у его Меркуцио не было. И то был лишь вопрос времени, когда случится что-то непоправимое. Кошачий Царь в одиночестве сидел на бортике фонтана, с лёгкой улыбкой видя, как Скалигер размахивает тростью, с которой молодой повеса вынужден ходить ближайшие недели. Казалось, юноша более чем не против дополнительного аксессуара, воображая из себя благородного господина, в впрочем, коим он и являлся. Это было забавно, и Тибальт практически улыбался, чувствуя в груди какую-то небывалую легкость, которая появилась только после раскрытия их тайны. И только сейчас Тибальт понял, что значит действительно быть собой.***
Сеньор Маттео Ревьелло, был благородным господином Флоренции. Его доход, превышающий все разумные представления, делал его еще и одним из самых влиятельных в городе человеком, ставя его практически на одну ступень с местным Принцем. Он был статен и хорош собой: светло-каштановая львиная шевелюра и густая борода без седины, мягкие приятные черты лица и широкие глаза, что так нравились юным дамам. Они сравнивали его с настоящим королем. Его мощная грудь и широкие плечи поражали всех женщин во Флоренции, восхищали всех мужчин. На него ровнялись, с ним дружили и хотели дружить. У него громогласный важный голос, грамотная речь и столь заразительный смех, что с ним веселились даже скорбящие. Его роскошный особняк постоянно устраивал балы и приемы, на которые старались попасть все важные люди города. Его семья процветала, поражала собой и восхищала. Все мечтали стать частью их рода. Все старались приблизиться к сеньору Маттео Ревьелло — «дару божьему». Жена Маттео — Алесса — «защитница человечества», дама статная, грациозная. В меру молчаливая, в меру веселая. Она знала когда стоит молчать, знала, когда стоит раскрыть рот, становясь для своего мужа гордостью. Все женщины Флоренции на нее равнялись, выучиваясь этикету по ее благородным манерам. Алесса была искусной танцовщицей, с которой каждый господин мечтал провальсировать, вот только приглашения она принимала исключительно с позволения дорогого мужа. И этим благонравием и верностью восхищались все мужчины, завидуя Маттео с каждым разом все сильнее и сильнее. Она имела острые аристократичные черты лица. Ровные и четкие. Идеальные. Тонкая длинная шея с ярко выраженными ключицами и белая чистая кожа без родинок. Она была прекрасна. Она была произведением искусства, словно идеальная греческая статуя Афродиты. Ее красоте завидовали все женщины. Тонкие и изящные руки, блондинистые волосы и огромные, как озера, глаза. Сеньора Алесса задавала моду. У нее были самые дорогие и роскошные платья, самые невероятные подвески, серьги и колье, что подчеркивали ее утонченную натуру. И она очень умна. Жена Маттео играла на фортепьяно и арфе, знала французский и обладала поистине великолепной памятью, на балах цитируя стихи и чуть ли не поэмы. Она была прекрасна во всем своем воплощении. Мужчины преклонялись перед ней, целовали руку и приносили Маттео свои восхищения о ней, столь поистине благородной женщине. Их сын, Валенцио — «мужество и отвага», — был завидным женихом, что унаследует столь великое состояние своего отца и предков. Он славился своей силой, храбростью и остроумием. С ним дружили все, а кто не дружил, жалели упущенной возможности. Валенцио искусный охотник и шутник, легок на подъем и несравним в рукопашных. А главной его гордостью было хобби — разведение лошадей. Он имел потрясающую коллекцию породистых жеребцов, и среди них свою гордость — Липец, конь новой уникальной Липицанской породы, которую он вывел сам. Липпицанские лошади, великолепные творения, восхищают своим внешним видом. Их грациозная осанка, высокий рост и изящные конечности придают им величественный облик. Они имеют короткую, крепкую шею, благородную голову с изящным профилем и большими, выразительными глазами. Их маненгельфер — длинная грива, бурчатина и хвост создают впечатление роскоши и утонченности. Их особенностью является их белоснежная окраска, что придает им аристократический вид. Однако при рождении они обычно черные или серые и постепенно светлеют с возрастом. Этот процесс приводит к их знаменитой белоснежной окраске в зрелом возрасте. Потрясающее явление, которое завораживает и удивляет даже Валенцио. То было словно какая-то магия, волшебство. Кроме внешней красоты, липицанцы известны своим выдающимся характером. Они обладают уравновешенным и спокойным нравом, что делает их отличными для верховой езды. Они также проявляют высокий уровень интеллекта и обучаемости, что позволяет им успешно выполнять сложные трюки и высокую школу верховой езды. Липицанские лошади — настоящее произведение искусства, на котором Валенцио построил свое собственное состояние. Он стал ярким светилом в роду Ревьелло, приносящим славу и честь. А дочь, Сильвия, была словно из другой породы. Ее густые пышные рыжие волосы непослушно вились, никогда не укладываясь в прическу, огромные зеленые глаза постоянно смеялись, а веснушки, крохотные коричневые пятнышки, словно пыльца от мимозы, что покрывали ее нос, щеки и плечи, не скрывались и под тонной пудры, вылезая наружу. Она была очень громкой, шумной. Болтушка, что постоянно норовила с кем-нибудь завести беседу, будь то мужчина или женщина. Она не принимала корсеты и все эти огромные и жутко неудобные сковывающие платья. Она любила свободу, любила бегать босиком под дождем и ловить языком снежинки, любила громко и звонко смеяться. И она игнорировала все правила этикета. Ею не любовались — ее веснушчатый нос вызывал омерзения, с ней не хотели танцевать или вести беседы. Ее не приглашали на ночные прогулки. И женихи не выстраивались очередью за ее рукой. Семья ею не гордилась. А Сильвия продолжала наслаждаться и радоваться каждым моментом. Она продолжала сбегать, верхом на лошади брата рассекая поля и леса. Тогда, верхом, она не заботилась о целостности прическе и сохранности платья, ее волновал лишь ветер и скорость, что подхватывали их с конем, унося далеко-далеко, туда, где свобода, покой и счастье, где она может быть собой. И ее не заботило, что подумают жители Флоренции, когда юная леди великого и богатого рода будет возвращаться домой по мостовой, вся растрепанная и в изорванном платье, словно какая-то дикая ведьма-отшельница с горящими в сумасшествии глазами. Но Маттео Ревьелло это беспокоило более чем…у него в роду все должны быть идеальными. Именно поэтому сейчас он уже был в Вероне. Отец и сын стояли друг напротив друга, не проронив ни слова, добрые пять минут. Маттео в холле, Тибальт на лестнице. И это положение ни в коей мере не устраивало сеньора Ревьелло. Его незаконнорожденный сын стоит там, наверху, столь горделиво и важно, словно это не он полукровка без будущего. А рядом с ним, повиснув на его локте, — молодой женоподобный юноша в кричащем фиолетовом. Его зеленые глазища, обрамленные густыми бровями и длинными ресницами, как у ведьмы, колдуна, проникали глубоко в душу, отчего Маттео было еще более дискомфортно. — Так и будешь там стоять? — с упреком спросил мужчина, желая пристыдить мальчишек. Он всячески пытался показать свой статус, свое положение и свое состояние. Казалось, что он надел на себя самое дорогое и роскошное, так он был для Вероны нелеп. — Это вы вторглись в наш дом, а не мы. Так что ваше положение здесь ниже нашего, — голос подал не Тибальт, а тот длинноволосый юноша рядом с ним. Любовник, как подумалось Маттео. О нем Валенцио, видимо, и рассказывал в своем письме. Мальчишка слишком своенравный. Это было видно сразу по его позе, по манере речи, по тону голоса. Он насмехался. Его бесстыдные глаза так и смеялись, доводя Ревьелло. — Манерам в Вероне не учат? — обратился он к Эскалу, которому словно не было до этих разбирательств никакого дела. Как и до того, какой грех происходит под крышей его дома. Верона была отдельным государством, отдельным миром со своими правилами и законами, которые, казалось, намеренно противоречили всем остальным в мире. — Манерам учат отцы, поэтому я удивляюсь прилежности и благонравию Тибальта. Кажется, Эскал смеялся над Маттео. Тибальт впервые видел Графа таким. Однако теперь у юноши не осталось никаких вопросов касательно удивительным умениям Меркуцио осадить оппонента. У него был лучший из учителей. — Вы можете продолжить в гостиной, если Тибальт того пожелает, а юная леди… Только сейчас Тибальт обратил внимание на скромно стоявшую позади отца девушку с огненными волосами. Она с нескрываемым интересом смотрела на него, изучая с ног до головы, и, кажется, вздрагивала от каждого произнесенного им слова. — Моя дочь, Сильвия, хотела бы посмотреть особняк, если вы позволите, — вести деловую беседу, соблюдая правила этикета было сложно. Маттео горел от праведного гнева, борясь с чувством выйти и хлопнуть дверью. В конце концов вопрос с сыном надо было решить. Вот только как именно решать он собрался, никто так и не понимал. Тибальт не шелохнулся. Он знал о сестре, но никогда не видел ее не то что вживую, а даже на портретах. Она была удивительно похожа на своего отца. Точная копия всех черт лица, вот только глаза намного добрее и искреннее. — Тебе помочь? — шепнул Меркуцио любимому на ухо. — Я справлюсь. Tu me rends plus fort, mon amour . Тибальт отныне больше не боялся. Он не боялся ни отца, ни дяди, никого. Потому что отныне ничто не имело для него такого значения, как Меркуцио. И его Меркуцио, его милый Меркуцио всегда был рядом. Большего он и желать не смел. Держа Скалигера под руку, чтобы тот не споткнулся на лестнице, он бережно передал его дяде и, словно хозяин дома, проводил отца в Синюю гостиную, где запер двери, дабы никто и ничто не могло их потревожить, чтобы наконец решить все здесь и сейчас. Тибальт уселся у камина в хозяйское кресло, лишь кивнув Маттео на диван. Мужчина закипал. Он злился от наглого и хамского поведения сына, от всего этого великолепия дома Эскала, на которое он не мог не обратить внимание. Стены, покрытые глубоким синим бархатом с дорогими золотыми вышивками и аппликациями, придавали помещению аристократичный вид. Великолепные картины и произведения искусства украшали стены, создавая атмосферу изысканности и культуры. Грандиозные люстры из хрусталя бросали яркие блики на пол из темного мрамора, придавая ему дополнительную глубину. Мягкая мебель, обитая синим бархатом, приглашает гостей на комфортные диваны и кресла, где можно насладиться разговорами. — Ты что творишь, мерзкий мальчишка? — шипел сеньор Ревьелло, не удосужившись сесть. Сейчас он нависал над сыном, пытаясь задавить его морально. Только вот Тибальту было совершенно плевать. — Ты как смеешь себя так вести?! Это было так странно видеть отца спустя столько лет после их последней встречи. Тибальт помнил себя тогда еще совсем ребёнком, когда отец решил выслать его из Флоренции подальше от законной жены и первенца, подальше от его родной матери, о которой Тибальт больше ничего не слышал, в Верону. И сейчас, спустя 14 лет, Маттео вернулся чтобы его отчитать. — Я не Капулетти и не Ревьелло, так какие ко мне претензии? Я не наследник ни одной из фамилии. Я просто… Тибальт, — он пожал плечами. — Тибальт, которого Сальваторе избивал до шрамов, которого морили голодом до усвоения уроков и к которому обращались как к собаке, посадив на цепь, — юноша встал, только сейчас замечая, что всего на сантиметр выше Маттео. — И ты, тот кто меня породил, смеешь приезжать в чужой для тебя дом и город, выказывая претензии? Ты мне не отец. И не семья. Ты чужак. Ты и вся твоя родня. — Я тебя содержал! Не раз подбирал тебе пару, что тебе подойдет, чтобы тебя обеспечить, а ты, сукин сын, все нос воротишь! Тибальту было смешно от каждого его слова. Содержание…слишком громко для той комнатушки, в которой юноша существовал. Пара… слишком расплывчато для того, чтобы описать возрастных вдов, оставшихся без мужа, зато нуждающихся в молодых любовниках. Тибальту было мерзко от осознания, что в нем ровно половина от этого чудовища. — Мне не нужны твои деньги и твоя пара. У меня есть Меркуцио, нравится это тебе или нет. — О да, я вижу, как ты хорошо устроился, — Маттео отошел назад, фыркая и оглядывая роскошную гостиную, оформленную в сдержанном, но достойном статуса стиле. — Трахаешь того педика ради денег? Умно, но низко, Тибальт. Смерив отца пронзительным взглядом, он подошел вплотную, смотря на того, кого так боготворят в Флоренции, кто так хорошо умеет притворяться, и кто представляет собой чистое зло, о которое жалко марать руки.***
Когда они вышли из Синей гостиной, в холле уже никого не было, зато веселый шум и гам из обеденного зала говорил о том, где все решили собраться. Эскал, самый справедливый и добрый из всех, кого Тибальт только знает, пригласил юную гостью, его сестру, на чай. И, войдя в зал, Тибальт с удивлением увидел рядом с Сильвией Меркуцио. Кажется, они неплохо подружились, найдя общий язык. Это было странно. Очень странно и непривычно. Некомфортно. Захотелось огородить любимого от каждого представителя этого рода. Хотелось вышвырнуть их из дома и из города, забыть навсегда. Тибальт застыл, витая в своих мыслях, пока голос Эскала не заставил его очнуться. Кажется, Принц пригласил всех к столу, потому что юноша видел пронёсшегося мимо него широким шагом отца, что немедленно занял место со стороны Париса. Парис, этот негодяй посмел заявиться, наверняка чтобы все подслушать. Только вот переломанные пальцы, что еще не успели зажить, заставляли Тибальта внутренне ликовать маленькой победе. — Сильвия, ты не хочешь пересесть? — то был не вопрос. Маттео очень настойчиво желал, чтобы его дочь пересела ближе к нему. Чтобы она не разговаривала, не контактировала и, желательно, не дышала с Меркуцио одним воздухом. Тибальту показалось это очень забавным, как интересно распределились силы: сеньор Ревьелло и Парис слева от Графа, Меркуцио, Валентин и Сильвия — справа. Казалось, что этот стол видит людей насквозь. — Я бы хотела сидеть рядом с братом, — настойчивость и уверенность в ее голосе так и сквозила. А ее взгляд так и цеплялся за Тибальта. Вот только самому Кошачьему Царю не было до этого никакого дела. Он не хотел садиться рядом с Сильвией, вот только места рядом с Меркуцио были оккупированы. Выбора нет. Просить Валентина пересесть было бы слишком грубо. Мальчик совсем недавно приехал из Рима и теперь почти не отходил от брата, смертельно за него волнуясь. — Все хорошо? — тихо спросил Меркуцио, когда Тибальт наклонился, чтобы поцеловать его в щеку. И Маттео, и Париса от этого передернуло. — Вполне. Мы сошлись на том, что я подписываю договор об отречении от всех родственных связей с Ревьелло и Капулетти. Отныне я без рода, хотя это было ясно еще давно, — он укоризненно взглянул на отца, ничего от того не ожидая. Тибальту было плевать на эту формальность. Если цена его счастья, спокойствия и тишины простая закорючка на бумаге — он поставит их сотню, тысячу. — Папа, ну так же нельзя, — кажется Сильвия была огорчена этим больше всех. Она жалостливо смотрела на отца, который не обращал на нее никакого внимания. — Мне так жаль, Тибальт, — она попыталась взять его за руку, но юноша не позволил, выстраивая между ними огромную стену. Девушка закусила губу, опуская голову, пряча лицо. Кажется, она именно такой отчужденности и боялась. — Что ж, мисс, можете за него не переживать. Он в надежных руках, — подбодрил девушку Эскал. — Мой дом, его дом. — О! Благодарю за Вашу доброту, — кажется Сильвия подбодрилась. Чаепитие прошло очень сухо. Некомфортно было всем, разве что кроме Меркуцио, что по своей привычке трещал без умолку. Он все болтал и болтал, видимо пытаясь разрядить обстановку, заполнить давящую тишину, вот только это не помогало. Он, Тибальт, к такому уже привык. Он даже научился игнорировать, лишь время от времени кивая, давая понять, что якобы слушает. Очевидно ни Парис, ни Маттео вынести это не могли. — Он затыкается когда-нибудь? — почти рычал сеньор Ревьелло. — За тишиной на кладбище, хотя, судя по вашим нервам, вы там и так скоро окажетесь. Подколка от Меркуцио стала последней каплей. Маттео не выдержал. Он желал поскорей распрощаться с этой семьей, с этим домом и Вероной. Он желал поскорей забрать дочь и сына, что все еще гостил у Капулетти, и уехать во Флоренцию, где все было так, как ему нравится. Вот только Сильвия этого желания отца совсем не разделяла. Она так отчаянно цеплялась за Тибальта, за дружбу с ним, за родственные отношения, что сердце кровью обливалось, когда сеньор Маттео чуть ли не силой вытаскивал ее из дома. — Подожди, — вырвалась она из отцовских рук, подбегая к Тибальту. — мы можем с тобой переписываться, — надежда в ее глазах угасла, стоило только юноше отказать. — Ты мне не сестра, не родня. Я тебя не знаю и не хочу знать. И если ты приехала, надеясь подружиться, то этот путь был проделан зря, — он развернулся и ушел, даже не попрощавшись. Ему было плевать на ее чувства, как плевать на любого незнакомого человека. Для Тибальта не существовало никого из рода Ревьелло. Меркуцио видел, как наполняются слезами глаза этой девчушки, что успела столь сильно запасть ему в душу. Было в ней что-то, что привлекало, что роднило их. Треск в его голове, что столь давно его не мучал, стал нашептывать. — Я поговорю с ним! — спохватился Скалигер, устремляясь за возлюбленным так скоро, как этого мог. Но двери перед Сильвией уже закрылись. — Ты что творишь? — нагнал повеса Тибальта только в их спальне, где юноша на софе беззаботно играл с котенком шелковой лентой. Мера ловила ее, кусала, бегала кругами, пытаясь поймать волшебную диковинку. — Ты о чем? — он смотрел на Меркуцио, словно ничего не произошло, словно к ним никто не приезжал, словно ничего и никого не было. — Почему ты с ней так? — Скалигер отложил трость и сел на кровать. — Потому что она чужая. — Почему не попытаться наладить с ней отношения? — Меркуцио не понимал. — Так, а зачем мне это? Вопрос, на который повеса и сам не мог найти ответа. Слишком много воды утекло. Слишком много упущено, но имей Тибальт желание, все это можно было бы наверстать. Только он и правда не хотел, не видя в этом всем никакого смысла. Тут даже Меркуцио не мог его переубедить. Тибальт ни в чем не винил Сильвию. Он не был на нее обижен, не желал ей зла, но она была чужой. Она была другой. И она не была Тибальту нужна. Кошачий Царь отныне не представлял жизни без Меркуцио и Джульетты, он дорожил Валентином и молился за Эскала, изредка вспоминал Лучию, тетушку, что стала его первой женщиной. То был весь список людей, которыми Тибальт дорожил. И разве можно винить его за то, что он более не хочет впускать в свою жизнь других? К счастью, люди сами вправе находить себе друзей и любимых, сами выстраивают свой круг общения, а семья…семья не начинается и не заканчивается на крови.***
Ей было так плохо, как не было давно. А отчаянье, что душило и убивало, выворачивало наизнанку. И ей было так стыдно, столь глупой она себя ощущала, нафантазировав, навоображав того, чего никогда не сбудется. Это было глупо, очень глупо. Но Сильвия чувствовала, как забрали кусочек ее мечты и надежды. И она не знала, как теперь с этим чувством ей надо было возвращаться домой. Из ее сердца и души словно выдернули клок. Она не могла злиться на Тибальта. Она не могла. Было очень глупо, но та безусловная любовь, что поселилась в ней с момента, когда узнала о еще одном брате, придавала ей сил и надежду, что возможно однажды они наверстают то время, что у них украли. Но то был лишь вымысел, фантазия и сказка, что она рассказывала себе перед сном. Тибальт ее не хотел знать, и, возможно, был прав. Она ему никто. И кроме крови их ничего не связывало. — Добрый день, прошу прощения, — на скамейке у дома Капулетти, где отец не то здоровался, не то прощался с сестрой, леди Лучии Капулетти, к ней подсел молодой парень, хоть и чуть старше нее. Его добрые глаза притягивали, а волосы, что топорщились в разные стороны, как у ежика, заставляли ее улыбаться. Юноша был весь в синем, видимо из рода Монтекки. — Вы приезжая? Прошу прощения, я заметил, что вы грустите, могу я чем-то вам помочь? Он был так добр и любезен, что Сильвия заулыбалась, на мгновение отгоняя тоску: — Я с отцом приехали к брату, Тибальту, но уже, к сожалению, уезжаем. Юноша поразительно распахнул глаза: — Так вы сестра Тибальта? Я Бенволио, — он учтиво кивнул. — Сильвия. Вы с Тибальтом друзья? — Боюсь что нет… У Тибальта друзей, насколько я знаю, вообще нет. Но я друг Меркуцио. «Сильвия». Ее имя так приятно ложилось на язык, так плавно скользило по слуху, словно ручеек в лесах Вероны. Леса… Сильвия, означает лесная. Она была как солнце, что пробивается сквозь крону деревьев, как осень с ее золотыми листьями, что ложатся на землю причудливым ковром. Она была как блеск ручья, как сияние снега. Она была прекрасна как сама природа. И Бенволио не мог видеть ее грусть. Вот-вот и дождь пойдет. — Кажется они, действительно очень любят друг друга. Я так хотела познакомиться с братом…но кажется мой отец был с ним слишком жесток. Знаете, — Сильвия говорила и говорила, не в силах остановиться. Казалось, что ее впервые кто-то действительно слушает, и Бенволио эта особенность уже была знакомой, — отец не такой хороший, как все о нем думают, — ее голос становился сильным, уверенным. — Он изменяет матушке, и она это знает. Ему плевать на меня, только Валенцио имеет значение, мой старший брат. И дома вообще все не так хорошо, как всем кажется. Все приемы…балы…все это лишь на показуху. Он хвастается домом, семьей, матерью. Для него она лишь вещь, которая уже пришла в непригодность. Но ему поднимают самооценку, когда мужчины ею восхищаются. Ему вообще так нравится, когда им восхищаются. Сильвия фыркнула, как лисица. — О-о-о! Он обожает комплименты! — девушка переходила на более высокие ноты, злясь и смеясь как в истерике. — И вот здесь, в Вероне, ему не сказали ни слова. Представляете, Бенволио, Эскал его упрекнул, Меркуцио унизил, а Тибальт не уделил ему ни капли эмоций. Представляете, как отца это задело? — Сильвия улыбалась. Казалось, что ей доставляет удовольствие то, как сеньора Маттео спустили с небес на землю. Он вырядился в лучший свой костюм, и никто это не оценил. Никто не обратил внимания на его перстни и камзол, расшитый золотыми нитками. В доме Графа всем было плевать. — Отныне Принц Эскал мой кумир. — Кажется эта встреча с Тибальтом вас задела. Прошу прощения, что лезу не в свое дело… — он боялся ее обидеть. Боялся задеть. Боялся, что она замолчит и уйдет. Ох, как Бенволио боялся, что она уйдет. Ему хотелось сидеть с ней так вечно. Хотелось слушать сутками. — О, все в порядке. Я рада выговориться, если вы позволите. И он позволил. Он был готов позволить ей сделать все, что она пожелает. Сильвия — лесная. Хозяйка леса. А он, ее скромный раб, готов был преклоняться перед ней и ее красотой, перед ее глазами и огненными рыжими волосами, перед ее белыми как снег руками. Сильвия была олицетворением природы: эмоциональная, взрывная, неукротимая и такая непредсказуемая. Она могла зарыдать в любой момент столь же неожиданно, как начавшийся дождь, или засмеяться, будто раскат грома, а глаза так и сверкали, сверкали…словно падающие звезды. Она была великолепна. В ней не было сдержанности и скромности, что обычно ценили в женщинах. Она была настоящей. Сильвия не скрывала своих эмоций или отношения. Она говорила, что считает нужным и о ком хочет. Она невероятна. Потрясающа. — Дома плохо. Очень плохо. Матушка пьет. У нее явные проблемы с алкоголем, а отцу плевать. Как и ей на своих детей. Так хотелось бы иметь брата, что поддержит, поможет или защитит. Валенцио не такой, — она предугадывала его вопросы, словно читала мысли. Бенволио перестал дышать от своего восхищения. — Поддержка, вот что я ищу. Мы с Тибальтом не знаем друг друга. И не виделись, хотя мне и было 2 года, когда его навсегда отослали из Флоренции. Но я уже люблю его. Ведь как можно не любить человека с таким огромным, чистым и верным сердцем? То, как он пошел против всех, против отца и сеньора Сальваторе, только чтобы быть с тем, кого любит… Это потрясающе. Это достойно восхищения. Так мог сделать только хороший человек, праведный, честный. Именно о таком брате я и мечтала. И я правда люблю его. Люблю и сейчас, и всегда, пусть это и не взаимно. Но для меня Тибальт брат, что бы ни говорил отец. Она все говорила и говорила, а Бенволио все слушал и слушал, запоминая каждое слово, сказанное из ее уст, запоминая каждый ее вдох, движение руки и взмах золотыми локонами. Сильвия изредка спрашивала его о чем-то, и юноша рассказывал, словно загипнотизированный, не в силах утаить от нее ничего. Он бы выложил ей все тайны, если бы она спросила. Лесная королева. Хозяйка леса. Юная и прекрасная. Ей было 16 лет. Вот-вот, значит, выйдет замуж. Бенволио готов был прямо сейчас отдать ей свое сердце, вырезав его из груди. Она вздрогнула, когда ее окликнули. Двери дома Капулетти открылись, и вышел сеньор Маттео с Валенцио. Они собрались и готовы были возвращаться домой. — Боюсь, мне пора, — зашептала Сильвия, поднимаясь. Бенволио резво вскочил за ней следом, боясь ее потерять. Боясь упустить, как дуновение ветра. — Сильвия, идем, — почти приказал ей отец, садясь в карету с гербом Флоренции — белой лилией. Но девушка так и стояла, смотря в глаза новому другу и улыбаясь. — Сильвия, — уже позвал ее брат, скорей не из-за братского переживания, а из-за раздражения, что она их тормозит. — Иду, — кинула она, даже не оборачиваясь. — Прощайте, Бенволио, — учтиво кивнула девушка, когда Монтекки, подверженный какому-то порыву, взял ее руку и поцеловал. — Я могу вам писать? — почти с мольбой спросил он, внутренне заклиная ее на положительный ответ. Он не сможет жить без этой Лесной Королевы — Можете, — она не краснела от скромности, как обычно делали девушки, делая вид, что их это смущает. Сильвию это не смущало, потому что она хотела этой переписки, она знала, что хочет ее, с Бенволио. — Если вы напишите, я отвечу. Только напишите, — она широко улыбнулась, смеясь, — Сильвии Ревьелло из Флоренции. До свидания, Бенволио, — она окинула его с ног до головы, — Монтекки, — и хитро, как лисица, сощурив глаза, подмигнула, резво отскакивая от него и юрко запрыгивая в карету, оставляя влюбленного юношу так и стоять у скамейки дома Капулетти.***
Сильвия, сидела в роскошной гостиной, окруженной изящными антикварными мебелями и сверкающими люстрами, живыми растениям, коих было столь много, что гостиная больше напоминала теплицу. Стеклянные двери, что выходили на небольшой балкончик, давали днем много света, и девушка ощущала себя в лесу, словно она среди деревьев и цветов, под открытым небом. Закрыв глаза, она слышала пение птиц и шепот деревьев, жаль, что то было лишь фантазией. В действительности она слишком далеко от природы и всего живого. На ее коленях лежала вышивка, нити и бисер, которые ей так нравится собирать в узоры. Внезапно, в дверь постучали, гувернантка появилась в проеме, дожидаясь разрешения войти. Она скромно присела в поклоне и протянула в руках конверт: — Сеньора Сильвия, Вам пришло письмо, — внимание девушки мгновенно обратилось к ему. Неужели Бенволио? -подумала она. Сильвия взяла письмо и с удивлением замечает, что на конверте нет никаких других обозначений, кроме имени «Тибальт». «Тибальт». Просто Тибальт… Ее сердце начинает биться сильнее, и улыбка медленно расплывается на ее лице. Это имя — Тибальт — принесло в ее жизнь радость и надежду, что все ее мечты о настоящем старшем брате все же сбудутся. Она отослала гувернантку, отложила вышивку и как можно скорее достала письмо, читая первые строки. Дорогая Сильвия, я действительно был излишне категоричен. Меркуцио считает, что если есть тот, кто любит тебя просто за то, что ты есть, то такого человека стоит держаться. Думаю, все же он прав. Безусловная любовь мне не знакома, чужда, но в последнее время я понял, что сталкиваться с новым не страшно. Мне потребовалось время, чтобы это понять и принять. И хоть мы не знакомы, я бы хотел узнать о тебе все, что ты сможешь мне о себе рассказать, сестра…