Verona sta aspettando!

Весна в Вероне была прекрасна. Поздняя весна — особенно хороша. К середине апреля уже сходила вся грязь с зимы. Подсохли дорожки с каменистой выкладкой, расцвели цветы в садах, а лес превращался в сказочный. Воздух весной пронизан запахом цветущих деревьев, словно приглашая гостей на природный бал. Солнечные лучи ласково проникают сквозь густую листву, создавая игру света и тени на земле. Лес, словно многогранное акварельное полотно, где каждое дерево, каждый цветок — отдельная нота в симфонии природы. Ручьи журчат свои песни, сливаясь в мелодичный хор, который наполняет воздух музыкой природы. Под ногами расстилается ковер из ярких цветов, словно живописное произведение искусства, приправленное ароматами и красками. Это место, где душа находит умиротворение, а взгляд теряется в красоте природы, словно на страницах старинного романа, где каждое слово — это картина, а каждое дыхание — это вдохновение. Как живописная страница в этом романе природы, поздняя весна в лесу Вероны олицетворяет идеалы красоты и гармонии. Деревья, словно старейшие персонажи этой истории, неподвижно стоят, украшая свои ветви густыми клубами цветов. Среди них звучит легкий шорох листьев и пение птиц, как персонажи, дарящие звучание и жизнь этому произведению природы. Как в чудесной сказке, солнечные лучи создают золотистые хороводы на земле, озаряя каждый уголок этой природной картины. И в этой сказке каждый цветок, каждое дерево, каждый ручей обретает свой собственный голос, рассказывая свою историю о вечности и красоте природы. Весной оживают и люди, выходя из зимней спячки. Раззадоренные недавним скандалом, все еще не угомонившиеся, они набираются сил и решительности, но практически сразу отбрасывают всю ненависть на второй план, предпочитая тратить свои силы на любовь. О-о-о! Любовь в Вероне была столь же сильна, сколь и ненависть их жителей. Их сердца пылали, горели от той страсти, в которой они утопали. Мужчины и женщины ходили на свидания, занимались под открытым небом на лужайке в лесу любовью, и лишь звезды могли видеть их грех, их страсть и их любовь. И, словно последовав примеру Тибальта и Меркуцио, цвета начались смешиваться. Капулетти и Монтекки, скрываясь, открывали друг другу свои сердца. То были перестрелки душ, взглядов. Даже вздохи, казалось, имели своих адресантов. Поздней весной Верона тонула и в похоти, грязи, разврате. Проститутки поднимали цены, зная, что отбоя от клиентов все равно не будет. Из каждых комнат дома терпимости то и дело доносились стоны, крики, шлепки двух разгоряченных друг о друга тел. Через 9 месяцев будет всплеск рождаемости, бедности, голода, смертности. И так из года в год. Страшный цикл жизни и смерти, с которым Граф Вероны, сколько ни боролся, не мог остановить. Любовь очень быстро переросла в ненависть и жестокость. Стоило только мужчине приревновать, и его возлюбленная, его женщина, лежала избитая, изнасилованная в канаве в собственной запекшейся крови, едва дыша. Стоило только жене поймать мужа с любовницей, как любовница оставалась без волос, но с исцарапанным и изуродованным лицом. Но наступало утро, и все возвращалось на свои места: мужья извинялись за побои и жестокость, женщины — за свою импульсивность. Домашнее насилие превращалось в какой-то акт любви, в символ, что только так выглядят истинные праведные чувства. И именно поэтому их всех так раздражали Меркуцио с Тибальтом, что ходили по городу под ручку, мило болтая друг с другом на французском, улыбаясь и милуясь. Они ничего более не стеснялись, отдаваясь любви, растворяясь в ней. И под грозным взглядом Кошачьего Царя никто не смел более ни покуситься на их жизни, ни выкрикнуть ругательство. Люди лишь продолжали тихо шептаться. Влюбленные много времени проводили в компании Монтекки. Меркуцио не мог расстаться с теми, кого называл друзьями, а Тибальт не мог видеть возлюбленного огорченным, и хоть никто из «синих» ему отныне не нравился, оставлять своего безумного повесу одного он боялся. Рана только зажила, Скалигер только-только оставил трость, и рисковать более его жизнью Тибальт не мог. Он не обращал внимания на хихикающих Монтекки, игнорировал тихие взгляды Капулетти, что шептали только одно — «предатель». Ему было плевать. Когда на его коленях сидел милый сердцу и душе Скалигер, обнимая его за шею, о чем-то треща с друзьями, для Тибальта не существовало никого и ничего. Он обнимал его за талию, ласковым взглядом взирая на его прекрасное лицо, огромные зеленые глазища, слушал биение его сердца, его голос, смех, ранее казавшимся отвратительным и раздражительным, а ныне чистым и прекрасным, вдыхал запах его волос… Тибальт любил его всего. Любил нежно, томно. Любил горячо и так трепетно, словно перед ним был чистый ангел. И от того ему становилось больно, видя Меркуцио в дурном настроении или вообще без него. Весна била ключом, раззадоривала, а Меркуцио сникал. Он то не ел, то уплетал все со стола, то лежал в комнате в постели, в темноте, замолкая, то просился ночью в лес купаться в еще ледяной воде. Меркуцио мог ночами напролет сидеть в постели и смотреть в одну точку, а потом поставить вазу с букетом на пол, открыть шкаф или сделать другую бессмысленную вещь, только после которой он мог заснуть. Меркуцио часто слегал от мигреней, предпочитая вместо покоя Тибальтов голос. О, как он любил его чтение. Казалось, что только тогда он обретает покой и умиротворение. Только тогда он приходит в себя, и только тогда взгляд его становился чистым. Пропадал тот странный огонь, безумство, что, порой, так пугало. Меркуцио страдал, но Тибальт не мог понять от чего. Подобно раненому животному он мог хохотать, пугая в ночи весь дом, и подобно мертвому мог быть тих и спокоен. Эти странные перепады за ним замечались всегда, но весной они были особенно ярки. А возможно ранее на них Тибальт просто не обращал внимания. Их история любви была очень сложной, странной и мучительной. Но Меркуцио всегда был собой…он всегда был тем самым юношей, которого Тибальт любил до жгучей ненависти, и разве было ли важно, насколько сильно тот терялся в реальности, пока он был собой? Весна на всех действовала по-разному. Даже Кошачий Царь менялся. По крайней мере он сам был в этом уверен. Все те месяцы с Рождества, каждый день и час меняли его, преображали, трансформировали. И ему такие перемены в себе нравились. Таким он ощущал себя самим собой. Свободным и вольным. Только рядом с Меркуцио. Последние дни Скалигер сидел в своих покоях, жадно поглядывая на солнечную Верону с балкона, не решаясь выйти. Тибальт видел его мучения, его жажду ринуться на улицу, снести всех, кто мог бы попасться ему на пути, но юноша лишь нерешительно отнекивался. Он был тише воды, ниже травы. Ни безумства во взгляде, ни смеха. Странное подавление самого себя, которое начало беспокоить. Он, как щенок, которого не пускают на улицу, лишь смотрел на жизнь, что проходит мимо него, с балкона. — Mon cher, — обнять Меркуцио, прижаться грудью к его спине и вдохнуть лаванду в его волосах — вот истинное наслаждение. — Ты сам не свой, что-то беспокоит? Повеса молчал, и Тибальт видел, как внутри возлюбленного ведется словно какой-то наисложнейший диалог, от которого зависел ответ, что он так желает сорвать с уст. Меркуцио хотел что-то сказать. Рассказать. Поведать. Открыться вновь, как делал это и раньше, но не решался. — Приехал сеньор Лазар, — у него и голос изменился. Словно говорил другой человек. Тибальт напрягся. Он знал, о ком идет речь. Лекарь из столицы, из Рима, что по весне объезжал маленькие города, рыща среди жителей душевнобольных. Верона была для него лакомым кусочком, где среди всей пошлости и распутства глаза разбегались для выбора своего будущего подопытного. Пациенты сеньора Лазаря никогда не возвращались. По крайней мере их никто никогда больше не видел. — Ты беспокоишься, что он тобой заинтересуется? Меркуцио не заинтересоваться было невозможно. Яркий, эмоциональный и громкий, он всегда привлекал внимание к своей персоне. Вот только намеренно или случайно — не известно. И Тибальт не задумывался ранее, все прошлые года, что из весны в весну паяц пропадал из виду, стоило только сеньору Лазару объявиться в городе. Только нога врачевателя вступает на землю Вероны, как Скалигера и след простыл. Треск давил. — Мне дядя запрещает выходить, — Меркуцио не смотрел на него. Меркуцио смотрел на город, и Тибальт чувствовал, как холодеет его спина, обливаясь нервозным потом. Они медленно, но верно подступали к тому, о чем Меркуцио не хотел говорить. «Запрещает дядя». Для Кошачьего Царя эти слова были сродни сказке. Никогда такого он не видел, чтобы Эскал что-то запрещал своему наилюбимейшему племяннику. Казалось, что запреты в этом доме есть у всех, кроме Меркуцио, которого разнежили и избаловали. Меркуцио взглянул на него только на вопрос «почему». И вновь тот странный взгляд. Тот странный разговор с самим собой в голове. — Спроси у него, — он выпутался из объятий, словно то было что-то запретное и непозволительное. На мгновение Тибальту показалось, что если он прямо сейчас не пойдет и не спросит у Принца, то Меркуцио никогда не позволит к себе прикоснуться. И он пошел, чуть не побежал, чувствуя нарастающую тревогу и панику. Что если старый лекарь причинил его Меркуцио боль? Неужели кто-то еще смел на него покуситься? Волнение за неугомонного повесу возрастало с каждой секундой, и Тибальт не заметил, как влетел в кабинет Графа, не удосужившись и постучаться. — Почему вы запрещаете Меркуцио выходить, когда Лазар тут? Меркуцио сказал, что я могу спросить у вас. Вопрос поставлен ребром, и юноша видел, как сходит с лица Эскала улыбка. Лицо его словно натягивается. Хмурится. Воздух напитывается напряжением, и это чувствует каждый, и секретарь, которого Тибальт сначала не заметил. Граф просит помощника выйти, сам встает из-за дубового кресла и отходит к окну, разворачиваясь к нему лицом. Ему надо было собраться. Шли секунды, минуты, и Тибальт спросил вновь. — Я пытаюсь придумать тот ответ, который бы тебя не напугал. Если бы то была твоя инициатива…я бы соврал, — честно признался Принц, — но раз Меркуцио дал свое позволение…видимо он жаждет тебе это рассказать, но боится сам. Эскал развернулся, смотря прямо в серые глаза Тибальта. Он пригласил его сесть, и хоть юноша не хотел, считая это глупой тратой времени и пустым желанием никого ни на что не отвечать, он повиновался. Идти против слова Графа было очень для него сложно, даже невозможно. — Я запрещаю Меркуцио выходить в город во время прибывания врачевателя, потому что Меркуцио нет в переписи населения. Нет и никогда не было. Потому что такие как Лазар не должны знать, что он здесь живет. Тибальт искренне ничего не понимал: — В каком смысле «такие как Лазар»? — Лекари человеческой души. Меркуцио, несомненно, привлечет его внимание. — Он конечно очень яркий и эксцентричный, но я не думаю, что… — Тибальту это все казалось абсурдом. — Меркуцио не здоров. Он болен, — слова вырвались сами собой. — Это то проклятие, которое легло на мои плечи — забота о нем, чтобы его не забрали, — голос Эскала переполняла боль. Он сел в свое кресло, опираясь локтями о стол. — Он болен душевно. Его перепады настроения, странные и неожиданные поступки и решения…все это… — он тяжело и глубоко вздохнул, — когда ему было 6 лет, его похитили с целью выкупа у его родителей, моего брата. Боже…он ведь был совсем крохой. Такой чистый, невинный…. Добрый и ранимый. Ни я, ни его родители так толком и не узнали, что с ним произошло у похитителей, но он изменился. Стал другим… Брат писал мне, что Меркуцио говорит…вернее говорил, первое время, сам с собой. Потом перестал, но факт остался фактом, что он изменился. Его взгляд, его поведение, его мысли и сознание. — Его.? — вопрос застрял в воздухе. Тибальту было страшно произносить предложение до конца. Сердце и шум крови начали заглушать голос Эскала. — Насиловали ли? — он пожал плечами. — Нет. На самом деле мы не знаем. По крайней мере следов таких не было. Единственное предположение, что его держали в сундуке те три дня, что он был похищен. Три дня. Сундук. Три дня с похитителями. Всего 6 лет. Маленький мальчик в сундуке три дня, и не известно, что с ним делали его похитители. Тибальт дрожал. Почему все эти ужасные вещи происходили с его милым Меркуцио, и как он сумел со всем этим справиться? Вот только…видимо, справиться с этим он так и не смог. Его нежная психика сломалась. Вот причина его безумства, его хохота и криков, его иррациональный идей учудить что-то столь странное, что даже друзья его не поддержали бы. Меркуцио просто однажды сломали. И ломали много и много раз. — Это тяжело. Мне, ему. Тяжело с этим жить, — продолжил Эскал, говоря медленно, подбирая слова, словно все это происходило лично с ним. — Но у нас нет выбора, как у тебя. И если ты решишь его оставить, скажи это сначала мне, чтобы я смог Меркуцио подготовить. Тибальт молчал. Было слишком сложно уложить все это в голове. Замечал ли он за Меркуцио то, что называли душевной болезнью? Он не мог на это дать ответ. Меркуцио всегда был странноватым, но в пределах разумного. Более того, Кошачий Царь попросту не мог представить его другим. Что бы его повеса был столь же спокойным и рассудительным как Валентин или Эскал? Странно. Глупо. Неправдоподобно. Порой Меркуцио его беспокоил. Иногда, реже, пугал, но то все равно был его милый и любимый Меркуцио. Странный, но свой и родной. Тибальту всегда казалось, что это его изюминка. Уникальность, как капризы у Джульетты. Оказалось — болезнь. И что выражается в этой болезни? Тибальт так и не понял. Что именно с его милым Меркуцио не так, он тоже не узнал. Сейчас, задавая самому себе вопросы, он не мог найти ни одного ответа из того рассказа Эскала. Казалось, что сам Принц не знал подробностей, объясняясь общими фразами и предложениями, ничего не конкретизируя. Все знал только Меркуцио, который определенно жаждал, но не мог рассказать. Видимо придется опять у него допытываться. Но сказать что-либо Принцу он так и не смог. Голова у Скалигера раскалывалась. Трещала. Тихая комната в миг наполнилась звуками. Шумами. Голосами. Треск. Треск. Треск. Он зажмурился, сомкнул губы в тонкую линию и сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, оставляя розово-кровавые полумесяцы. Надо было рассказать. Нельзя. Нельзя. Нельзя. — Надо! — воскликнул Меркуцио самому себе. Комната плыла. Кружилась в каком-то бешеном вальсе. Водовороте. Усидеть на кресле было практически невозможно. Хотелось лечь, но не на кровать. Слишком высоко. На пол. Холодный пол. Жесткий пол. Тогда комната перестанет кружиться. Может тогда и треск утихнет. О, его так давно не было. Так давно ему не было так плохо. Какая-то тьма витала рядом. Туман, что преобразовался в тела, в души, в лица, и такие страшные, что невозможно было на них смотреть. Но Меркуцио привык и к этому. Они не причиняли вреда, просто пугали, просто время от времени были рядом. И тот треск что трещал не был их голосами. Голоса без тел и лиц, а лица и тела — без голосов. Они все были сами по себе, и, как правило, друг друга недолюбливали. Им становилось слишком тесно у Меркуцио… Такого ужала не было давно… Юноша уже и забыл про них, надеялся, что все прошло и закончилось. Но он ошибался. Будучи раненым, то время было самым спокойным. Все отступало на второй, третий план. Сейчас все возвращалось на свои места. Было даже хуже. Так плохо. Меркуцио хотелось биться головой о пол. Стены. Может тогда этот зуд прекратится. Он так хочет все рассказать Тибальту. Но треск не дает. Треск отговаривает. А зуд все не прекращался, и Меркуцио замахал головой. Хотелось удариться лбом о стенку, раскрошить собственный череп и почесать мозг. — Хватит! — Что хватит? Он и не заметил, как дверь в их спальню отворилась, и на пороге стоял Тибальт. Его глаза…взгляд, выражал что-то другое. Новое. — Ты от дяди? Он кивнул. Тибальт тихо притворил за собой дверь, подошел к нему и сел перед ним на колени, беря руки Меркуцио в свои и целуя запястье, тонкий белый шрам, ладони, тыльную сторону руки. О как он был нежен и ласков. Заботлив. Сейчас особенно. — Ты не уйдешь? Меркуцио боялся этого сильнее всего. Треск трещал, что Тибальт его оставит. Никто не захочет добровольно быть с таким, как он. Но Тибальт лишь отрицательно махнул головой. — Ты расскажешь как все было? Кажется Эскал и сам толком не понимает ничего, — он попытался улыбнуться, и сердце от этого у Меркуцио заныло. — Ты точно не уйдешь? Меркуцио ненавидел себя. Он требовал от Тибальта правдивого и честного обещания, нет — клятвы, что всегда будет рядом. Это эгоистично. Каждый имеет шанс уйти. Но Меркуцио такого шанса ему не хотел давать, потому что был уверен, что тогда этой возможностью воспользуются. — Точно, je t'aime, et nous traverserons tous ensemble. Как всегда. Ему так хотелось верить, и Меркуцио верил. Не мог по-другому. Он вытащил свои руки из его: — Я слышу их, — он покрутил рукой у своей головы. — Голоса. Их так много… — он оглянулся, словно боялся, что кто-то может их подслушать. Но это было бессмысленно. Его слышали всегда. — И они такие громкие, постоянно что-то говорят. Постоянно. Так порой тяжело услышать самого себя. Поэтому он всегда был столь громок. Просто чтобы слышать самого себя. — Эти голоса….они как шепот теней, иногда ласкающий, иной раз — зловещий. Они перекликаются в бездонной пустоте моего сознания. Насмешки, советы…это все какофония звуков. Они могут быть тихими и ласковыми, словно мурлыкающими ветрами в листве, или же внезапно прокатываться волнами неопределенного страха, разбивая о берега разума. Эти голоса — как таинственные фантомы, плывущие в собственном мире, смешивающемся с реальностью, словно дождевые капли на стекле, неуловимо и загадочно проникающие в самые глубины, — Меркуцио смотрел куда-то вперед себя, в пустоту. Он не видел Тибальта, хоть тот и был прямо перед ним. Меркуцио его не видел. — Они появились, когда тебя похитили? — ему казалось, что поднимать эту тему было плохой идеей, но ему нужно было знать все происходящее, хотя сам не знал почему. Наверное, чтобы лучше понимать Скалигера. Чтобы лучше о нем позаботиться. — Мне было шесть, — Меркуцио улыбнулся. Нервно, но широко, как умел только он — защитная реакция. — Было трое мужчин. Они хотели выкуп, — он издал подавленный смешок, — моя семья была богатой. Я помню все, что было, хоть и все уверены, что забыл. Но к сожалению, я помню все, — нахмурился, сводя соболиные брови к переносице. — было так страшно. Я кричал и плакал. А они кричали на меня. Сильно трясли и я ударился о стенку затылком. А потом они засунули меня в сундук. Он был такой маленький, тесный. Было так страшно. Меркуцио помнил, как ему не хватало воздуха, помнил, как задыхался, а стенки сужались, сдавливая его. Его сердце бьется быстрее, подобно зажатому птичьему крылу, а легкие не находят воздуха, будто уперлись в стену тесной тьмы. Взгляд, напряженный и безысходный, ищет хоть какой-то лучик света в этом подавленном пространстве. Душа маленького Меркуцио замерзает от неопределенности, когда темнота поглощает его, словно плотная пелена. Страх обжигает кожу, пронизывает каждую клеточку его тела, когда он осознает свою беспомощность и одиночество в этом затворничестве. Духота становится все более тяжелой, как невидимый налет тесноты, который охватывает его грудь. Каждое дыхание превращается в замедленный, изнурительный акт, словно он теряет борьбу за каждый вздох в этом замкнутом пространстве. Нет более сил плакать. Слез не осталось. Он замолкает, всхлипывает и жмурится, борется с тем ужасом, что его поглощает. Было так страшно. Так темно, что маленький Меркуцио дрожал. Он хотел выбраться из этого сундука. Хотел к маме и папе. Так хотел в свою кроватку…но он знал, что если сундук откроется, то он останется с теми мужчинами наедине, а этого он боялся больше, чем темного и тесного сундука. Наконец он замолк, всхлипывая. Нос был забит, дышать приходилось ртом, отчего ощущения, что воздух вот-вот кончится — усиливалось. Внезапно послышался тихий-тихий шепот, но Меркуцио никак не мог понять, откуда он исходил. Казалось, что он повсюду, что он окутывал и окружал. Это напугало, но тот шепот был столь дружелюбным и успокаивающим, что вскоре мальчик перестал бояться, тихо отвечая что-то незнакомому голосу, который с тех пор остался с ним навсегда. — С тех пор я не выношу маленьких темных пространств. Тибальта как будто ударили, ему стало так стыдно: — Поэтому тогда в гроте ты так…истерил? У тебя клаустрофобия? Почему тогда ты мне не сказал об этом? Он помнил, как Меркуцио бился в каком-то страшном припадке, как он кричал и метался, до кровавых пальцев царапая камни, кидаясь от одной стены к другой, раздирая зажившую ногу до кровавого месива. Сейчас, спустя пару лет, если приглядеться, можно заметить на ноге Скалигера крохотные шрамы. — Ты бы смеялся. А потом смеялись бы и другие Капулетти, — отмахнулся юноша, улыбаясь. — Я же и так для вас шут, а тут еще и боязнь темноты…посмешище да и только. Тибальту хотелось вернуться в прошлое и врезать себе же пару раз. Он столько лет подкалывал его, шутил, издевался, а ведь каждое сказанное слово столь сильно ударяло по нему… Меркуцио, он не мог припомнить подобного, никогда словесно не был к нему столь же жесток, как он, Кошачий Царь, сам. Простодушие, с которым Меркуцио все это рассказывал, улыбаясь и посмеиваясь, не укладывались у Тибальта в голове. Сколько же боли надо было ему перенести, чтобы теперь, будучи все еще таким юным и ранимым, выдавливать из себя легкость. — Прости меня, — зашептал Тибальт. — Ради бога, прости за все то, что я тебе говорил… — Все в порядке. На самом деле они, -юноша вновь покрутил рукой у своей головы, — пугали только первое время. Они появились из того сундука. Думаю именно благодаря им я все смог перенести и справиться с произошедшим. Те мужчины…они меня не насиловали, — Меркуцио замотал головой, продолжая улыбаться какой-то странной улыбкой. Горькой. Болезненной. — Делали другие вещи, но не насиловали. Тибальт не смог сдержать слез. Немые редкие слезы, что скатились по его щеке и упали на пол. Повеса любовно, нежно-нежно стер эту мокрую дорожку, нагибаясь и целуя возлюбленного, желая успокоить. Тибальт не должен был так волноваться. Он не должен был переживать столь сильно, чтобы его сердце выпрыгнуло из груди, но казалось, что Кошачий Царь окончательно разочаровался в этом мире. Не только Верона, но и весь Мир оказался грязным и порочным. Мерзким. Чудовищным. Меркуцио был рожден не для Земли. Слишком много непосильных для него здесь было испытаний… — Когда меня спасли, моих похитителей убили на месте. А я никому ничего не стал рассказывать, потому что более это не имело смысла. Моя матушка тогда была беременна Валентином. Она очень много плакала… Лицо…ее прекрасное лицо с белой фарфоровой кожей, острыми чертами было заплаканным, серым, а зеленые огромные глаза воспалены и опухши. Она была измождена. Все те дни, что ее дорогого мальчика, милого Меркуцио, первенца, не было с ней, она не ела вопреки своему положению. Инес не покидала его спальни. Она ложилась на кровать, вдыхая запах своего ребёнка с подушки, перебирала его одежду, игрушки, вспоминая, какое имя каждому из солдатику и плюшевым зверушкам ее мальчик дал, лишь сильнее расстраиваясь. Она плакала трое суток, часами стояла на коленях в церкви, молясь Богу, чтобы ее Меркуцио вернулся домой живым. Хотя бы просто живым. Ее отчаяние чувствовал каждый. Казалось, что вместе с ее болью болел и весь город. Нет ничего хуже для родителя, чем потерять своего ребенка. Эта пустота, жуткая давящая пустота разрывает изнутри. А бессилие — убивает. Родители всегда должны быть со своими детьми, должны оберегать, защищать, помогать и наставлять. А матери были их хранительницами. Они вынашивают, вскармливают, первыми держат этот только-только появившийся комок жизни на руках, клянясь всем ангелам и Богу, что будут защищать ценой своей жизни. И вот Инес не справилась. Она не защитила своего мальчика. Она его потеряла. Его не было в их доме уже три дня, и это были самые долгие, мучительные и тяжелые дни для всех обитателей особняка. Казалось, что ушли краски, ушли улыбки, ушло все хорошее, не осталось ничего. Вместе с Меркуцио ушла и радость. — Когда я вернулся, — продолжил юноша рассказ, — я надеялся, что мама больше не будет плакать. Но казалось, стало только хуже… Она знала, что вернулся не совсем я, не совсем один, и не совсем такой, какой был. Думаю, ей было страшно. Дома ему ощущалось теперь странно. Очень просторно, по сравнению с тем крохотным сундуком. Очень много было воздуха и света. Было странно. И странно, что больше не было тишины. Кто-то постоянно разговаривал, шептал, трещал. Эти голоса были добрые. Они подбадривали, выслушивали, что-то советовали, и Меркуцио добродушно говорил им все чувства и переживания, совершенно не понимая, что говорит сам с собой, что такого не должно быть. — Однажды мама это увидела. Она так сильно плакала, что слегла в постель. Она могла потерять ребенка. Валентина. И тогда я понял, что никто и никогда не должен знать о них. Меркуцио даже будучи ребенком, в первую очередь думал не о себе, а о родных. Он прятал свои чувства и переживания глубоко-глубоко внутрь, закрываясь, и пытаясь справиться самостоятельно с тем, что не каждый взрослый способен пережить. — Они… — Тибальт говорил с опаской, тихо, словно кто-то и вправду мог их услышать. — Они с тобой говорят? Что-то приказывают делать? Осознать, уложить в голове это все было сложно. — Они бывают очень настойчивы, — и вновь эта улыбка, что таковой не являлась. — Но ничего плохого, как правило. Краем глаза Тибальт заметил, как Меркуцио прикрыл ладонью тонкий белый шрам на левой руке. Внутри вновь все перевернулось. — Ты им нравишься, — он отчаянно пытался веселиться, улыбаться, смеяться. Одним словом, подбадривать Тибальта, словно та поддержка и забота были нужны ему, а не Скалигеру. — Ты им кажешься хорошим. Очень хорошим. Но мы не можем тебя принудить с нами остаться, Тибальт. С его лица схлынула вся краска. Губы шевелились сами собой, взгляд словно остекленел. Меркуцио только сейчас начал понимать всю ответственность ситуации. Все сказанное было слишком весомым, слишком важным, и слишком пугающим, даже для него самого…а что думает Тибальт, на которого в очередной раз вывалили проблему Меркуцио, тот и представить боялся. Он болен… Эскал так говорит, и он это знал сам. То, что с ним происходит, не случается с нормальными людьми. — Знаешь, — Тибальт наконец подал голос. Он прокашлялся, встал и одним резким движением подхватил Скалигера на руки. Тот взвизгнул, как поросенок, и обвил крепкую шею Кошачьего Царя руками. — Я тебя люблю и с твоими голосами. Всеми и сразу, — он улыбался. Улыбался искренне, по-настоящему, и столь лучезарно и широко, как никогда. Это придется еще принять. Понять, принять и привыкнуть. Но они справятся, как справлялись и раньше. И хоть их отношениям совсем еще немного, всего месяца три, но путь, что они проделали вместе, был велик и тяжел. На самом деле Тибальт ошибся. Они были вместе уже очень и очень давно, много лет, просто сами об этом не знали. Они были вместе с того момента, как Меркуцио приехал в Верону маленьким напуганным мальчиком, уже тогда их судьбы, жизни были переплетены. И не имело значения, сколько у его милого Скалигера бед, пока так называемые голоса не прикажут ему убить Тибальта во сне, у них все будет хорошо. А проблемы…проблемы решаются, если рядом есть правильные люди.