самое страшное

Спустя два с половиной года с той злополучной ночи Кэйа увидел сон, от которого проснулся в холодном поту и с бешено стучащим сердцем. Ему приснился Дилюк. Избитый и раненый, с кровавыми царапинами на лице и откровенно паршивой раной на плече. Но живой. Живой, хоть и еле волочащий ноги. Вокруг него стелилась ослепительно-снежная пустыня — значит, Дилюк был в Снежной. Кэйа сел на кровати, сонно потирая глаза. Сны в их мире значили слишком много. Сны в их мире служили подсказками, намекая на только что свершившееся прошлое. Кэйа ненавидел сны. Обычно он их не запоминал, но те редкие разы, когда он мог в подробностях пересказать то, что ему приснилось, он не забыл бы даже под страхом смерти. Первый раз ему приснился кошмар в далеком детстве, уже когда он жил на винокурне. Ему снилось какое-то темное, мрачное место, и ему было страшно и одиноко. Почему-то во сне казалось, что так теперь будет всегда — он остался один и никто его не спасет. Даже Дилюк не придет ему на помощь. Кэйа тогда проснулся, тяжело дыша, и долго не мог успокоиться. Страх из сна преследовал его и наяву. Он знал, что здесь, за пределами Каэнри’ах, к снам относились иначе — им верили, их запоминали, их брали на вооружение, чтобы обезопаситься от грядущих бед. Кэйа так еще не умел. Для него сон был обычным кошмаром, но он все равно испугался, потому что приснившиеся мрак и пустота не сулили ничего хорошего. Тогда они впервые поссорились с Дилюком. Ссора оказалась пустяковой, но Кэйа успел вспомнить сон и представить, что Дилюк никогда-никогда его не простит. Помирились они быстро, но липкое ощущение страха и одиночества Кэйа запомнил на всю жизнь. Потом, много лет спустя, Кэйе приснился пожар. Все вокруг утопало в огне — везде, куда хватало взгляда, что-то полыхало, языки пламени яростно метались по земле, заслоняя небо, от яркости всполохов болели глаза. Дышать было нечем — воздух раскалился до предела и, казалось, втекал в легкие расплавленным металлом, обжигая и заставляя задыхаться. И спасения не было. Огонь окружил его плотным кольцом, оттеснил куда-то и не позволял двинуться с места. Через несколько дней Дилюк впервые поднял на него меч не на тренировочном поле, а Кэйа получил свой Глаз Бога. Видят архонты, он ненавидел сны. Теперь же выкинуть из головы образ Дилюка, в крови и раненого, было невозможно. На дворе стояла глубокая ночь, под окнами не шумели даже загулявшиеся допоздна горожане. Кэйа сделал себе чай и просто пялился в кружку, пытаясь прийти в себя. Успокаивало одно — Дилюк был жив. Надолго ли — кто знает, с такими-то ранами. Вокруг него была лишь белая пустыня, покрытая снегами до самого горизонта, а значит — помощи ждать было неоткуда. Если бы Кэйа знал больше — если бы Дилюк позволял ему знать больше — Кэйа бы рванул за ним, не задумываясь. Он бы нашел его и в суровой Снежной, и в недружелюбном Натлане, и даже в блядской Бездне. Он бы пошел за ним, продираясь сквозь препятствия. Если бы знал, что нужен. Если бы между ними не произошло то, что произошло. Если бы не было никаких «если бы». Но они были, куда ж без них, и Кэйа остался в Мондштадте, впервые в жизни молясь, чтобы с Дилюком — этим непутевым, упрямым бараном, — не случилось ничего, хотя бы отдаленно похожего на его сон. На следующее утро он связался со всеми своими информаторами, которые были у него в Снежной и на ее границах. Даже подумывал написать Чайлду, но решил, что еще не настолько отчаялся. Через неделю он узнал, что Дилюк действительно был в Снежной и его действительно ранили, но теперь его здоровью ничего не угрожало. Узнал, что забавно, все же от Чайлда — тот прислал письмо, в котором материл Дилюка всеми известными и неизвестными Кэйе словами. Кэйа грустно улыбнулся, прочтя письмо, вздохнул с облегчением и подумал, что если — когда! — Дилюк вернется, он убьет его сам, чтобы больше не мучиться.