Главная роль

Девушка сидела у зеркала, строго осматривая своё бледное лицо. Лампочки, обрамляющие стекло, вычерчивали в полумраке идеальный профиль. В гримёрке было пусто и тихо. Казалось, почти всё готово. Волосы спадали на плечи мелкими кудрями. Бордовая помада проходила по самым кончикам губ. Лёгкий искусственный румянец на щеках. Девушка подняла к глазу кисть подводки, проводя длинную чёрную стрелку. «Идеально» Поочерёдно сложив всё в косметичку, девушка вздохнула, последний раз шепча скороговорку: театральный речевой трюк. Пальцы скользнули по столу, и хрупка фигурка встала из кресла. И по столу одна за другой застучали жемчужные бусинки². **** —Да что ж такое! — не сдержался Антон, снова слыша из трубки лишь отдалённые гудки. —Ну, бывает, — попытался успокоить режиссёра Петренко, — всё-таки столько лет в обнимку с этой ролью, а тут — последний спектакль. Ну, — актёр щёлкнул пальцами по шее, намекая на единственную причину отсутствия Козлова: спился. Григорий Козлов — успешный актёр, твёрдо стоящий на этой сцене уже как три года, действительно имел дурное пристрастие к выпивке. Но всё-таки всегда был ответственным. Свою работу очень любил и знал, что если сорвёт какой-нибудь спектакль, это грозит выгоном. —Да? — Антон злился на этого чёртового Козлова, да и на Петренко, который совсем не волновался. — Последний... А теперь вот под вопросом, будет ли он вообще! Когда тут такое... И, кто разрешил ему пить... на работе, — Антон махнул рукой, мол, кому я это говорю. Крик от злости делался каким-то писклявым. Язык заплетался. Если Антон тут так сразу потерпит такую неудачу, то плакали его деньги, и место здесь, и вообще всё полетит по одному месту. Антон так злился, что непременно хотелось что-нибудь ударить. Он мчался, не смотря под ноги. Ну, сам виноват. Нога коснулась ведра, что тут же опрокинулось от внезапного толчка. И холодная вода медленно потекла по паркету, замочив режиссёру ботинок и край брючины. Арсений, который до этого стоял чуть дальше, работая шваброй, испуганно обернулся. —Да что ты вечно под ногами тут вертишься?! — вскричал Антон; но вдруг замер. — Ты... точно... Арсюш, ты же знаешь тут все спектакли? —Наизусть, — подтвердил Попов, неуверенно смотря в зелёные глаза. —Значит, так. Даю тебе шанс. Играешь сегодня главную роль. Но без единого права на запинку, ошибку и прочее. Не справишься — вылетишь и отсюда. А если всё пройдёт, как надо, — с меня причитается. Арсений смотрел на режиссёра с прежним недоверием. Он, конечно, любил риск. Любил собственную безбашенность. Но такие резкие условия по-настоящему пугали. Один косяк — и все мечты могут рухнуть. —Ну, же, Арсюш, выручи, пожалуйста, — взмолился Антон, по-детски дёргая парня за рукав; жестокости, что холодила Попову спину, как не бывало. Вот, какая она хитрая: судьба. Вечно крутится на ребре, как монетка. И никогда не знаешь, с чем останешься в конце: с настоящим счастьем или с фигой под нос. Немного подумав, Арсений отцепил от себя назойливую руку. —Ладно, я согласен. **** Арсений стоял, держа в руках вешалку и неловко перебирая пальцами ткань. Этот день, это манящее предложение... Эта роль, в конце концов, к которой Арсений с самого начала работы здесь питал, пожалуй, настоящую любовь. Всё это сбивало с толку. «Неужели я могу это надеть?» За спиной послышался шелест шторки, и Попов вздрогнул. —Надевай, — сказал Антон, будто подслушав мысли первого. Костюм сел, как влитой. Чёрные брюки слегка обтягивали упругие ноги, белая рубашка, заправленная за ремень, красный галстук и свободный пиджак. Арсений, конечно, был достаточно самолюбив и в обычной жизни, но собственное отражение сейчас откликнулось в теле бурей мурашек. —Смотри-ка, прям как под тебя делали, — заметил Антон, улыбаясь собственной удаче, а может³... В руки Арсения ткнулась худенькая пачка бумаги. —Это твой текст. Так как ты всё-таки уборщик, да и знаю я тебя всего ничего, не могу со спокойной душой утверждать, что уверен в тебе. Синие глаза быстро забегали по строчкам, перелетая знакомые реплики. —Может, стоит хоть раз прогнать? — неуверенно спросил парень. —Да какое там! — воскликнул Антон, показывая на часы. — Времени нет. Зрители уже скоро потянутся. Так что мне придётся только молиться, чтоб ты тут чего не натворил, — без единой нотки сарказма заключил Антон, кидая Попову последние наставления. **** Арсений медленно моргал, глядя в уже успевшее испачкаться зеркало. А кому это всё потом убирать? Ему. «Ты ведь уборщик... И никакой ты не актёр, Сеня», — думал парень, сам морщась ненавистному сокращению. Гримёры всё-таки знали свою работу. Смогли оттенить вытянутый нос-кнопку и выделить ровные скулы. Глаза сияли, выглядывая из-под тёмной чёлки. Арсению обычно было плевать на все оскорбления и указы от посторонних, отчего так легко было мириться уже много лет с отказами и неподходящей работой. Но ведь Арсений сам был себе судьёй. Знал свои лучшие и худшие стороны. Знал, как скрыть. Но вот — главная задача: не скрывать своего таланта. Уж тут приходила на помощь его амбициозность. —Минутная готовность. Скоро будет вступительная речь. Зрители уже ждут под дверями, — захрипел из динамика знакомый голос; помолчал, но добавил: — Арс, не подведи. Вот и те самые подводные камни уверенности в себе. Когда ты один со своей судьбой — вот те крест на все четыре стороны. Но когда на тебе ответственность... —Арсюха! — сзади подлетел Пашка. — Ты сам веришь, нет? —Нет, — поперхнувшись воздухом от неожиданности, ответил Арсений. —Да ладно, расслабься. Я-то тебя знаю: не подведёшь. Главное, не что у тебя здесь, — Петренко обозначил швабру в руках Арсения, — а здесь, — пальцы невесомо коснулись груди. — А там у тебя таланта... хоть отбавляй! Арсений всё ещё колебался. Ведь можно — ещё есть время — уйти, сбежать, исчезнуть. Но тогда он подведёт театр, которому обязан всей своей жизнью. —Это ведь твоя мечта. Блистай сегодня, покажи себя во всей красе этому Длинному, — новый режиссёр, оказывается, тоже уже был награждён прозвищем. —Вон он как на тебя смотрит, — заулыбался Петренко. —Как? —А ты не видишь? Постоянно только на тебя и смотрит: на репетициях, во время уборки. Ты следи там, — Пашка кивнул в сторону паха Арсения. —Да ты чего, сдурел? Не смотрит он никак, — смутился Арсений. — Да и я не полез бы к театру через постель. —Да шучу я! — рассмеялся Петренко. — Зато ты, я вижу, немного расслабился. С надеждой он на тебя смотрит, с надеждой, — парень похлопал Арсения по плечу, направляясь за кулисы. **** Руки потели жутко. Да что там руки? Рубашка взмокла во всех местах, где только можно. Руки тряслись, как сумасшедшие. Антон нервно поглядывал на часы и скрещивал пальцы. Глупо, может, но всё-таки... В зале потух свет. Последний вздох. Дверь открывается, и Антона ослепляет один единственный прожектор. В зале зрителей не так много, как, к примеру в Питере, но достаточное количество пар глаз, от которых коленки предательски подкашиваются. —Добрый вечер, дорогие зрители, — первые же слова утонули в шквале аплодисментов; это немного подбадривало. — Добрый вечер. Сегодня юбилей, или же пятая годовщина, нашего, — тут Антон запнулся, слыша смешок собственной совести, — спектакля. «Человек, у которого сердце было величиной с арбуз» — не просто спектакль, не просто пьеса. Это настоящая, живая сказка, которую вам посчастливится увидеть сегодня. Это мы-уже-сбились-со-счёту-который и последний показ данной постановки. Хочется закончить на счастливой ноте, — Антон от нервов прокручивал кольцо на указательном пальце. — Всё, не смею больше отнимать времени от вашего сегодняшнего, надеюсь, удовольствия, — Антон полубоком повернулся к кулисам, — уж такая, оказывается, была в этом театре традиция, — и крикнул: — Актёры, ни пуха ни пера! —К чёрту! — грянуло из-за кулис. И Антон пропал в темноте под грохот аплодисментов. **** Вступление⁴ В темноте засипела флейта, и свет медленно очертил на сцене четыре фигуры. Наконец, вступила гитара, и банджо начало задавать темп. —По штату Невада мы гнали коней И упряжь скрипела узлами ремней Мы мчались сквозь ночь, забывая про сон Нам бил по бедру верный смит и вессон⁵ В субботу мы взяли почтовый вагон И в сумках седельных лежал миллион И знал из нас каждый, что выбора нет Цена нашей жизни — сто тысяч монет! Казалось, и мелодия была весёлая, и сама подача — игривая. Но отчего-то, непонятно, отчего, будто перекрывался воздух, а сердце сухо царапалось в тесной груди. А флейта не унималась: —И вот нас настиг уже пятый рассвет Измотаны кони, и сил больше нет Но вдруг за холмом нам открылась река И белое ранчо под сенью леска Тут Генри, что был всех главней среди нас Сказал: «В доме Кэт отдохнём мы сейчас, В Неваде прекраснее девушки нет, Её я люблю с восемнадцати лет». На втором ряду кто-то захлюпал, сдерживая слёзы. Антон поёжился, сидя в центре первого ряда. И всё-таки было удивительно, как одна песня может умещать в себе такой диапазон даруемых зрителю чувств. От этих мыслей в Антоне закипела гордость, и он вернул взгляд на сцену. —Кэт вышла на встречу, нежна, словно май «Кэт!», — крикнул ей Генри, — «Гостей принимай!» Но Кэт отвечала: «любимый, прости, В свой дом я не дам эти деньги внести Коль хочешь со мною, любимый, ты быть Ты должен о жизни бесчестной забыть До полночи время тебе я даю Чтоб судьбы решил ты свою и мою». Быстрые пальцы стучали по тонким струнам, заставляя сердце каждого подниматься в самое горло и немо прислушиваться к новым звукам. —Мы лагерь разбили в долине реки Наш Генри зубами скрипел от тоски Он с нами делить отказался обед И в полночь отправился к домику Кэт... Мутная соль подступала к самым глазам изнутри, но уже не было ни сил, ни нужды сдерживать эти слёзы. —Откинула Кэт на воротах засов Любимый явился в двенадцать часов! И грянул вопрос, словно выстрел в упор: «Скажи мне, о, Генри, каков приговор?» **** Наступило зтм, и Антон принялся яростно кусать губы. Через полминуты на этой же сцене появится Арсений. И пока что в голове возникала тысяча и одна причина для опасения. **** Суд Сцена теперь представляла собой зал суда. Посередине за столом сидел сам судья со смешным париком и в маленьких очках на горбатом носу, хотя этот несуразный образ нисколько не умалял его важности — причём, во всех смыслах. Слева на трёх стульях расположились присяжные. Из-под пиджаков — кто их ещё не снял — показывались цветастые рубашки. Шляпы служили веерами. Но что поделать? Было лето. Кто ж виноват, что голова сейчас плавилась, не желая обдумывать что-то серьёзное? А справа на одиноко отставленном стуле сидел сам Арсений Попов в том чёрном костюме и с небрежно уложенной чёлкой. Антон закатил глаза, смыкая веки. Одними губами он молил небо и всех, кто обитает за его пределами, чтобы парень не подвёл. —Леди и джентльмены! — грозно озираясь, начал судья. — Мы, техасский уголовный суд по ходатайству государственного ревизора национальных банков … Подсудимый, может быть, у вас есть вопросы к уважаемому суду? Арсений скользнул взглядом по присяжным. —Ваша честь, — виновато начал он, — я хочу, чтобы Вы пояснили, откуда взялась сумма 854 долларах? В докладной ревизора речь шла о трех тысячах… —Дело о ссуде под расписку трех тысяч долларов, — лениво отвечал судья, — прекращено еще в мае…Таким образом родилось еще 3 дела! Арсений опустил глаза в пол, мысленно рассуждая об этой невесёлой шутке — жизни. На большие дела закрывают глаза, вглядываясь в мелкие проступки. —Господа присяжные заседатели! — вновь заголосил судья. — Вам предстоит решить: виновен или не виновен подсудимый! Что касается них... Тут подсудимому открывалась страшная, сжимающая сердце картина. Все слушали вполуха, если слушали вообще. Кто-то обмахивался газетой, кто-то её даже читал, кто-то и вовсе наблюдал за пируэтами мухи над головой судьи. Можно ли было ждать от таких людей справедливости? Вы и сами понимаете ответ. Наконец, кто-то, до кого всё же дошли слова судьи, толкнул остальных, поднимая вверх два пальца, вынося обвинительный вердикт. И другие последовали его примеру. —И так все ясно! Давно пора кончать! — зевая, крикнул один из них. —На основании вердикта присяжных заседателей..., — вмешался судья; а затем обратился к герою Арсения: — Может быть, Вы хотите что-нибудь передать семье? —У меня нет семьи, — хмурясь и не отрывая глаз от пола, бубнит парень. Судья радостно потирает нос и заключает: —Прекрасно! Суд окончен! Попрошу всех покинуть зал заседаний. Судья и присяжные расходятся, уже забыв о подсудимом, обсуждают новые наценки, скидки и прочую городскую дребедень. —Пойдем, приятель, — больше устало, чем невесело, говорит полицейский. — Все кончилось. Арсений не оглядывается на звон наручников и выходит на авансцену, оставляя полицейского и мрак за собой. Голубые глаза чисто мерцают в свете одинокого прожектора. —Несмотря на решение присяжных, я был абсолютно невиновен во всей этой истории, связанной с банком. Каждый разумный человек, слышавший свидетельские показания, знает, что я должен был быть оправдан... Арсений говорит без запинки, не сбивается. Каждая буква, слово, вдох, пауза — на своём месте. Так бы мог рассуждать сейчас Антон. Мог бы... Но Антон не думает. Он лишь чувствует, как тугой узел вновь затягивается в горле: от этого ровного голоса и пробирающего до мурашек взгляда. —...Но, увидев состав присяжных, я почти сразу же расстался с надеждой, что они в достаточной мере разберутся во всех технических вопросах этого дела, и вынесут справедливое решение. Не так уж важно для меня мнение широкой публики, но очень бы хотелось, чтобы еще некоторые из оставшихся у меня друзей верили, что во мне есть еще что-то хорошее… И свет тухнет. Но Антону всё ещё мерещатся синие огоньки. **** Тюрьма 1 Аплодисменты стихли, и прожектор осветил лежащего на импровизированной второй полке заключённого в полосатой пижаме. Это, естественно, никто иной, как был Пашка Петренко, игравший здесь друга О’Генри. Парень поднялся с руки, «удивляясь» зрителям, нарушившим его покой. Смеясь, поздоровался, и сел, откидываясь спиной к стене. —Привет, — начал Пашка, щурясь от света. — Меня зовут Эл Дженингз, я профессиональный грабитель. Или, по-вашему, бандит. Который повидал кое-что в жизни и знал людей, каждый из которых заслуживает отдельного рассказа... Антон почти не слушал. Он вообще не понимал, как Пашка оказался на ведущей роли. Хотя, такой комичный образ ему вполне подходил. Но здесь было больше «быта», чем актёрской игры. Да и Антон ждал совсем другого появления. —Сегодня я хочу вам рассказать об одном человеке, которого я имел счастье называть своим другом. Я говорю о заключенном каторжной тюрьмы штата Огайо за номером 30664. По-настоящему его звали Билл, а полностью Уильям Сидней Портер. Хотя сейчас это имя, пожалуй, почти никому ничего не скажет. Был он потомок Стюартов, выросший в американской глубинке. Аптекарь, клерк, репортер, чертежник, кассир, беглый бродяга, — Пашка усидчиво загибал пальцы обоих рук, — арестант Да-да, арестант. Дело в том, что когда Билл служил кассиром в банке, его, честнейшего человека, обвинили в присвоении казенных денег. Это при том, что сам директор банка был уверен в его невиновности! Но прокурор был неумолим. В результате Билл сбежал из-под стражи на Юг, чтобы переждать бурю, поскольку через 3 года, по законам штата, он был бы уже неподсуден. Там-то, на Юге, мы с ним и познакомились. За полтора года мы с ним исколесили все южные штаты, мы с ним делили хлеб, соль, кошелек, укрывались одним одеялом. Несмотря на то, что Билл никогда не смог бы выстрелить в человека, а за моими плечами было к тому времени три банковских сейфа и 10-12 почтовых вагонов, я безоговорочно признавал его авторитет. Он знал в жизни что-то такое, что дано было понять далеко не каждому. К сожалению, в Техасе мы с ним расстались – он получил письмо из дома о том, что его жена тяжело больна. И я не знал, что вернувшись в родной город Остин, он застал свою жену при смерти. Не знал, что получив милостивое разрешение властей штата похоронить ее, прямо там, на кладбище, он был взят под стражу. Не знал, что он был приговорен к пяти годам каторжной тюрьмы. Я всего этого не знал, поскольку сам примерно в это же время оказался перед судом за… не совсем удачное посещение Национального банка в Канзас-сити. Антон поглядывал на дверь под полкой. Нервно колотил пальцами по коленке и кусал губы. «Поскорее бы». —А в каторжной тюрьме штата Огайо, где я отбывал наказание, каждое утро больничный служитель обходил камеры с запасом пилюль и хинина. И сегодня он стоял возле дверей моей камеры. Тут уже испепелённая взглядом зелёных глаз дверь тихо открылась, и в образованную щель протиснулся Арсений, вставая под полкой и складывая пальцы в «пистолет». —Откинула Кэт на воротах засов, — негромко запел Попов, перебивая Петренко, — любимый явился в двенадцать часов. Пашка изумлённо посмотрел на зал, как будто действительно и подумать не мог, что тот войдёт. —Это был Билл Портер, самый добрый, самый честный человек, которого я знал в этой жизни. Я не хотел, конечно, видеть его в тюремной одежде, но… —Руки! — закричал Арсений, стреляя. — Бах-бах-бах! Пашка, подыгрывая, схватился за грудь и с грохотом свалился с полки, катясь по сцене. Оба засмеялись. Арсений протянул руку, и Петренко, схватившись за чужую ладонь, поднялся на ноги. —Эл, я смотрю, Вы все-таки променяли свой сорок пятый калибр на оловянную кружку? — ухмыльнулся Попов, оголяя зубы. —А я гляжу, у нас с Вами единый портной, который не балует нас различием фасонов и расцветок, — отшутился Петренко, дёргая Арса за полосатую рубашку. —Только не говорите, что Вы рады меня видеть здесь. —Черт возьми, Билл, я действительно чертовски рад видеть Вас, — широкие ладони захлопали по плечам и спине Арсения. —Завтра Вас переведут в первый разряд, и я постараюсь что-нибудь для вас сделать, — избавляясь от рук друга, парень сменил тему. — Как Вы думаете, Вы сможете сыграть соло на тромбоне в тюремном оркестре? —Только не говорите мне, что вы в тюрьме такое значительное лицо, что можете распоряжаться чужими жизнями, — заулыбался Паша. —А я и представить себе не мог, как можно дешево ценить эту самую человеческую жизнь, — прижавшись к стене, начал Арсений, глядя куда-то мимо зрителей и всех-всех-всех. — На людей здесь смотрят, как на животных. Бездушных, бесчувственных, — Попов сжимал кулаки, морща нос от накипающей злости. — Бывают недели, когда здесь каждую ночь умирает по человеку. Редко проходит ночь, когда бы мы не мчались вместе с пьяным доктором на помощь какому-нибудь бедняге, постаравшемся избавиться от своих бед. Они перерезают себе горло, вешаются, включают в камерах газ..., — Арсений зажмурил глаза до боли, а затем, сморгнув, как ни в чём не бывало, весело посмотрел на Пашу. — А я смотрю, вас обуяло религиозное рвение. Как раз в канцелярии капеллана есть для вас вакансия. Как вы думаете – вы сможете молиться? —Билл, вы все-таки находите в себе силы шутить, — улыбнулся Петренко, смотря на смиренно сложившего руки Арсения. —Да, без этого не прожить. Потому что... Антон чуть привстал на стуле, выравнивая спину. Он впивался глазами в светлый силуэт, вслушиваясь в тот самый монолог, с которого и началось их знакомство. И, всё-таки, с самого начала зелёные глаза уже знали: что-то в этом пареньке есть. —...жизнь – это не комедия и не трагедия, в ней смешалось и то, и другое. Высоко над нами всесильные руки дергают за веревочки и внезапно наш смех перехватывается рыданием, и странный звук веселья вторгается в глубочайшую нашу скорбь. Мы марионетки, Эл. Пляшем и плачем обычно не по своей воле. А всесильные руки судьбы дергают за веревочки и мы танцуем и делаем пируэты и одни из нас поднимаются вверх, а другие летят вниз. И случай или потаенное божество бросает нас то в одну, то в другую сторону. Но кто окажется сильнее и выше - король или каменщик, когда судья начнет разбирать дела своих марионеток? — Арсений вопросительно взглянул в зал, и глаза скользнули на Антона, и тот сглотнул. — Ладно, мне пора, — бросил Попов, так и не дождавшись ответа. —Постойте, Билл, — Петренко дёрнул уходящего за плечо. — Я хотел Вам сказать, на свободе мы привыкли знакомиться без особого разбора, но здесь – каторжная тюрьма штата Огайо. Не доверяйте здесь никому. —А я по-другому не могу, Эл, — улыбнулся Арсений. — До скорой встречи. И дверь снова скрыла стройную фигурку от зрителя. —До скорой, — кинул Пашка, стукая кулаком по закрытой двери. Петренко сделал несколько шагов к центру и остановился, поглядывая на зал. —Когда за Биллом закрылась дверь, — снова обратился он к зрителям, — я увидел на полу несколько бумажных листков, и, думая, что это записка, адресованная мне, я развернул их, пробежал глазами несколько строк и понял, что это письмо Билла своей маленькой дочери. Петренко облизнул пересохшие губы, потряхивая парой бумажек перед собой. —«Хэллоу, Маргарет! Неужели ты меня не помнишь?...», — тихо и сбивчиво начал парень, будто с трудом разбирая почерк; но потом снова поднял взгляд и начал заново: — «Хэллоу, Маргарет! Неужели ты меня не помнишь? Я – домовой, а зовут меня Элтиперон-тифос-тифос-тиферникофокос. Вспомнила? Когда ты увидишь падающую с неба звезду и успеешь произнести мое имя семнадцать раз, пока она не погаснет, то выйдя по дороге в метель, в ту пору, когда красные розы цветут на томатной лозе, в первом же следе от коровьего копытца ты найдешь бриллиантовый перстенек. Только поспеши, так как снег скоро стает и наконец-то начнется весна». Паша с улыбкой посмотрел на письмо, впитывая всю искренность этих корявых букв. —К письму было приложено еще несколько бумажных листков, — продолжил Петренко, — на верхнем из которых размашистым, крупным почерком Билла Портера было написано «Предвестники весны». **** Тюрьма 2 Дверь снова распахнулась, являя зрителю Арсения. Уже, правда, не такого радостного. —Привет, Билл! — воскликнул Паша, сияя каким-то непонятным торжеством. —Привет, Эл, — парень устало повернул голову к другу. —Я поздравляю Вас, дружище! —С чем? —Ну как – с чем? — удивился Петренко, стараясь растормошить второго. — Завтра же Ваш последний день! Арсений будто вспомнил что-то, но лишь махнул рукой. —Да, именно завтра. —Значит, скоро Вы снова станете полноправным гражданином Соединенных Штатов Америки, — возбуждённо продолжал Паша. —Ну, неужели Вы думаете, Эл, что наше общество станет насколько-нибудь лучше от того, что несколько тысяч человек посадили бы за решетку? — затараторил Арсений, заходясь румянцем. — Я ничего не имел бы против тюрем, если бы туда попадали только отъявленные негодяи, но это не в наших с Вами силах, Эл. Люди, которые убивают легионы себе подобных и воруют семизначными цифрами, слишком великолепны в своей преступности, чтобы трусливое око законности и порядка смогло изобличить этих полноправных граждан Соединенных Штатов. К коим Вы меня причисляете! — Попов укоризненно глянул на друга. —Я полностью с вами согласен! — для убедительности Петренко поднял руки. — Но дело в том, что мы с Вами совершенно не в силах ничего изменить. Поэтому лично я не вижу поводов для грусти! — и парень облегчённо откинулся обратно к стене. Но нависшая тишина казалась какой-то странной. —Что случилось, Билл? — спросил он, свешивая голову вниз. —Абсолютно ничего, — соврал Арсений. — Просто они снова вернули мне рассказ. И это уже одиннадцатый за последние полтора года! —Это означает лишь то, — вздохнул Паша, — что и в этой редакции сидят люди, ни черта не смыслящие в литературе! —Не слишком ли много таких редакций? — закипая, крикнул Попов. — Видно, мои рассказы действительно никуда не годятся. —Не валяйте дурака! Паша вырвал из рук Арсения несколько страниц, принимаясь читать. —Отдайте, Эл, — рука забралась наверх, в попытке остановить такую наглость. —У Вас настоящий талант! Это говорю Вам я — Эл Дженингс Западный, — заговорил Петренко, не отрываясь от листков. —Отдайте, Эл, — уже настойчивее. —Мое слово для вас хоть что-нибудь стоит? — парень взглянул в синие глаза напротив. —Отдайте. Пальцы нехотя разжались, возвращая рассказ. —Жаль, что Вы не редактор! — уныло пошутил Арсений. Оба замолкли. Тут на с полки послышалась какая-то возня. —Билл, а Вы посылали свой рассказ в газету «Чёрная кошка»? — поинтересовался Пашка. —Куда я только не посылал! Даже в Рыжую собаку!... —В «Чёрной кошке» печатают рассказы новичков, — невозмутимо продолжил первый. — И вот перед рассказом «Тысяча дюжин» написано, что автор его Джек Лондон, что он начинающий писатель и это одна из первых его вещей. Голубые глаза тот час вспыхнули интересом. —Давайте сюда Ваш рассказ. Завтра он будет на почте Коламбуса, а там… —Ну что ж, была-не была! — улыбнулся Арсений, передавая листки. — Поставим на «Чёрную кошку»! —Я взгляну? — спросил Петренко, принимая рассказ. —Конечно. —Билл, а почему Вы свой рассказ подписали О. Генри, а не своим настоящим именем? — чуть подумав, сказал Паша. —Потому что я подумал – пусть Уильям Сидней Портер навсегда останется здесь, в пыльной каторжной тюрьме штата Огайо. А на свободу выйдет абсолютно другой человек. —Хорошо, но почему тогда О. Генри? — не унимался парень. — Почему не что-нибудь посолиднее: М, Ф Генри? —Я хотел, чтобы люди, котрые читают мои рассказы, восклицали бы — О!!! Генри!! А не м-ф Генри..., — съязвил Арсений. —Наконец-то я вижу перед собой настоящего Билла Портера, — засмеялся Пашка. С минуту оба стояли в тишине, но, наконец, Петренко вновь подал голос: —Скажите, Билл, а у Вас есть мечта? —Есть, — задумавшись, ответил Арсений. — Я хотел бы написать книгу, прочитав которую, люди стали бы немного умнее и добрей, вот и всё. —И это первая ее часть? — спросил Паша, помахивая листками. —Нет, это просто рассказ. О двух жуликах, которые, в отличие от нас не попали за решётку. Прочитайте, если хотите. —С удовольствием. Но…, — парень замялся, бегая глазами, — послезавтра Вы выходите на свободу. Когда у меня еще будет возможность услышать Ваш рассказ в авторском исполнении? —Вам представиться такая возможность! — усмехнулся Попов. — Я обязательно напишу Вам сюда, Вы приедете ко мне в Нью-Йорк. —Приеду, — несдержанно ответил Петренко. — А сейчас – читайте. **** Счастье за 75 долларов Теперь сцена была организована под бар, где Арсений сидел уже в костюме, в окружении бармена, редактора и двух красоток. Парень проводил девушек счастливым взглядом, пока те не скрылись за дверью. —Меня зовут Боб Дэвис. — представился мужчина, подсаживаясь ближе к Арсению. — Вы только что отдали им все деньги, зачем? —Знаете, Боб, — безмятежно отвечал Попов, поджигая новую сигару. — Когда я вижу кораблекрушение, я пытаюсь разобраться из-за чего оно произошло. —И что же Вы извлекли на этот раз — за семьдесят пять долларов? — не понимал мужчина. —Ровным счетом ничего…, — улыбнулся Арсений сам себе. — Кроме сияния, которым озарилось её лицо, когда подали жаркое... —Точно, Боб! Вот такие глазищи! — вмешался бармен. —А что скрывается за этим восторженным взглядом? — загадочно продолжил Арсений. — Вот Вам и рассказ! —Бог мой — рассказ! — воскликнул Боб, хлопая себя по лбу. — Я же послан за Вами главным редактором Санди Уолт, чтобы предложить Вам контракт: пятьдесят два рассказа в год с еженедельной публикацией и твёрдой оплатой по сто долларов за рассказ! Такого контракта не знала Америка! — воскликнул редактор, подавая Арсению, у которого невероятно округлились глаза, контракт. —Я же остался в выигрыше! — улыбнулся он. —У меня тут практически все заполнено, — принялся пояснять Боб, — осталось указать Ваше полное имя... Что значит О.. Генри? Как написать в Договоре? —Пишите «Оливер», — отмахнулся Арсений. —Джентльмены! По этому поводу – виски! — снова вклинился бармен. Оба согласно закивали. —Отлично, — выдохнул Боб. — Ну так что?! Что мне передать главному редактору? Как будет называться воскресный рассказ? —Пожалуй – «Третий ингредиент», — почти не думая, отозвался Арсений. **** Кровавое воскресенье На сцене в самом центре лежал стол. Тело, водружённое на него, было накрыто американским флагом. Паша Петренко стоял у «бара», сняв шляпу. —В воскресенье третьего октября тысяча девятьсот десятого года, во время прогулки вдоль Ист-Ривер, О’Генри простудился и с диагнозом «острая пневмония» попал в больницу, — слова у актёра, казалось, застревали в горле, мешая дышать. — В среду он сказал медицинской сестре: —Мне кажется, я отправляюсь в самое далекое путешествие, — донёсся громкий, надрывный голос из-под флага. — Перед отправкой мне хочется кое-кого увидеть. Позовите дочь, телеграфируйте Элу Дженнингсу в Оклахому, позвоните Бобу Дэвису в литературный клуб. И зажгите свет, я не хочу уходить в темноте! — последние слова отзвенели эхом в ушах Антона. —Город был владением Билла Портера, — заговорил Боб Дэвис, — а люди, жившие в нём — его подданными. Обман, трусливая подлость, всё наносное и мелкое рассыпалось перед ним, как клочья тумана при сильном ветре. На каждом шагу его ждало приключение. —Он готов был первому встречному, — вступил и бармен, — отдать всё, что у него было. А потом приходил ко мне занять на кружку пива. Это был человек, у которого сердце было величиною с арбуз. Все трое замолчали, боясь взглянуть на сцену, где замерла целая жизнь этого самого человека. —Как-то так получилось, — робко улыбнулся Пашка, — когда хоронили О’Генри, произошло недоразумение. На то же время, что и прощание с ним, было назначено венчание, — парень провёл по лицу ладонями. — Я попросил молодых подождать, но всё время, пока шло прощание, из-за дверей доносились голоса и весёлый смех... Представляю, как бы это понравилось самому О’Генри, — задумчиво ухмыльнулся Петренко. — Какую замечательную новеллу он смог бы написать... —Смог бы! — досадно согласился бармен. —Но ведь написал! — вклинился Боб, привлекая внимание обоих. — Вернее, почти написал. И сцена вновь растворилась во мраке. **** Антон не выдержал. Во время зтм он вынырнул из зала, выходя через служебную дверь. Сердце трезвонило без умолку, не давая покоя с самого начала спектакля. Действительно, в Арсении было что-то особенное. Он мог перевоплощаться в других, но в то же время казалось, что это ещё он. Там, на сцене, Арсений оживлял чужую душу, заставляя верить, что это всё по-настоящему: месяцы в тюрьме, американская роскошь и — самое пугающее — смерть. Антон склонился к коленям. Кудрявая чёлка мелко дрожала. Пусть так мрачно, но он выражал настоящий восторг. Шастун, хоть и был молодым режиссёром, он точно знал: нужно иметь величайший талант, чтобы заставить людей плакать от комедии. Умыв лицо, парень поправил пиджак и галстук и направился обратно в зал. **** Финал Все актёры немо замерли на сцене в лёгком полумраке. Главный прожектор светил на Арсения, стоящего впереди всех. Попов вновь был в костюме и держал пиджак, закинув за плечо. Голубые глаза, не мигая, смотрели мимо всех, но в то же время — в каждого. —Я сейчас думал… Мы все приходим в этот мир, весьма уверенные, что всё в нём устроено. Ведь прошли тысячелетия! А человечество так и не смогло построить нормального общества, не разделило добро и зло, не решило очень много важных вопросов. И ещё, — Арсений скользнул взглядом вниз, встречаясь глазами с Антоном. — Мой отец всю свою жизнь хотел построить чудесный двигатель. Ему это не удалось. Я тоже: хотел написать нужную людям книгу — и вот, не сумел. Но я уверен, что кто-нибудь это обязательно сделает. Арсений улыбнулся, замерев на секунду, а затем, развернувшись пошёл вглубь уже ожившей толпы, оглядывая напоследок «своих» героев. Вновь засвистела флейта под струнный аккомпанемент. —Прошло столько лет с той далёкой поры Кто молоды были, те нынче стары И только любовь не стареет, друзья Невада, Невада, Невада моя Невада, Невада, Невада моя! **** Зал рукоплескал. Начались поклоны. Десятки счастливых лиц, но одни — синие — глаза горели ярче всех других. Зрители потянулись к сцене с цветами. Антон, неожиданно сам для себя, вдруг вырвал букет у какой-то незнакомки, бурча какие-то объяснения. Шастун ринулся к сцене, одними глазами призывая Арсения подойти ближе. Хотелось сказать так много. Но режиссёр лишь втиснул в руки парня цветы, шепча: —Молодец! И, всё-таки не сдержавшись, прижал Попова к себе, хватаясь за дрожащие плечи. **** —Так, — закончил Антон разборки сегодняшнего спектакля, — самое страшное: отзывы. Актёры дружно засмеялись. Ведь каждый знал: такой бурной отдачи, как сегодня, не было здесь уже много лет. Антон быстро зачитывал письма, адресованные игравшим Эла, Сесилию, Боба, Хэтти Пеппер, Гарви и прочих. Подавляющая часть отзывов была адресована «О’Генри», отчего голубые глаза наполнялись водянистым счастьем. —И последний, — вздохнул Антон, — «Увидев сегодня в афише поправку, я удивилась, если честно. Как ваша постоянная зрительница, меня это смутило. Но все сомнения как ветром сдуло, когда я увидела этого самого Арсения Попова. Так живо, чувственно, до мурашек, будто это вовсе и не игра. Будто я смогла перенестись во времени и подглядеть за настоящей жизнью Билла Портера. Слова, конечно, скупы, чтобы передать всю палитру чувств, испытанных мною сегодня. Браво! Один вопрос: почему я раньше не видела Арсения на сцене?» Антон посмотрел на Попова поверх листка, наблюдая за тем, как его лицо озаряется жемчужной улыбкой, а брови бегут наверх. —А можно оставить себе этот отзыв? — спросил Арсений. —Нет, — отрезал Шастун. — Отзывы я храню у себя. А для тебя, по-моему, и так сегодня всего сполна. Конечно, никто ведь не должен знать, что этого отзыва вообще нет. И все эти слова — чистая импровизация от самого Антона Шастуна.