Verona sta aspettando!

Возможно, Тибальт опекал милого Меркуцио слишком сильно, только вот никто не возражал. Они наслаждались каждой секундой, каждой возможностью быть вместе, не расставаться ни на миг. Особенно теперь, когда не стало тех причин, что могли им помешать. Тибальту нравилось с ним гулять, вести его под руку, любоваться сиянием солнца в его волосах, его улыбкой и горящими глазами. Спустя практически неделю пребывания сеньор Лазар уехал, оставляя грешную Верону в покое, и жизнь вновь вернулась к Скалигеру. — Как поживает Сильвия? — Меркуцио заговорчески улыбался, желая услышать все. Каждую мелочь. Каждую сплетню. Видимо юный повеса не учел, что Тибальт не был любителем подобного. Но то, как юноша интересовался, вызывало улыбку. Каждый раз, получая от сестры письмо, Меркуцио, словно то было предназначено ему, крутился у возлюбленного под ногами, желая прочесть хоть строчку. Тибальт лишь с этого смеялся, пряча от него заветный конверт. — Вполне неплохо, — он лишь пожал плечами, так и не испытывая к сестре столь теплых чувств. То было лишь уважение, но никак не братская любовь. — Кажется, она активно ведет переписку с Бенволио, — на этих словах Тибальт покосился на повесу, словно пытаясь увидеть в нем ревность. Вот только Меркуцио лишь широко заулыбался, подпрыгивая на месте и по-детски хлопая в ладоши, чему Кошачий Царь был несусветно рад. — О-о-о! Так они друг другу понравились? Ну ничего-о-о-о себе, — тянул слова Скалигер, теперь идя перед Тибальтом, спиной вперед, и тот лишь думал о том, как скоро повеса споткнется о какой-нибудь камень или собственную пятку и плюхнется прям на задницу. Но пока Меркуцио вполне справлялся, хоть сам Тибальт и был готов ловить его в любой момент. — Ты это лучше спроси у своего дружка, — кивнул Кошачий Царь вперед, где им на встречу шли две синие фигуры. Ромео и Бенволио во всей красе. Меркуцио обернулся, теряя равновесие и грозясь упасть, если бы не руки Тибальта, что успели его подхватить и поставить на ноги. Скалигер, тут же кокетливо строя мину, прижался к его теплому боку, влажно целуя в щеку. Эти перепады нежности и любви Кошачий Царь обожал до глупого выражения лица. — Ой, ну опять ваши телячьи нежности, — не успел Ромео дойти до возлюбленных, как начал кривиться и закатывать глаза. Его Тибальт не любил больше Бенволио. Маленький юнец, паршивец, который не знает ничего о чести и достоинстве, он, Ромео, всегда смеялся над всеми, критиковал и словно брезговал. Особенно по отношению к Меркуцио. Особенно теперь. Вот только кроме Тибальта, казалось, этого более никто и не замечал. Ромео точно также не любил и Тибальта. То была какая-то холодная война переглядками, колкими словами и телодвижениями. — А ты завидуй больше! — Меркуцио не видел и не слышал этого пренебрежения, повиснув на шее возлюбленного, то и дело целуя его лицо, пока сам же Кошачий Царь старался сохранять лицо, чтобы не выглядеть столь же глупо, как он мог рядом со Скалигером. — Весна. Любовь! Ah, l'amour! — Крикнул он на всю улицу, привлекая внимание прохожих и заливаясь смехом. — Вот и Бенволио оказался под этими волшебными чарами, да-а-а? Взгляды упомянутого Монтекки и Тибальта столкнулись. И Бенволио смутился, опустил голову, испытывая какое-то странное чувство, напоминающее стыд. Он столь много лет убивался по любви к Меркуцио, излил эти свои переживания Тибальту, чтобы потом, спустя неделю, окончательно и бесповоротно влюбиться в его сестру. Бенволио чувствовал себя глупо. Полнейшим идиотом! И ему было так стыдно перед Меркуцио, хотя причину он не мог объяснить и сам. — Мы с Сильвией переписываемся с того самого дня… Кажется сам Ромео был поражен этим известием. Видимо кузен не поделился с ним своим скорым романом, отчего юношу разрывала обида и злость. Он всегда был лишним. Всегда все происходило мимо него. — Перед тем, как она уехала, мы с ней немного поговорили, — с каждым словом о Сильвии Бенволио расслаблялся. Все напряжение сходило, на губах расцветала нежная улыбка. — Она так прекрасна…не только внешне, я имею в виду, — спохватился он, словно боясь показаться грубым и бестактным в лице так называемого брата своей зазнобы. — Она сама по себе потрясающая. Ты…не против? Тибальт с трудом отцепил от себя милого Меркуцио, у которого появился неожиданный прилив любвеобильности. Он даже чувствовал его жар, что исходит от повесы пламенем, который необходимо было потушить в ближайшие 5 минут. Кошачий Царь очень хорошо научился улавливать самые первые признаки его возбуждения. — Я брат ей только по крови. Тебе стоит беспокоиться о благословении ее отца и брата, но уж точно не моего. И знаю я ее уж точно не лучше тебя. Так что, — он не пожимал плечами, практически не двигался, зато держал глазами контакт, не отводя и не моргая, отчего Бенволио хотелось провалиться под землю. Он так и желал выкрикнуть «я не ветреный!», «я все могу объяснить», вот только объяснить свой внезапный интерес он все же не мог. Просто Сильвия его пленила. — в рамках приличия твои руки развязаны. — Оу, хорошо, спасибо, — мямлил Бенволио, сгорая от стыда. Вот только сам же Тибальт искренне сомневался, что юный Монтекки всерьез решится просить руки Сильвии, и что, если все же он решится, что сеньор Маттео даст свое согласие. Род Монтекки не годился под стать роду Ревьелло. И это было проблемой для многих влюбленных, которые грезили романтикой, совершенно забывая про законы суровой жизни. Эта же проблема касалась и Джульетты с Валентином, но там все обострялось Меркуцио. Из размышления его вывели крики и визги: набежали Монтекки, пускаясь в какой-то безумный водопровод красок, утягивая за собой и Меркуцио. Носиться тот любил. Еще больше любил юлой вилять в лабиринтах улиц, периодически снося людей, коим не повезло встретиться у мальчишек на пути. И наблюдать за таким Меркуцио было потрясающе. Тибальт без обид стоял в сторонке, просто следя за ситуацией и людьми, готовясь в случае чего ринуться на помощь и защиту, вот только, кажется, все было в норме спокойствия. Он сложил руки на груди. Впереди показался разгневанный и злой Валентин, который выловил брата, принимаясь тому на что-то жаловаться. И именно в такие моменты он и походил на ребенка. На самого настоящего ребенка: капризного, яркого и эмоционального. Он походил на самого Меркуцио. И то, как мальчик хмурил мордашку, чуть ли не топая ногой, как любила делать Джульетта, умиляло и забавляло. Меркуцио же играл роль ответственного взрослого, пытаясь не то что-то объяснить, не то успокоить, отчего мальчик злился еще больше, вот только вряд ли именно на брата. — Привет, — голос Давида заставил Тибальта обернуться. — Как поживаешь? Назревала неловкая беседа с Балдассаре, Луиджи и Давидом. Тибальт флегматично на них покосился, с минуту молча, надеясь, что тот вопрос был риторическим и ему на самом деле на него отвечать не придется. Вот только затянувшееся молчание говорило обратное. Они никогда не болтали по душам, вернее, сам Кошачий Царь избегал таких разговоров, не только с приятелями, а вообще с кем бы то ни было. Но если раньше редкие диалоги да случались, то в связи с последними событиями Тибальт вообще отдалился от всех Капулетти, огораживаясь неприступной стеной. Ему никто не был нужен, кроме милого Меркуцио и дорогой Джульетты. — Все хорошо, — коротко и лаконично, как Тибальт всегда и отвечал. Вот только все заметили, что он несколько напрягся, подобрался, и исчезло то спокойствие, что было в нем, когда Меркуцио стоял раньше. Разговоры ему всегда не нравились. Он чувствовал себя лишним, не в своей тарелке, чужим. Особенно сейчас. Внутренний инстинкт кричал о возможной опасности, о необходимости быть осторожней. Балдассаре видел этот звериный взгляд, который появился, стоило им только подойти. Он знал, что Тибальт так смотрит на своих врагов. Видимо хрупкая дружба с Кошачьим Царем окончательно разрушилась, стоило только Капулетти поднять руку даже не на самого Тибальта, а на Меркуцио Скалигера. Впрочем виновный поплатился за это жизнью. Надо было немного разбавить атмосферу, поэтому Балдассаре улыбнулся, кивнул. Расспрашивать подробности было бессмысленно, можно просто посмотреть на Тибальта, чтобы понять, как у того дела. Кожа его наконец приобрела здоровый цвет. Больше нет той смертельной бледности. Пропали и круги под глазами — он наконец начал высыпаться. В доме Эскала определённо царила более спокойная и здоровая атмосфера, нежели у Капулетти. Пропал тот вечный дикий звериный взгляд, нервозность и ожесточенность. Тибальта явно холили и лелеяли. И это было именно то, чего ему не хватало. Окруженный любовью и заботой, юноша раскрывался, отпуская всю боль и злобу. И это было то, что трое приятелей ему давно и искренне желали. Каждый человек мечтает и заслуживает быть любимым. И каждый человек на это имеет права. — Сезон охоты скоро начнется, — Луиджи улыбался слишком широко. Настолько, что Тибальта это настораживало. — Ты поедешь с нами в охотничий домик? — Я? Вы ничего не перепутали? — он ездил на охоту каждую весну, останавливаясь с приятелями в охотничьем домике Капулетти. Вот только в связи с последними событиями юноша очень сомневался, что следовать давним традициям хорошая идея. Неожиданно между старыми приятелями образовалась пропасть, края которой, казалось, не объединит ни один мост. И даже столь заманчивое предложение… Вообще, охота в лесах Вероны превращается в волшебное представление, где каждый элемент взаимодействует, создавая уникальную атмосферу. Звуки становятся оркестром: пение птиц, шелест листвы, журчание ручьев. Солнечные лучи проникают сквозь ветви, раскрывая игру света и тени на земле. Охотничьи укрытия, скрытные среди листвы, превращаются в тайные арены, где охотники ожидают своего удачного момента. Аромат весенних цветов смешивается с запахом сырой земли и древесины, создавая уникальный букет. Каждый шаг человека становится частью этой гармонии, будто он танцует с природой, сливаясь с окружающей красотой. Все вокруг напоминает о вечном цикле природы, о воссоздании жизни после зимней спячки. Вот только человек рушит всю эту волшебную сказку. Жестокость охотника проявляется в его безжалостном подходе ко всему живому. В его глазах мерцает хладнокровие, когда он преследует свою жертву, внимательно выбирая момент для удара. Решимость человека, его жажде крови и смерти перерасти в безразличие к страданиям животному, а сам акт охоты иногда становится не только средством получения пищи, но и своеобразным вызовом, в котором жестокость противопоставляется природному порядку. — Мы же не имеем к тебе никакого предвзятого отношения… — Мы ведь знаем, что ты нормальный, — Балдассаре выражался резко и грубо, но искренне. Это Тибальта позабавило. В его понимании нормальный никогда бы не связался с Меркуцио. Только истинный сумасшедший найдет гармонию рядом с такой фурией. А для Тибальта жизнь с любимым Скалигером стала настоящей мечтой, которую он наконец-то осуществляет. Поэтому он совершенно точно не был нормальным, ни в одном из пониманий этого слова. — Кхм, я сплю с парнем, — напомнил Кошачий Царь. — С Меркуцио, — он видел, как едва заметно кривятся их лица, как лишь на один миг в их глазах проскальзывает брезгливость. Этого и стоило ожидать. Это Тибальт и хотел им напомнить. Они его не примут, когда наконец осознают все произошедшие. Вероятно, сейчас они просто отрицают все то, что связывает давних врагов. — И если и поеду куда-то, то только с ним. И мы с ним будем спать, а Меркуцио громкий. Он ни за что не оставил бы милого Скалигера. Ни за что не поехал бы куда-то без него. — Ну, в целом, — Луиджи почесал затылок, переглядываясь с друзьями, — мы не против… Он же племянник Принца… — они явно себя пытались этим успокоить. — И вы его ненавидите также сильно, как я его люблю, — вновь напомнил Тибальт. — Слушай, — Балдассаре чуть ли не оттолкнул друга, подходя к Тибальту с раскрытыми руками, — мы будем вам очень и очень рады. Думаю, что если уж у вас с Меркуцио что-то да получилось, значит он не так…плох, как эти Монтекки. С этим Тибальт спорить не мог. Стоило только повесу узнать чуть лучше, так он казался более чем сносным. Он вспомнил, как зарождались их отношения. Как постепенно, медленно, шаг за шагом они друг друга узнавали, и как теперь он не может представить без милого Меркуцио жизнь. — И вы не устроите никакого акта мести за Маурицио? — и все же он сомневался. Одно дело подвергнуть опасности себя, а другое — возлюбленного, что и так не раз побывал на том свете. Шрам от недавнего покушения был все еще свеж. — Только если вы возьмёте с собой выпивку из погребов самого Принца, — Давид подтолкнул Кошачьего Царя локтем, пытаясь шутить. Шутки Тибальт обычно не понимал. Он их никогда не понимал, вот только, видимо, жизнь с Меркуцио внесла свои коррективы. — Мне по душе. Узнаю, что думает по этому поводу сам Меркуцио, тогда, — Тибальт быстро распрощался, даже без рукопожатий. Он лишь махнул старым приятелям, отходя к возлюбленному, что никак не мог разобраться с братом. — Он так изменился… — протянул тем временем Луиджи, смотря на удаляющуюся спину. Тибальт всегда был сам по себе, всегда был одиноким волком, вот только теперь у волка наконец появилась пара. — Кажется сейчас ему живется намного лучше, — сказал Давид. — Парни, — хохот Балдассаре резанул по ушам басом, — Он стал на-а-амного приветливей! И то было правдой. Тибальт изменился до неузнаваемости. Он наконец обрел семью, что его любит и принимает. Он наконец обрел человека, которому он нужен и важен, и вся злоба и ненависть, что столь много лет отравляли его душу и кровь, рассосалась под напором той любви, что дарил ему Меркуцио, очень и очень долгое время ничего не прося взамен, смиренно ожидая, когда сердце Тибальта наполнится любовью достаточно, чтобы ее можно было отдавать и ему.

***

С каждым шагом ближе к Скалигерам Кошачий Царь видел недоумевающее выражение лица Меркуцио и разгневанного Валентина. — …он запрещает! Запрещает! Чем я хуже, ну?! И почему Парис?! Меркуцио что-то неуверенно и тихо, что ему совершенно не свойственно, лепетал. Видимо повышать голос на любимого брата было выше его сил. Но стоило только подойти Тибальту, как мальчик замолк и кинулся к нему, хватая за руку и тряся так, что юноша думал, что маленький Скалигер оторвет ее. — Джульетту хотят выдать за Париса! Джульетту хотят выдать за Париса!!! — Кричал Валентин, теряя самообладание. Тибальту пришлось крикнуть, чтобы заставить всех замолчать, и только тогда он смог получить вразумительный ответ. Сеньор Сальваторе столь обезумел от поступка Тибальта, что теперь не только не позволял своей дочери видеться с братом Меркуцио, так и вовсе спешил выдать ее замуж за Париса. И для самого Тибальта это было столь пугающе-страшно, как и для Валентина. Нежную Джульетту. Цветок Вероны и за этого монстра, который и жизни не достоин своей. Тибальт готов был пойти к Сальватору штурмом и выбить из него клятву не совершать столь ужасный и омерзительный поступок, вот только Меркуцио останавливал от расправы, что так или иначе близилась для сеньора Капулетти. — Я все решу, — и вновь в его огромных изумрудах проблеск разума, что так редко, да проглядывался. И то было столь поразительным, что Тибальт успокоился, опуская плечи, позволяя возлюбленному взять все в свои руки. Они двинулись к замку Капулетти. — Как ты собираешься переубедить этого тирана? — больше всего Тибальт боялся, что Сальваторе столь обезумит, что посмеет поднять на племянника Принца руку. Вот только самого Меркуцио это нисколько не тревожило. Он был уверен также, как тогда, ночью, когда взял руку, судьбу и саму жизнь Тибальта в свою, и отвел домой. В настоящий дом. — Покажу ему, что Валентин более выгодная партия, чем Парис, — его улыбка, столь широкая, светлая и…хитрая не позволяла сомневаться в находчивости Скалигера. Им открыл дворецкий, и, не успев вымолвить ни слова, был протолкнут вглубь дома. Меркуцио ураганом залетел внутрь, требуя аудиенции с его хозяином. — Джульетта! — завопил Валентин, желая найти ее, обнять, уберечь и огородить от всех бед. Утешить. Просто быть с ней рядом. Где-то сверху дома послышался ее крик. Крик нянюшки и страшный ор ее отца. И, спустя пару минут, вырываясь из рук Кормилице, по лестнице, едва не путаясь в розовых юбках, к ним слетела Джульетта, бросаясь в объятья к Валентину и прилипая к нему, даже не думая отстраняться хоть на миллиметр. Сразу оказались забыты все манеры и этикет. Это все не имело более никакого значения. — Пошли вон! — в раскачку, с трудом неся свою тушу, тяжело шел Сальваторе, яростно размахивая руками. Меркуцио он напоминал кабана. — Вон, я сказал! Кто посмел их пустить? Тибальт на миг пожалел несчастного дворецкого, которому определённо прилетит от хозяина дома. — Я пришел поговорить, — Скалигер, безумный Скалигер ринулся вперед, бросаясь своей грудью на грудь сеньора Капулетти. Тибальт не успел его остановить, оставаясь с детьми. — Мне ничего не интересно! — мужчина продолжал протестовать. Он не видел Меркуцио в упор, желая добраться до детей, что спрятались за широкую спину Тибальта. Меркуцио пришлось «вырасти» перед Сальваторе, не оставляя ему никакого пути к бегству или игнорирования повесы. Юноша прекрасно знал, что тучный кабан не посмеет его и пальцем тронуть. Особенно после публичной казни Маурицио. — Аудиенция. Всего 10 минут, — хитрющие глаза Скалигера-старшего сверкали каким-то огнем, что пугал. Сальваторе отшатнулся, видя перед собой не человека, а дьявола. Сущего колдуна. Его плавность была сродни воде. Он плыл, обхаживал вокруг. И мужчине казалось, что отныне не он хозяин дома, а этот юнец, что столь нагло и развратно себя ведет. — 10 минут, и вы все выметаетесь и оставляете в покое мою дочь! Меркуцио же был уверен, что после их разговора Сальваторе будет молить Валентина жениться на Джульетте.

***

Кабинет сеньора Сальваторе не отличался такой изящностью вкусов как у Эскала. Вычурность, излишество, и совершенная безвкусица, нежели гармония. Золотые обрамления портьер и изысканные ковры соревнуются за внимание, создавая впечатление броских деталей, но не единства. Антикварные мебельные произведения искусства смешиваются, словно случайно выбранные, вмешиваясь в драгоценные ткани с безупречными узорами. Этот кабинет — это коллекция роскоши, поглощенной безвкусовой гармонии, как если бы каждый предмет восхищался своей индивидуальной красотой, но не находил общего языка с остальными. Люстры из хрусталя соревнуются за внимание с массивными золотыми рамами картин, создавая некоторый хаос в воздухе роскоши. Занавески из заморских тканей кажутся словно перемешаны случайным образом, лишенные единства стиля. На полированных деревянных столиках гармонируют антикварные книги с фарфоровыми статуэтками, словно пытаясь найти свое место в этом изобилии блеска и изыска. Кабинет Сальваторе напоминает калейдоскоп визуального изобилия, где роскошь не подчинена общему замыслу, а скорее пьет за здоровье в своей невероятной многообразности. Напольные вазы, олицетворяющие изощренность вкуса, соседствуют с абстрактными произведениями искусства, словно два разных мира, не в состоянии найти точку соприкосновения. Зеркала с резными рамами отражают этот беспорядок, создавая бесконечные отражения без единого фокуса в этом замшелом лабиринте богатства. Дорогие паркетные полы сталкиваются с коврами в нелепом танце стилей. Этот кабинет — это своеобразный музей безграничного богатства, но лишенный внутреннего порядка, словно стихийная красота, в которой каждая нота играет свое соло, но не находит гармонии в этом многоголосии роскоши. Здесь она витает в воздухе, непокорная и свободная. Она обрела свое собственное искусство в хаосе, став бесконечным путеводителем по лабиринтам этих богатств. В этой безграничной коллекции визуального великолепия каждый предмет, будучи уникальным шедевром, соперничает за внимание в этом театре. Меркуцио критично все осмотрел, хмыкнул и, юркнув впереди Сальваторе, уселся на его кресло, обтянутое темным бархатом. Вполне мягко, но неудобно. Юноша вольно растёкся, сползая и закидывая ноги на стол из красного дерева с резными ножками. — Ты что себе позволяешь?! — сеньор Капулетти покраснел от злости, напоминая больше не кабана, а свинью. И доводить этого старого маразматика Скалигеру более чем нравилось. Меркуцио только шире растянулся в улыбке, высоко задирая нос. — А ну слезай, маленький паршивец! Мужчина схватил Меркуцио за руку и потянул, желая стянуть его со своего места, но юноша вывернулся, вскидывая руки, возмущенно цокая: — Но-но! Не трогать! — он замахал руками, не позволяя сеньору Капулетти не то что к себе притронуться, но и подойти. — Я в гостях, а гостям все самое лучшее. Так вот, — юноша все же убрал ноги со стола, выпрямляясь и упираясь локтями о стол. — вы присаживайтесь, присаживайтесь, — словно он хозяин в этом доме, что приглашает гостя сесть. — Парис отвратительная партия. Даже не беру в расчет его личностные качества. У него за душой лишь скромное поместье его разорившейся семьи. Валентин же наследный Принц Вероны, — глаза Меркуцио сверкнули. Сальваторе отказался сесть, предпочитая стоять, чтобы с яркой брезгливостью смотреть на обнаглевшего юнца. — Он лишь второй в очередности, после такого шута как ты, — почти выплюнул сеньор Капулетти. — Ах! Какая жалость! — наигранно воскликнул Меркуцио, хохоча. — Шута. Ну вы и сказанули, — улыбка обнажала ровный ряд белых зубов, котором у Сальваторе явно заведовал. Куда ему тягаться со своими прогнившими и пожелтевшими до цвета песка. — Валентин наследник первой очереди. Взгляд Меркуцио изменился. Посерьезнел. Соболиные брови нахмурились. — Я отказался от трона Вероны. У дяди есть письменное подтверждение с моей подписью, заверенное Лоренцио. Я отказывают от этого наследства. Более того, Валентину принадлежит наш фамильный замок в Пизе, большая часть состояния моей семьи, а также особняк, что строится на границу по доброте душевной Эскала. Валентин является прямым наследником всего состояния нашей семьи. Неужто вы хотите добровольно упустить такую прелестную партию? И ради кого? Париса? Чтобы потом всю жизнь содержать свою дочь и зятя? Самое глупое…не-е-ет! — Скалигер стукнул ладонями по столу, — тупое, наитупейшее решение! Вы действительно отказываетесь породниться с будущим Принцем Вероны? Попадете к нему в немилость, — хмыкнул он, откидываясь на спинку кресла. По выражению лица сеньора Сальваторе было видно, что он хоть и заинтересован, но не верит совершенно. Чтобы прямой наследник отказывался от такой власти и богатства, он слышал впервые. И если то было правдой, если Меркуцио написал отречение, то он действительно болен на всю голову. — Какая в этом выгода тебе? — Отказ от трона Вероны? — он пожал плечами и неопределённо махнул головой, отгоняя какие-то мысли. — Не интересно. У меня остается финансовое благосостояние, особняк в Париже и здесь в Вероне, что также строится…достраивается дядюшкой. Так что мы с Тибальтом бедствовать точно не будем, в отличие от Париса. Вы думаете он живет тут, а не в отчем доме, почему? Потому что у них слишком бедственное положение. Эскал им помогает по своей доброте душевной, но уж точно не так, чтобы жить припеваючи. Кажется Сальваторе верил. Было в голосе Меркуцио, в его взгляде зеленых изумрудов что-то такое, что не оставляло сомнений. — Как я могу верить? Быть уверенным, что однажды ты не передумаешь, а та писанина, которую я и в глаза не видел, никуда не исчезнет? — Если вы не верите ни мне, ни дяде, ни Лоренцио… — Меркуцио встал. Он крутанулся вокруг своей оси, словно обдумывая, — я напишу вам свою заверенность. Мое слово не пусто. Оно имеет все еще значение. Валентин будет Принцем, а Джульетта — Принцессой. Вы породнитесь с главенствующим родом в этом городе, и будете под его защитой. Вы в плюсе. А для меня выгода, — предугадывал он следующий вопрос Капулетти, — счастье моего брата с любимой, как и спокойствие Тибальта за кузину. — Значит ты, — Сальваторе принялся доставать бумагу и чернила, — готов навсегда отказаться от такой возможности ради счастья других? Что если однажды ты захочешь быть Принцем, но возможность будет уже упущена? Кабан согнулся над столом, явно страдая дальнозоркостью. Он старательно выводил пером с чернилами слова, составляя предложение, что для любого наследника были бы ударом. Меркуцио слышал скрежет пера о бумагу, стук его о чернильницу и, казалось, как сжималась челюсть сеньора Капулетти, понимая, какую возможность он чуть не упустил. Такую страшную ошибку он бы ни за что не смог бы себе простить. Не страдания дочери, что могла прожить всю жизнь с нелюбимым, с тираном, его волновало, а упущенная выгода. А упускать было что. Меркуцио смотрел на этот цинизм, и видел, как невидимая другим тьма его окружает, окутывает, словно в одеяло. Треск шептал что-то свое, что-то о глупости и ошибке, но юноша знал, что делает все правильно. То было решение, что он принял еще два года назад, о котором знал дядя и Лоренцио, сам Бог, если тот существует. И если подтверждение, всего лишь подтверждение уже принятого и обдуманного решения станет залогом счастья для Валентина, Тибальта и Джульетты, более ничего не было важно. — Если однажды я передумаю… — вторил он, смотря на пододвинутую бумагу. Перо, что решало судьбу, вовсе не было тяжелым. Оно было лёгким, как и полагалось. И самому Меркуцио еще не было так легко, как сейчас. Ему никогда не было столь же легко в принятии решения. Он улыбнулся. Все земное отступало куда-то вдаль. Не было тяжести бремени и предстоящей ответственности, к которой он не был готов. Не было страха за неоправданные возможности. — Ничего не имеет значения, если моя семья будет счастлива. Твердой рукой он вывел чернильную подпись, полную завитками. Она, размашистая, потрясающая своей красотой и великолепием, решала судьбы десятка людей. Всего одна подпись. Из кабинета они выходили если не друзьями, то приятелями, каждый со своею целью и выгодой. — Мы обо всем договорились! — радостно хлопнул в ладоши сеньор Сальваторе. Валентину позволили остаться до вечера в гостях, развлекая Джульетту под пристальным взором Кормилице. Не пристало столь юной леди находиться с молодым человеком наедине. Взяв с Сальваторе слово, что вечером Валентин в сопровождении в целости и сохранности доберется до дома, Тибальт и Меркуцио ушли. Скалигеру хватило лишь честного слова, чтобы без сомнения оставить брата в гостях. Отныне сеньор Капулетти сам сделает все, чтобы будущий зять дожил до свадьбы с его дочерью. Это, в первую очередь, было в его интересах. — Что ты ему сказал? — оглядываясь на закрывшиеся двери, спросил Тибальт, не веря, что конфликт исчерпан. Неужто дядя Сальваторе переступил через себя? — Дома расскажу, — Меркуцио, его милый Меркуцио казался сейчас таким взрослым.

***

— Теперь ты от меня не отстанешь? — повеса, стоило ему только переступить порог спальни, согнал с кровати кошку, падая на покрывало, раскидывая конечности. Он улыбался, вот только излишняя серьезность Тибальта портила все настроение. Он слишком серьезен и слишком дотошлив. — Я бы хотел знать, но заставлять рассказывать вряд ли имею право. Я просто беспокоюсь за вас, — говорил он о Меркуцио, кузине и Валентине. — Мало ли что Сальваторе может сделать в будущем и как может извернуть слова. Он не хотел признаваться, но Тибальту было слишком сложно оставить возлюбленного с тираном за запертыми дверями. В том роскошном до тошноты кабинете, где сеньор Капулетти лупил нерадивого племянничка всем, что попадалось ему под руки: книги в кожаном переплёте, серебряные подсвечники. Тесный кабинете Сальваторе становился немым свидетелем побоев и мучений Тибальта— книги с их тонкими страницами оставляли рубцы от беспощадных ударов, а подсвечники, казавшиеся когда-то символом уюта, теперь становились инструментами мучения, оставляя на маленьком Тибальте, что отчаянно закрывал руками голову, открывая для новых ударов ребра, что много раз были переломаны, отпечатки на его терзаемой душе. На теле Тибальта, словно художественная картина страданий, вырисовывались синяки, словно темные акварельные мазки, ссадины, как болезненные эскизы на его коже, и царапины, как грубые штрихи, оставленные рукой беспощадного художника на палитре боли. Маленький Тибальт, подобно птице в клетке, в его глазах тлел страх, словно темный огонь, зажженный жестокостью дяди и заключенный в душе мальчика. Каждый взгляд, направленный к Сальваторе, был окутан тенью беспомощности, а его сердце билось в такт тревоге, словно замкнутая в своем мире буря, которая не находила выхода. Ныне шрамы, затянувшиеся, но бледные и бугристые, извивающиеся по спине Тибальта, как горы и долины на карте его страданий, были жестокими отпечатками побоев. Некоторые из них напоминали длинные реки ссадин, переплетенные с мрачными царапинами, словно расщелины в суровом ландшафте его тела, оставленные несмолкаемой бурей ударов. Меркуцио знал обо всем. Знал о каждом ударе, что был однажды нанесен его любимому. Знал о каждом шраме, о их происхождениях, и сколько каждый из них принес любимому боли. Но тело заживает, раны затягиваются, вот только травмы души никуда не деваются. И как бы Тибальт сейчас не был любим, не был желан, он так и будет помнить ту жестокость и боль, в которой рос. Он так и будет вздрагивать от громких шагов сеньора Капулетти, от его громогласного голоса и резких движений рук. Перед своим тираном он был также беззащитен, как и Меркуцио перед Парисом. Только вот держать Сальваторе на расстоянии они могли, в отличие от кузена повесы… — Oh, mon préféré! Ma vie et ma joie, — любовно зашептал Меркуцио, поднимаясь с постели и, усадив Тибальта на софу, сел на его колени, беря его лицо в свои ладони, поглаживая худые щеки. — Ты так обо мне заботишься… Тибальт плыл под его лаской. Плыл от одного его томного взгляда зеленых глаз. Плыл от лавандового запаха, что витал вокруг возлюбленного. Он прижался к нему, позволяя нежными руками водить по своим волосам, спине, рукам. Тибальт привалился к его груди, выдыхая и расслабляясь, позволяя себе на миг побыть простым человеком со своими слабостями и болями. Только с Меркуцио он может быть таким. — Я дал Сальваторе то, чего он хотел — выгодную партию. Он посчитал, что раз Валентин мой младший брат, то его наследство будет ничтожным, но он не учел, что Валентин — будущий Принц Вероны, — Меркуцио растянулся в улыбке, видя на лице Кошачьего Царя недоумение. — Я отказался от этого права. — Что? — глаза Тибальта округлились, как монета. — Почему?.. Скалигер вздохнул. Ему придется все объяснять с самого начала. Он встал, раскрыл руки, мол «посмотри на меня»: — Какой из меня Принц Вероны? Сплошное посмешище, коим все меня считают, разве нет? И Капулетти, и Монтекки. От этих слов сердце Тибальта болезненно сжалось. — Я не гожусь на эту роль. В отличие от Валентина. Он образованней, разумней и точно не является позором семьи… — юноша отошел к комоду, открывая ящик и доставая шкатулку. Красивую драгоценную, старинную шкатулку, к которой не прикасались много-много лет. И то, с какой осторожностью Меркуцио ее держал, говорило, насколько она, или ее содержимое было ему дорого. — С этой шкатулкой я прибыл в Верону. Здесь наша семейная ценность, реликвия, единственное, что осталось от отца, — он подошел к возлюбленному, открывая шкатулку. Внутри, на бархатной подушечке, лежало кольцо, фамильный перстень. Он, изготовленный из блестящего золота, выделяется своей изысканной проработкой деталей. Основание перстня украшено тонкой гравировкой, которая переливается в свете, словно вечерняя звездная пыль. Золотистая металлическая основа изогнута в гармоничные линии, создавая ощущение изящества и стойкой красоты. Центральным элементом перстня является драгоценный камень, мастерски вставленный в золотую оправу. Камень, будто зажатый в объятиях времени, сверкает разноцветными отблесками, каждый из которых словно мгновение в жизни семьи. Его оттенки могут варьироваться от нежного голубого до глубокого красного. Александрит. Тибальт присвистнул. Потрясающая красота. — Его носил мой отец и передал мне, как старшему сыну, как наследнику, но я таким не являюсь, — Меркуцио захлопнул шкатулку. — Я позор для своей семьи и всего рода… — он горько усмехнулся. — Нет, нет, нет! — Тибальт подскочил, беря руки возлюбленного в свои. — Ты чего так говоришь! Даже не думай, что… — Брось! — отмахнулся Меркуцио. — С 14 до 18 лет я спал с кем попало, участвовал в оргиях, был изнасилован собственным кузеном… -взгляд его дернулся куда-то в сторону, словно ища кого-то. — Я ничего не смыслю в фехтовании, и мое образование оставляет желать лучшего. Валентин лучше меня. Он тот, кто сохранит честь семьи, и кто способен продолжить род делла Скала, фамилию Скалигеров. Не я. Я не достоин. Тибальт молчал. Все, чтобы он ни говорил, не имеет смысла, Меркуцио все решил. Неожиданно он вспомнил их древо, что каллиграфически изображалось в одной из книг их домашней библиотеки. Там, на пожелтевших страницах, среди завитков веток, было пятно, прямо на имени Меркуцио, словно кто-то в каком-то яростном припадке его зачеркнул. Тогда Тибальту подумалось, что то было сделано Парисом. — Это ты себя вычеркнул из семейного древа?.. Юноша кивнул. — Нет моих портретов. Не осталось ни одного. Не хочу, чтобы потомки знали, кто такой Меркуцио Скалигер, и что он вообще существовал. Я сплошная ошибка, — он качнул головой, выдавливая из себя улыбку. Он говорил про те голоса. — У дяди есть мое отречение, оно подписано мной и заверено братом Лоренцио. Следующим в очереди наследования является Валентин, и только после него, Парис. Поэтому Парис для Джульетты самая невыгодная партия. Ведь его семья еще и очень бедна. Так что сеньор Капулетти выслушал меня, все пересчитал и согласился на брак его дочери с моим братом. Но ты не волнуйся! — поставив шкатулку на комод, замахал повеса руками, успокаивая Тибальта, — у меня достаточное наследство, которого хватит нам на целую жизнь в достатке. Сейчас, проговаривая все это, вновь и вновь открывая свою душу, Меркуцио с горечью осозновал, что все сказанное, все решенное — было правильным. Меркуцио недостоин фамилии. У него есть все, но ничего из этого он не заслужил, так опорочив честь семьи, что не сможет отмыть ее и за девять жизней. Лучше он пропадет из истории навсегда. Исчезнет. Никто и никогда о нем не вспомнит, никто не будет знать, что был такой Меркуцио Скалигер, из рода делла Скала, который так любил свою семьи, что навсегда оставил свою к ней причастность. Он недостойный наследник. Позор крови своего отца и матери. Меркуцио сделает все, чтобы его не вспомнили. Он готов навсегда остаться в тени, он готов похоронить себя. — Oh mon chéri, — Тибальта не интересовал вопрос денег. Ему было плевать на эту немаловажную часть вопроса. Он готов был работать сутками напролёт, если понадобится, но то, как мыслит его милый Меркуцио пугало. Кто как не Скалигер был бы самым из милосердных и добрых? Тибальт уже давно понял, что юноша ставит счастье других выше своего, просто довольствуясь тому, что ему остается. Его милый Меркуцио…он столько всего пережил, его столько раз ломали, выворачивали, оставляя от его души и сущности лишь разруху, и все равно он не потерял доброту, которой был наделен самой природой, вероятно, с самого рождения. — Я поддержу любое твое решение, но ты не должен о себе так говорить. Ты самый достойный человек, которого я только знаю. Ты самый лучший брат, достойный сын своего отца, наследник рода, и самый чистый человек несмотря ни на что. На миг Меркуцио забыл, как дышать. Он не верил, что мог бы быть тем, кем видит его Тибальт, но ему очень и очень хотелось в это верить… В любом случае все было уже решено, и он ни в чем не сомневался. А Тибальт… Тибальт будет с ним рядом и в бедности, и в богатстве, и в болезни, и в здравии. И треск, что так давил юноше на мозг, наконец стих, оставляя его в покое. И внутри повесы словно наступила весна. Весна…наконец-то. Внутри у него все ожило, распустились цветы и зацвели деревья, и он обрел легкость и саму жизнь.