По ту сторону

Молодой человек нечасто вспоминает себя ребенком. Слишком мало хорошего осталось в его воспоминаниях, одно только разочарование. В людях, прежде всего. Но и в самом себе этого разочарования остается не меньше. Может, ему и впрямь абсолютно всегда жилось несправедливо и гадко, а может, память просто не хочет являть ему полную картину. Все на самом деле могло быть куда проще, чем он привык знать. Действительно, ведь он имел раньше это глупое свойство романтизировать — сейчас, оглядываясь назад, многое стало возможным оценить трезво. Одно пришлось усвоить точно: в жизни определенно не стоит держать на кого-то зла. Хотя бы по тому, что это попросту бессмысленно. Стоит сразу убивать. И не тратить своих мыслей. Жаль, правда, что осознание этого пришло слишком поздно. И жаль даже, что для становления его понадобилось в итоге столько крови. Сложно не признать, что он был недостаточно смел, решителен, мог даже показаться кому-то чуточку жалким. Но сам виноват. Так думать о себе… почему-то намного удобнее, чем обвинять кого-то. И это действительно выглядит правдой: значит, надо было как-то собраться. Взять, да не церемонясь — изрезать на части всех, кто решился бы сжечь хоть одну из его идей. Не щадить. А лучше, сделать это еще раньше. С приходом в дюжину давно уж нет тех страхов, той беспомощности, ведь будучи демоном он научился не обижаться и не думать, а просто поскорее избавляться от того, кто несет всякую ерунду и причиняет вред. В глазах критика он видит что-то, что заставляет поежится от непонятного омерзения. Вроде, он ничего такого еще не сказал, но видно, что собирается. Парню как-то страшно думать об этом: неужели, это то самое?.. такое может испытывать только ребенок, который знает, что сделал что-то не так, и ожидаемо скоро за это получит. Такого быть не должно. Не должно… ведь это его детище. Его. Внутри что-то надрывается, когда его отчитывают, кричат, толкают — когда в очередной раз заставляют почувствовать себя ничтожеством. Вот только зря, ведь это лишь больше выводит из себя. А в черных зрачках жалкого человека, между тем, можно будет с легкостью разглядеть мелькнувший за секунду до смерти страх. Страх за то, что натворил. За то что обесценил. Строчки на листе плывут, творец хочет спать. Голос учителя звенящим эхом раздается по стенам, мальчика это до невозможности раздражает. Его жизнь, думает он, совершенно не задалась: ему хочется сбежать обратно домой, забиться под письменный стол и спрятаться в тетрадке, размышляя в ней до самого вечера, как нелегко было сегодня. Один невыносимый день за другим — и никакого продыха. Кегай, на самом деле, не любит жаловаться. Как бы больно ни было, но делать это, во-первых, ему все равно некому, а во-вторых, куда уж еще больше унижаться. Его и так считают странным, потому что плохо учится и отца не уважает. И, может, мальчику не было бы до них никакого дела — да только все не отвяжутся никак. С детства у него хорошо получалось читать людей, в то время как они сами почему-то совершенно не хотели понять его. И прицепились, наверное, именно потому, что всегда был загадкой. Он всегда очень старался понравиться всем, но у него просто не вышло. А уж потом подлили масла в огонь и его оценки, и, конечно, содержимое личных тетрадей. Учитель почти не смотрит на него, продолжая что-то рассказывать, но подросток все равно выпрямляется, чтобы не подавать виду, что спит. А то вот сделают замечание, и тогда на него точно обратят нежелательное внимание. Класс большой, несовершенный, но приятный: дети, кому-то по двенадцать, кому-то уже и по тринадцать лет, существуют отдельно друг от друга, каждый в своей связке, и по большому счету большинству на него, вроде бы, и плевать. Просто у всех свои друзья и интересы, а в первые два года пребывания здесь Кегаю как-то не повезло попасть ни в одну компанию. В каком-то смысле ему теперь даже удобнее наблюдать такую дробленность: будь они все за одно, а он все еще одиночкой, было бы куда неприятнее. Но есть, конечно, та самая часть особо гадливых деток, которые не стесняются его пинать. Не утешает и то, что эта часть оказалась наиболее яркой — можно сказать, ведущей, имеющей право называть себя лицом коллектива. Среди них много талантов, красивых, да и просто горячо любимых взрослыми маленьких людей. Что удивительно, при всем их отвращении и жестокости к нему, как это однажды подметил мальчик, внутри своей общины они весьма приветливы — в действительности уважают друг друга и ценят общее время. До ужаса искренны, и тем ему противны, ведь обидно. И полагаются друг на друга только так. Завидовать им, конечно, было бы вселенской глупостью, но Кегай все равно, чего уж кривить душой — завидует. Подросток вот-вот уже проваливается в сон, кивая головой, как вдруг слышит противное хихиканье где-то впереди себя. Он резко выныривает из бессознательного: знакомые рожицы быстро поворачиваются обратно, нагибаясь над общим столом, не переставая чему-то радоваться. Мальчики шелестят, шепчутся, еще больше задыхаются в смехе, прячутся за сидящими перед ними — чтобы не запалили. Кегай хмурится: ведь они опять что-то задумали, он слишком давно их знает. Слева у окна разлегся Нэо, парень с черным коротеньким хвостиком, опять напялил сестринский оби в цветочек, ненормальный. А рядом Юшуки Хитоши — мальчишка с хитрыми холодными глазками, полненький и артистичный. Первый — обычный придурок, коих водилось вокруг изгоя бесчисленное множество, желающие только душить и держаться авторитета в лице силы. Второй — имел честь быть, собственно, главой круга любителей поиздеваться над Кегаем. Неужели они видели как он засыпал? Представив это, ему стало стыдно. Нэо что-то рассказывал Юшуки, шепотом, а тот про себя тихонько посмеивался, довольно улыбаясь. Поправив синие волосы за ушки, последний вдруг повернулся назад к Кегаю с каким-то издевательским выражением своего хорошенького лица, оглядел, будто желая визуально примерить на него сказанное товарищем. И опять беззвучно заржал, отворачиваясь. Пожалуй, среди прочих этого парня можно было отнести к тем, кто просто был неоправданно красив и при желании мог расположить к себе. Кегаю, честно, он даже чуточку был симпатичен раньше, однако ровно до тех пор, пока не начал смотреть свысока. Ха-ха, свысока… довольно интересно сказано, учитывая рост задиры. Впрочем, уникальнейшая смазливость и харизма его выступали огромным противовесом для любого из его недостатков. Ведь окружающие (обычно столь избирательные в жертвах) предпочли начать задирать именно юного писателя, Юшуки же при этом оставался далеко не безупречен внешне. Мало того, что низкорослый, как девчонка, так еще и пребывал не в самой подтянутой для мальчишки-подростка форме. Не говоря уж о волосах столь странного, неестественного цвета… в общем, если присмотреться, он имел немало отличительных черт, которые могли бы работать для человека в совершенно иную сторону. Но почему-то не работали. Ну а Кегай практически не выделялся среди других детей ничем — по крайней мере, так же в своем образе. Такой же худощавый, как другие, неспешный, ну, еще чуточку высокий и неповоротливый, как большая и неуклюжая серая мышь — словом, совершенно невзрачный. Однако, изгоем в итоге стал именно он. Как пришлось выяснить, чужие особенности в обществе особенно никого не волновали — при условии, если человек умел себя преподнести, был интересен и хоть сколько-то привлекателен. В свой же адрес за последние несколько лет юноше доводилось наблюдать лишь насмешки. Очевидно, недоставало социальных навыков. А еще он не был похож на единственную в классе синеволосую и голубоглазую фею без единого, мать его, прыща. Пока они еще только в шестом, безумно хочется верить, что хоть раз, да смог бы он показаться ровесникам не таким унылым и жалким, каким Хитоши его считает. Но чем-то, может, более значимым. Но ему недостает уверенности — а тем более теперь, когда все зашло так далеко, и отношения к себе уже так просто не изменить. Ненависть… тоже существует в его мире. Она просыпается в те моменты, когда Юшуки и его компания достают Кегая после школы. В стенах здания они стараются ограничиваться щелбанами и плевками, незаметными осуждающими взглядами, постоянно болтают у него за спиной. Все-таки, они не какая-нибудь шпана, а вполне приличные дети, которые не дерутся и громко не обзываются, не получают посредственных оценок и всегда должны держать лицо. Но за пределами образовательного учреждения эти обязанности с них тут же слетают, и тогда они не гнушаются снизойти до него и сделать больнее. Насмеявшись, наконец, с тупых шуточек своего друга, красивый мальчик вновь повернулся, на этот раз всем корпусом, к совершенно проснувшемуся однокласснику. Не заботясь даже, что их могут видеть, Хитоши близко-близко склонился тогда к Кегаю, так, что только приторный запах съеденных сладостей почувствуешь, и тихо произнес: — Тебе пиздец сегодня, клоун. *** Он снова бредет через поле домой, босиком, каждый шаг отдается болью — ногу подвернул во время бега. И гэта порвал. Смешно упал, прямо на ладони, но отчасти доволен, что сумел показать другим что-то совсем новое, пусть и продолжалось это представление недолго. Хочется плакать и смеяться, потому что они, скорее всего, никогда его за это не простят. Не то, что не зауважают. Но это… вовсе не было глупо. Он чувствует, что поступил правильно: поэтому и смеется, утирая крупные слезы. Тропинка расплывается в них, а песни цикад по обе ее стороны давят на мозг так, что болят глаза. Отец, увидев его в таком виде, совсем раскисшего, дает пощечину — кричит, что слабак, и думает, может, что не хотел бы такого сына. Говорит, что устал поучать его. Потом, правда, снова поучает. Совсем не видит, как ему плохо — Кегай даже не хочет рассказывать ему, как было в этот раз, потому что это мало что изменит. Потому что на самом деле не было ничего в этот раз. Совершенно не хочется снова в это верить, но мальчишка начинает, пока на него кричат — он все там же, где и был. — Просто посмотри на себя! Пойми наконец, что должен быть мужчиной, а не сопливой размазней. Нельзя давать так над собой издеваться! Ты вообще в курсе, сколько это стоит?! — рычит он, тряся дырявым плащом своего ребенка. А потом угрожает: — еще хоть раз что-нибудь испортишь, пеняй на себя. Кегай уже тогда начал подозревать, что это отец сделал его таким. Пугливым, нерешительным, желающим просто слиться со стенкой и никогда никому не мешать, никогда ничего не испортить. Только слушать и делать так, как велят. Критики ни раз воспользуются этим в будущем, а потом сами же и обвинят в бездарности, назовут его душу пустой. Кегаю жаль его. Он видит, как папа устало потирает переносицу, прежде чем с громким хлопком двери оставить своей комнате одного. Левая половина лица горит, но который раз он его оставляет, не желая или, кто знает, боясь? — просто ободрить. Видно, не хочет и дальше себя расстраивать. Мальчик обещает себе, что однажды найдет способ стать другим. Хотя бы для того, чтобы папа перестал на него злиться, нервничать и всегда только гордился им. Чтобы не смотрел на него больше так, словно Кегай его предал. Цудзуми — вот, что заставляет его стараться. Вернее, так ему сказали — что в музыке он действительно был хорош, как ни в чем другом. Конечно, отец в курсе того, что сын не щадит чернил и бумаги, но считает это увлечение слишком несерьезным и в его случае даром никому не нужным. Ведь только музыка может быть его настоящим талантом. К писательству у Кегая тоже, безусловно, есть какие-то способности, но первое все ж выглядит перспективнее — потому что все его предки когда-то играли в традиционном оркестре, и неудивительно, что этот талант передался ему столь ярко. Было бы даже просто неуважительно бросать такое дело — и речи быть не может, а надо просто брать и развивать. Тем более, что писанина его на фоне сего выглядит просто смешной. И отец сразу сказал, что это даже не обсуждается. Он лучше знал, чем Кегаю по жизни следует заниматься. Впрочем, сын действительно прислушивался к нему и все, что говорили, всегда считал правильным. Умывшись, он снова ползет под письменный стол, чтобы выговориться. Эта привычка осталось с раннего детства — так он прятался, пока родители о чем-то ругались в соседней комнате. Он пишет это слово, повторяя его в мыслях громким маминым голосом, почти позабытым, но на бумаге выглядит очень похоже. Он выводит его так, чтобы открыть эту тетрадь через тысячу лет и так же прочувствовать, так же понять. Ненавижу. Неудивительно, что Кегай остался с отцом. Хотя, может, теперь он понимает маму: она просто устала, наверное, прямо как он сейчас. Легко могла кричать, истерить, даже бить, мгновенно выплескивать все, что рвалось изнутри… жаль что ее сын, вот, не перенял такой способности. И оттого его сердце сейчас только больше сжимается, переполненное гневом, обидой и еще не бог весть чем. За школой этим вечером, впервые так сильно ему захотелось сделать примерно то же, что делала она, однако, это не в его природе — потому он больше жалеет, чем чувствует облегчение. А сбежать, в любом случае, было некуда. Одноклассники обступили кругом, ехидно посмеиваясь, словно голодные гиены: в каждом из них можно было проследить ту самую, до боли знакомую искорку невинного задора, коей они явно у кого-то научились, стараясь подстроиться под образ. Юшуки зло сощурился, глядя на него снизу вверх, прожигая взглядом. Он встал вплотную, настолько близко, что его толстый животик ощутимо упирался в Кегаев, впалый и тощий. — Ты — просто позор для отца. Он столько всего для тебя делает, а ты… сидишь и строчишь о нем какую-то ересь. Разве так можно? Это отвратительно, Кегай. О самом родном. Свое вот это вот. Нэо видел, вроде, целую поэму из проклятий. Дай-ка, кстати, посмотреть, нет ли в ней чего и про нас. Он сделал кивок в сторону какого-то парня, и тот выхватил из рук тетрадь. — Верните! — Я бы попросил тебя зачитать вслух, но прости, забыл, что ты и этого не умеешь. Заикаешься как первоклассник, слушать тошно. На самом деле, не будь здесь этой оравы, разница в габаритах мальчиков вполне смогла бы придать одному из них чуть больше уверенности. Однако, даже мгновения ее в итоге не хватило — когда парень рефлекторно дернулся было за самым сокровенным, что у него было, тут же несколько пар чужих рук, словно управляемые одним только разумом Юшуки, крепко схватили свою жертву, не давая рыпнуться. Кегай был крупнее, значительно крупнее многих из них. И рывок этот даже заставил синеволосого ангелочка вздрогнуть и слегка отпрянуть. — Давай сюда. — быстро скомандовал он одной из своих рук, как ни в чем не бывало, и ему передали тетрадь, — что тут у нас, м-м? Посмотрим… хе-хе-хех, действительно мантры какие-то. Я блин даже не разберу твой почерк, чел. Впрочем, может это и к лучшему, а то мало ли — призову еще ненароком какую-нибудь жуть в наш и без того хрупкий мир. Что, думаешь есть хоть какой-то смысл в твоих метафорических окрыленных историях, о которых невозможно было промолчать? Это звучит до смешного ванильно, банально и глупо. Даже если в красивеньких стихах. А главное, любой тебе скажет — никому это не интересно. Ты никому не интересен. Только мне — потому что я люблю пожирать и давить таких выскочек, как ты. Внутри же ты просто пустышка, которая не знает, куда своей эгоистичной, полной самомнения жопой воткнуться. Нет. Он не мог позволить этому произойти. Демон беспомощно следит, как над бумагой заносится чужая нога, и в этот момент он перестает терпеть. Решает перестать — ведь это последняя черта, за которую никто не смеет шагнуть. Что угодно, но не это. Дело, как не странно, было вовсе не в способностях, не в таланте, о нет, и даже не в том критике. Его же просто испытывали, а он, глупый, этого не понял. Первый и последний лист с оглушающим треском наискосок вырывается из тетради: пухленькая ручка Юшуки едва успевает его крепко сжать и отпустить, как мальчишка ревет и набрасывается на него, с невиданной ранее силой выбираясь из живых оков. Его глаза наливаются кровью, и в этот момент он наконец выпускает когти, без труда разрубившие человека на четыре части. Мальчики валятся на землю, и тетрадь выскальзывает куда-то в сторону, в то время как Кегай — сам толком не понимающий, на правду обиделся или на ложь, но движимый ненавистью — бьет, подмяв под себя чужое тело. Продолжается это не долго, где-то секунд пять, пока на него снова не наваливаются сзади и не оттаскивают. Крики, прилетающие удары ногами… заступники, как же, начинают бить в ответ, словно спущенные с цепи сторожевые псы. До смешного преданные маленькому толстому засранцу. Рвут новый плащ. Краем глаза Кегай успевает, все же, вернуться к однокласснику. Встречается с перепуганным выражением лица — кошачьи глаза того уже слезятся, выглядят нежно-голубыми в свете солнца. Из идеального крохотного носика водопадом хлещет кровь, ужасно разбита губа. Он держится за бок и отползает подальше, зажимаясь и реально хныкая, как ребенок: только сейчас Кегаю вдруг стало очевидно, насколько же тот и в самом деле, черт возьми, слабый. И явно не ожидал, что получит… Оба прерывают зрительный контакт в тот момент, когда Хитоши начинает уже по-настоящему громко всхлипывать от боли и заливаться бесстыдными слезами, а Кегай закрывает от разъяренных детей лицо и пытается встать. Хватает свои безупречные произведения. И бежит, что только есть сил. *** Неужели он думал, что может стать легче, что действительно сможет стать сильнее? Убив того гада, он сумел доказать себе, что на многое способен. Что жизнь вот она — совсем не та, которую он привык знать, которую, как он думал, заслуживает. Но всему, как оказалось, есть придел. И вот, он снова сделал недостаточно: совсем как в юности, решая ответить — сорвался, тем самым добился лишь большей боли вплоть до старшей школы. А Музан никогда не прощает. Особенно тех, кто не оправдывает его ожиданий. Он научился убивать, чтобы становиться сильнее. Разве этого мало? Разве это — не самая страшная цена? Господин держит подле себя только тех, кого приятно удерживать. Кто полезен. Кто может отдавать еще. В горле пересыхает моментально, демон вновь судорожно припадает губами к обглоданному телу, к самой свежей ране, вцепляясь в неё, с силой втягивая кровь. Но уже небезрезультатно, правда же?.. — иссушая этот сосуд, он знает, что сразу будет охотиться за следующим. Он думает лишь об одном. Но он все еще чувствует опустошение. Просто поверь. Ты никогда не смог бы лучше. Теперь это уже очевидно. Постепенно, ты теряешь способность совершенствоваться, и это действительно происходит. Разве ты сам не видишь, Кегай? — Господин… я.. столько всего еще могу, клянусь! — лепечет он, едва успевая глотать. Голос отца в голове отдается такой болью, что порезанные глаза снова начинают ныть. Люди перестали давать ему то, что было так необходимо, единственное, на что по отношению к нему когда-либо были способны. Их плоть и та — всегда была бесполезной. На его счастье, однако, не все они делали его положение столь удручающим. Одержимый этой редкой кровью, таким величайшим подарком судьбы, он стремится вернуться в ряды бесовских Лун, чтобы вернуть ту новую, прекрасную жизнь. То чувство собственной значимости. Свое могущество, свой невероятный, ценнейший, огромный потенциал. Господину очень нравилась его магия крови. Его решимость. Очень нравилась. Маречи… вот, что ему нужно. Вселенская драгоценность.