самое страшное

Как Кэйа и думал, после той встречи в подземелье ничего не меняется. Дилюк, конечно, не обходит его по широкой дуге, завидев на улице, но и теплоты в его взгляде не прибавляется. Кэйа все так же чувствует себя виноватым просто за то, что дышит в его присутствии — абсурд, возведенный до абсолюта. Иногда даже вино, которое Кэйа пьет во время смен Дилюка, отдает странной горечью, но Кэйа знает, что виной всему — его ебанутая любовь. Он честно не хочет думать об этом. Он честно не хочет думать о Дилюке и постоянно представлять, как бы все могло сложиться. Он честно не хочет цепляться за прошлое так, будто это единственное спасение на этой чертовой земле. Но его желания идут нахуй, и Кэйа бы тоже туда с радостью сходил, вот только не зовут. И не позовут. Впервые в жизни Кэйа старается меньше времени проводить в таверне, потому что от одного вида Дилюка там становится больно и тошно, а в «Кошкином хвосте», при всем уважении к Дионе, ему никогда особо не нравилось. Кэйа часто гуляет в окрестностях Монда, если позволяет работа, с высоких скал смотрит на звездное небо или на бескрайнее море. Природа вокруг — тихая, умиротворенная, и даже слоняющиеся хиличурлы не нарушают ее покой. Кэйа ей завидует. Он не может заставить себя привести мысли в порядок, даже если хочет этого отчаянно сильно и непростительно долго. В один из свободных вечеров он оказывается на Мысе Веры. У подножия скал о чем-то плещутся волны, ветер приятно обдувает лицо. Вдалеке виднеются очертания островов — Рифа Маска и безымянного острова. Здесь спокойно, и это одно из немногих мест, где Кэйе не хочется удавиться от собственного непрекращающегося бессилия. Он сидит на краю скалы, смотрит вниз и невольно думает о том, что Дилюку тогда не стоило марать руки, обнажая свой меч. Нужно было сбросить его с какой-нибудь скалы. Кэйа бы даже не раскрыл планер. У него и сейчас иногда бывает такое желание, но с такими мыслями бороться проще, чем с мыслями о Дилюке. Ему это кажется чем-то не совсем здоровым, не совсем нормальным. Но кто в их мире вообще нормальный? Джинн, убегающая от внешнего мира в бесконечные бумажки? Лиза, готовая испепелить должника, вовремя не вернувшего книгу? Эмбер, отчаянно пытающаяся доказать всему городу и самой себе, что она заслуживает быть скаутом? В этом мире нормальных нет, Кэйа в этом уверен абсолютно. — У тебя такой вид, будто ты вот-вот прыгнешь, — раздается со стороны. Кэйа оборачивается, вздрогнув, и видит Розарию, идущую к нему по тропинке. — Сказал бы, что только после тебя, но лучше не надо, — улыбается Кэйа. Розария — одна из немногих, кого он всегда рад видеть, даже если сам буквально в шаге от того, чтобы шагнуть в бездну и не вернуться оттуда. — Я найду тебя, заставлю Барбару тебя воскресить и убью снова, — Розария пожимает плечами и садится рядом. Они молчат пару минут, слушая шум волн далеко внизу, а потом она спрашивает: — Почему ты не в таверне? Неужели последняя пламенная речь Дионы так на тебя подействовала? Кэйа смеется, качая головой. О нелюбви Дионы к алкоголю и завсегдатаям питейных заведений знают все, хотя всерьез, кажется, не воспринимает никто. Кэйа думает, что когда-нибудь она все-таки добьется своего, изобретет такой коктейль, от которого будет воротить даже самого последнего пьяницу в Монде, и тогда смеяться над ее словами уже никто не будет. — Нет, — отвечает он. — Просто… Не хочу его видеть. Розария смотрит удивленно. — Почему? Мне казалось, что, после вашей встречи в том подземелье, что-то сдвинулось с мертвой точки. Кэйа морщится. Голос Розарии звучит так, будто ей не все равно — и от этого еще хуже. Лучше бы она просто слушала его и не запоминала его слова, не следила за его состоянием. Не пыталась его понять. Хотя… Да кому, блядь, от этого было бы лучше. — С нашей встречи в том подземелье сдвинулся только я, — неловко шутит он. Розария смотрит на него, поджав губы, явно не впечатленная шуткой. А суть в том, что Кэйа и не старается ее впечатлить. С ней Кэйа не старается вообще, и он так сильно благодарен ей за то, что хотя бы ненадолго может расслабиться. Особенно вот так, совсем вдали от посторонних глаз. — Если серьезно, то нет. Ничего не изменилось. Да и не изменится, потому что… — он замирает, пытаясь подобрать слова, а потом просто машет рукой, признавая бессмысленность затеи. — Это же Дилюк. Этим все сказано. Розария молча кладет руку ему на плечо и ничего не говорит. Розария о любви — взаимной, здоровой — знает не больше Кэйи, и они, сломанные и избитые жизнью, потому, наверное, так друг к другу тянутся. Кэйа кладет ладонь поверх ее, чуть сжимая пальцы. Иногда слова не нужны. Иногда слова только все портят. Кэйа об этом знает как никто другой. Они сидят так, пока небо не затягивает звездной вуалью полностью. Становится прохладно — ночной ветер уже не так ласков, как вечерний. Но уходить не хочется, двигаться — тоже, чтобы не разрушить такое зыбкое, хрупкое единение и тишину. Но Розария под боком возится, доставая сигареты и протягивая одну Кэйе. Это — их своеобразный ритуал. Кэйа курит редко, но с Розарией никогда не отказывает себе в этом странном, разрушающем удовольствии. Розария всегда курит с удовольствием. Кэйа знает, о чем она думает в такие моменты — ее тоже все заебало. Не так, как Кэйю, немного иначе, но все равно глубоко и прочно. Розария тащит на своих плечах груз своего прошлого, помнит все свои ошибки, даже если когда-то получила шанс искупить все свои грехи. Кэйа не может ее винить: они цепляются за прошлое явно не от лучшей жизни. Они цепляются за прошлое, потому что отчего-то боятся будущего. — Знаешь, а может, так даже лучше, — тихо говорит она. Кэйа смотрит на нее, взглядом прося продолжать. — То, что вы не разговариваете и он ничего не знает. — Почему? — Кэйе так интересно, что он даже поворачивается к ней всем телом в ожидании ответа. Розария смеется, снова затягивается и выдыхает белесый дым в ночное небо. — Не знаю, — она пожимает плечами. — Может быть, если вы поговорите о прошлом, нас ждет конец света. А может, ничего и не случится. — Кэйа хочет ответить ей, что конец света ждет их в любом случае, потому что к этому располагает история их мира, но Розария продолжает: — Может быть, ему просто нужно больше времени, чтобы все пережить. Одному. Кэйа смотрит на нее так, будто видит впервые в жизни. Эта мысль отзывается внутри странной дрожью и пугающим осознанием. Он затягивается — глубоко, долго, набирая полные легкие дыма и почти закашливаясь, — а в голове бьется: Розария права, вот только… есть ли у них это время? Есть ли у Кэйи это время? Некстати вспомнился тот самый вечер, когда Кэйа оказался на пороге винокурни. Где-то там, куда не падает взор архонтов, Каэнри’ах продолжает вынашивать свои планы, лелея свои надежды вновь вернуться под свет бледных звезд. Где-то там, куда не ступает нога обычных людей, Бездна продолжает строить свои схемы, мечтая о свержении привычного порядка на этой земле. Где-то там, куда не проникает достаточно солнечного света, чтобы прекратить вечную метель, Фатуи продолжают расставлять свои ловушки, намереваясь распространить свое влияние на каждый континент Тейвата. Где-то существуют другие миры и цивилизации, где-то люди живут иначе, а где-то жизни уже совсем нет. И во всей этой системе неизвестных — даже не переменных — время — непозволительная роскошь. Время — разменная монета. Время — просто песчинка на весах с куда более важными вещами. — Может, ты и права, — наконец выдавливает из себя Кэйа. — А может, не прав никто. Я не знаю. Если дело касается его, то моих знаний не хватает, чтобы даже что-то предположить. Признаваться в собственном бессилии — сложно. Страшно. Нервно. Кэйа затягивается снова и выдыхает дым, чувствуя горечь на языке, и это ощущение неожиданно отрезвляет. Он качает головой, стряхивая пепел с сигареты, и говорит: — Завтра пойдем в таверну. Розария улыбается, жмурится, будто фраза Кэйи ее обрадовала. Кэйа думает, что Розария права — им всем нужно время. Вот только времени у них нет, а значит — пошло оно все нахер.