Я возвращаюсь домой

      Медленно кружится и опадает пыль и копоть над руинами храма.       Лань Сичэнь, словно слепой, потерявший поводыря и бамбуковый шест, сидит на ступенях, рассматривая обагренные кровью побратима руки. Вертит в руках окровавленную ушамао Не Хуайсан. Цзян Чэн, прислонившись к дереву, сверлит меня пронзительным взглядом. Вокруг суетятся люди, главы орденов и их свиты, ха-ах, все слетелись на падаль, как мухи! Как вовремя! Впрочем, какое мне дело? Лань Цижэнь орет — ну, он всегда орет, как будто тысячи правил Гусу Лань его лично не касаются. Какой бордель, и какая ирония: мы в храме, что был построен на месте именно что борделя. Не могу здесь больше оставаться.       Младшие Лань привели Яблочко, вот и отлично. Кажется, мне пора исчезнуть, пока все эти люди не вспомнили о моем существовании. Я беру ослика под уздцы и тяну прочь, подальше от двора разоренного храма. Белая тень Лань Чжаня следует за мной, словно и его я веду за узду из лобной ленты. Вот только...       — Вэй Ин.       — Да, Лань Чжань?       — Куда ты?       Куда я? Куда-нибудь, мир большой, а видел я так мало.       Наш едва начавшийся разговор прерывает Сычжуй, и я искренне рад, что он вспомнил и меня, и свою семью, и решил почтить их память. И рад, что Вэнь Нин наконец принял свою свободу и решил идти своим путем. Впечатление такое, словно с моей души упали тяжелые цепи — все, кроме одной, последней.       — Скажи, Лань Чжань, куда ты собирался идти сейчас?       — Домой... — растерянно и непонимающе говорит он.       — В Гусу, в Юньшен Бучжичу, верно?       — Да. Вэй Ин, пойдем со мной!       Я усмехаюсь и качаю головой, вертя Чэньцин в пальцах.       — Нет, Лань Чжань. Это твой дом. Не мой.       — Но... но я думал... Ты сказал...       — Что мы родственные души? Это так и есть. Но ты только что видел и слышал Учителя Лань. Как думаешь, он будет счастлив, если я появлюсь у врат Юньшена?       — Дядя поймет!       — Нет, Лань Чжань. Он никогда не поймет. Для него я — огромное черное пятно на белоснежных одеяниях. Тот, кто совратил, сбил с праведного пути его любимого племянника, растерзал в клочья репутацию Ханьгуан-цзюня. Взгляни на меня.       Отхожу на пару шагов, раскинув руки.       С дня, когда несчастный Мо Сюаньюй пожертвовал мне свое тело, прошло чуть меньше, чем два месяца. Останься в живых кто-то, кто хорошо знал его, и увидь он меня сейчас — не узнал бы во мне Мо Сюаньюя, ни единой чертой. Мы в самом деле были с ним слегка похожи, но душа меняет, подстраивает под себя тело. Сейчас я — почти тот Вэй Усянь, что был убит мертвецами на Луаньцзан. Я вытянулся в росте, то-то так ныли кости, а я списывал все на усталость от путешествия и последствия темной метки. Стали малы одежды, и в длину, и в плечах. Потемнели волосы, изменились черты лица, даже руки.       — Что ты видишь, Лань Чжань?       — Тебя.       — Именно. Старейшину Илина. Ужас Цзянху. Тринадцать лет моим именем пугали детей и взрослых, меня проклинали и боялись. Неужели ты думаешь, что попытка обелить меня удастся? Хах, нет! Наивно полагать, что утопленная репутация Верховного заклинателя поможет выплыть моей. В Юньшене авторитет Учителя Лань непререкаем. Он никогда не смирится с моим присутствием в твоей жизни, а я не собираюсь смиряться с чьим бы то ни было давлением и неприятием. Когда так ненавидят — любой нормальный человек просто уходит из видимости ненавистника. Я, может, и не эталон нормальности, но и не безумец, чтобы терпеть изливаемый каждодневно и ежечасно яд. Прости, Лань Чжань, но Юньшен — это твой дом, не мой. Мне там места нет. Не было. И не будет никогда. Быть родственными душами — не значит одному смиряться со всем, что прилагается к другому. Я не могу заставить тебя следовать за мной, да и не стану. У тебя, помимо желаний, есть еще и долг перед кланом и орденом. Есть семья, которой ты нужен именно сейчас.       — Как же твои слова?       Я смеюсь и укоризненно качаю флейтой:       — Лань Чжань, я никогда не был обрезанным рукавом. Никогда не был тем развратником, каким меня представляли люди. Да, в юношестве я до одури начитался порнографических книжек — любой, у кого в приятелях ходил Не-сюн, был просто обречен на такое. Но... можешь мне не верить, я и целовался в своей жизни только однажды, хотя так и не знаю, с кем.       Выражение его лица меняется так, что я несколько пугаюсь. Оно яркое, но нечитаемое, словно смешались стыд, неверие, желание и страх одновременно.       — Лань Чжань?       — Это был твой... первый... первый поцелуй? Н-но ты сказал...       Медленно, но до меня доходит. Память уже почти полностью восстановилась, я не помню только небольшой промежуток времени — с той проклятой битвы в Безночном, когда потерял шицзе, до момента как очнулся на Луаньцзан. О том, что именно тогда происходило, меня «любезно» просветил Цзэу-цзюнь. Сейчас я понимаю, что и первый мой поцелуй был украден Лань Чжанем. Эти Лань! Все у них как-то через надрыв и боль, и зачем мне это?       — Какой двадцатилетний мужчина согласится признаться, что дожил до этого возраста девственником? Конечно, я утверждал, что «закален в боях», боясь насмешек. Но на самом деле мне не особенно были интересны эти стороны человеческой жизни. Лань Чжань, я даже в подростковом возрасте больше интересовался талисманами и новыми заклинаниями, чем развлечениями и удовольствиями плоти. А то, что люди видели и воспринимали меня как повесу, лентяя и негодника... Скажи, стал бы лентяй первым учеником ордена?       Помолчав, фыркаю: кажется, сегодня просто день раскрытия секретов.       — Я стал сиротой в четыре года. В Пристань Лотоса попал в девять. Обучение начал, когда сумел вылезти из многочисленных болячек, навалившихся разом, стоило моему детскому тельцу понять, что я в безопасности. И тогда мне уже было десять лет. Мои сверстники уже умели читать и писать, а я впервые взял в руки кисть и начал запоминать иероглифы. Вот только... ты думаешь, кому-то было дело до того, что я мало знаю? Я привык учиться ночами, когда никто не видит и не отвлекает — днем вокруг было слишком много интересного, люди и события. Я читал и тренировал каллиграфию до рассвета, засыпал на две, когда на две с половиной стражи. В детстве этого хватало. Но поднимался я всегда тяжело, потому... «Вэй Усянь — лентяй, которому лишь бы поспать подольше». Мой почерк так и не выправился — все вокруг считали его небрежным и чересчур размашистым, но никто не подумал — отчего так.       Снова хмыкаю и почти смеюсь:       — Сколько раз меня ругали за вольную позу, за нежелание сидеть пристойно, а никто не понял, что я смог сесть в эту самую пристойную позу без боли в спине и ногах только после того, как сформировал золотое ядро. Оно убирало воспаление и глушило боль. Работало всегда на пределе, потому развивалось сильнее. Я действительно был первым среди сверстников и превосходил в силе Цзян Чэна. Скажи, Лань Чжань, многие ли юноши в твоем клане могли сразиться с тобой на равных, учитывая силу твоих рук?       Аха-ха, смотреть, как меняются эмоции на этом лице, одно удовольствие.       — Нет, не многие, я так и думал. Ты замечал, что Суйбянь тяжелее Бичэня? С золотым ядром я легко сражался им. Без ядра я едва мог бы продержаться, может быть, три четверти сяоши, потом неизбежно потерял бы темп и силу ударов, а еще через пару кэ был бы обезоружен. Не потому, что мне не хватило бы сил. Нет, просто... после падения на Луаньцзан руки, спина, ноги — все было переломано, болело нестерпимо. Заживало медленно и по большей части неправильно. В те два года, что мы с остатками Вэнь выживали на проклятой горе, Вэнь Цин выправляла мне кости. К чему я это все? А просто — все вокруг видели то, что хотели видеть. И продолжат это делать, ведь я — это снова я, Вэй Усянь, Старейшина Илина, злобный, ужасный темный заклинатель. Всем плевать, что у меня теперь есть золотое ядро и я, даже пользуясь темными практиками, не потеряю контроль и не попаду под влияние тьмы. Никто не примет меня таким, кроме тебя, Лань Чжань. Но, как учит меня вся моя жизнь, в одиночку или даже вдвоем противостоять всему миру невозможно. Так что я просто не буду противостоять. Поэтому я ухожу. Поэтому я не пойду с тобой в Гусу, Лань Чжань. Ты нравишься мне, моя душа тянется к твоей, но я не отправлюсь в клетку к саблезубым кролям, как и не потребую от тебя отказаться от своего долга и праведного пути.       Дорога, на которой мы стоим, раздваивается как раз в десятке шагов от нас. По правой, кажется, можно дойти до пристани. Левая уводит в сторону от реки — к горам.       — Здесь наши пути расходятся, Лань Чжань.       Хватка на руке неожиданная... и ожидаемая. Я и не думал, что этот человек так просто отпустит то, что уже возомнил своим. Но я не собираюсь подчиняться. Я — не госпожа Лань, чье имя вымарано даже из памяти ее детей. Меня нельзя взять и запереть в домике на горечавковой поляне, запечатав духовные каналы и золотое ядро, закрыв дом печатью запрета.       — Отпусти.       — Вэй Ин! Вернись со мной в Гусу!       — Лань Чжань, идем со мной? Откажись от этих гуевых правил, от остодемоневших рамок, а? Идем со мной, посмотрим мир — он так велик, есть же земли, где никто не слышал о тебе и обо мне, но людям тоже нужна помощь! Давай уйдем, и пусть эти гуевы главы орденов разбираются сами, сами решают свои проблемы? Давай пойдем одним путем, и я не стану отказываться от своих слов, сказанных в храме. Я буду с тобой, будем делить одно ложе на двоих, научимся любить друг друга? Идем со мной, Лань Чжань!       Я знаю, что он не согласится. Знаю. И мне ничуть не обидно, когда я вижу ответ в его глазах, чувствую в разжавшихся пальцах.       — Что ж...       Долг был для него всегда превыше чувств. Долг и правила. Ах, я будто бы обесцениваю его жертву, его шрамы и скорбь. Но я не обесцениваю их, просто... Это не любовь. Это какая-то высшая степень самобичевания — сделать шаг вперед, попытку вырваться из привычной паутины долга и правил — и тут же вернуться назад, принять наказание и покорно ждать чего-то... Ахах, боги и будды, ждать зайца, карауля пень! Лань Чжань, да ведь ты же действительно дождался второго зайца, но что же ты делаешь? Что ты делаешь сейчас? Да и тогда — что ты сделал, кроме как покорно принял наказание? Чем мне помогло это? Да ничем! И навешивать на себя вину еще и за это — я не буду! Не могу и не хочу отвечать за чужой выбор, хватит! Пусть все остается в прошлом.       — Что ж, я принимаю твой выбор.       Ветер бросает в лицо концы лобной ленты, но я больше не тянусь к ней.       Если так подумать, то он ведь ни разу в здравом уме не вручил ее мне, чтобы я мог утверждать о том, что имею на нее какие-то права. А слова... Это всего лишь слова. Их стоит подтверждать делом.       Так было на тропе Цюнци. Так было на Луаньцзан. Он единственный раз сделал хоть что-то после битвы в Безночном — и что же в результате? Отступил. Снова.       — Хотел бы я, чтобы хоть раз, хоть один-единственный раз кто-то выбрал меня и не отступил, пошел за мной, куда бы я ни направлялся.       Надо бы замолчать, но я не хочу больше молчать. Впрочем, и говорить мне больше нечего.       — Прощай. Может быть, еще увидимся, Ханьгуан-цзюнь.              Моя дорога уходит в сторону гор. Я хочу повидать мир, а после — вернуться домой. Я уже знаю, где это место. Не Юньмэн, нет. Я не забыл, как Цзян Чэн вышвырнул меня из Пристани Лотоса. И мириться я не пойду, довольно. И без того я каждый раз делал это первым. О Гусу я все сказал Лань Чжаню. В Цинхэ меня никто не приглашал — право, зачем бы? Птицы убиты — можно спрятать лук. Может быть, в прошлой жизни мы и были приятелями с Не Хуайсаном, но в этой я не знаю человека, которым он стал. И, признаться, не горю желанием узнавать. «Незнайка» меня пугает. Он в разы опаснее покойника Гуанъяо, потому что тих и незаметен, как змея в траве, а если наступить — уже будет поздно спасаться.       Но есть одно место, где меня не ненавидели и не проклинали, потому что видели и знали воочию. Место, куда я должен вернуться, чтобы отыскать останки родителей, захоронить их как полагается и почтить их память. Место, которое стало мне сперва пыточной, а после домом для новой семьи. Боль и теплые воспоминания переплелись так тесно, что потребуется много времени, чтобы разъединить их, расплести этот клубок и оставить только тепло. Поэтому я ухожу, но обязательно вернусь туда. Домой.