Причина выжить

Когда тощий клубок серо-белой шерсти попадается в мою ловушку, я досадливо вздыхаю. Надо же, убрал все силки, кроме этого, единственного, забытого возле давно ненужной, нежилой, промёрзшей землянки. Костлявый заяц мне тоже совершенно не нужен — больше не для кого варить тошнотворные бульоны, ведь Антон питается в лагере. Мы почти не видимся — я упорно прошусь в ночные дежурства, чтобы потом спать мёртвым сном весь день. Только за поздним ужином мы встречаемся у лагерного костра — но он даже не смотрит в мою сторону, оживлённо обсуждая что-то с хранителями. Было бы логично зажарить бестолковую лопоухую добычу на костре для самого себя, но особого аппетита нет уже с месяц, как и желания возиться с разделкой тушки. Было бы правильно отдать его хранителям, но почему-то становится жалко. Мне становится жалко… зайца? дичь? еду?! Я схожу с ума. Старею. Превращаюсь в тупую сентиментальную тряпку. Я сдохну от голода — и поделом! — если начну жалеть всяких зайцев. Выживают сильнейшие, а не те, кто жалеет грёбаных зайцев! Не те, кто стоит и думает, что ушки смешного зверька просвечиваются на утреннем солнце нежно-розовым, совсем как… слегка оттопыренные ушки Антона. Да бляяяядь же, Арсений! Я честно собираюсь свернуть шею и этому чёртовому зайцу, и, пожалуй, самому себе тоже, чтобы больше не думать ни про чьи уши (и губы, и руки, и проклятые кудряшки!) — но вместо этого засовываю притихший светлый комок за пазуху и иду в лагерь, осторожно придерживая левой рукой шевелящийся и попискивающий бок куртки. Мне кажется, что какая-то неведомая, тёплая и пушистая, хрень ворочается не только между курткой и старым свитером, но и гораздо глубже — под всеми надетыми друг на друга свитерами, под растянутой футболкой, под кожей, под рёбрами. Ей я бы тоже с удовольствием свернул шею. — Камеры уже не работают, Тоха. А все твои фанаты уже и так сдохнут от умиления. Ты можешь перестать тискать собаку. — При чём тут камеры? Мне нравится, — просто отвечает Антон, запуская длинные пальцы в густую, будто плюшевую, шерсть. — Я вообще животных люблю, но с нашими вечными разъездами... — Вот именно. Так что смотри не влюбись. — Какой злой Арсений, — тянет Антон сюсюкающим голосом, сложив губы трубочкой, обращаясь не к Арсу, а к очаровательному мальтипу, уютно лежащему на сгибе его руки. — Давай покусаем злого Арсения, Толик? — Вместе или по очереди? — интересуется Попов и надменно вскидывает бровь. — Только Мягкова могла назвать собаку Толиком. — Нормальное имя, Арс, господи, что ты разворчался как старый дед? — Настроение хреновое, — огрызается Арсений, уходя к кофемашине, сворачивая разговор, чтобы не объяснять и даже не задумываться, почему его так бесит бежевый комок на руках Шастуна. Или тот факт, что Шастун уделяет этому плюшевому засранцу слишком много внимания. Осторожно, используя все свои навыки бесшумной ходьбы и лесных пряток, я пробираюсь по тихому, ещё только просыпающемуся лагерю до нужного мне кособокого домика. Слава богу, наш первобытно-общинный строй ещё не эволюционировал до дверных замков и частной собственности. Выудив ушастое недоразумение из-за пазухи, я засовываю его в узкую щёлку бесшумно приоткрытой двери. Сегодня я не падаю спать на рассвете, а шатаюсь по лагерю с горячей кружкой шишечного чая, болтаю с дежурными хранителями, хлопочущими над скудным завтраком, и другими возвращающимися с ночного дежурства защитниками. Я профессионально делаю вид, что не замечаю высокую фигуру с белым комком на сгибе локтя, и шумную стайку детей, моментально собирающуюся вокруг них, разрывающую восторженными визгами и таким непривычным здесь смехом ледяное оцепенение серого леса. Детям старались не показывать ни одного пойманного за прошедшие два года зверя, потому что судьба этих зверей была предрешена — резкий хруст шейных позвонков или глухой удар топора, привязанные к горизонтальной ветке лапы, аккуратные надрезы в попытке минимально повредить шкурку, голый, мерзкий, страшный кусок дышащего паром влажного мяса — и горячий котёл. Даже взрослых долго тошнило и выворачивало, несмотря на голод — а детей пытались от этого уберечь. Потому для них, живущих в сердце таёжного леса, живой тёплый комок всё равно стал волшебной неожиданностью, странным чудом одного из сотен одинаковых холодных дней. Именно дети помогают Антону отбиться от куда более прагматично настроенных взрослых, справедливо считающих, что лишней еды не бывает. Но детский плач весьма убедителен, как, впрочем, убедителен и сам Антон. Я, естественно, стараюсь держаться подальше от следов своего преступления и слышу только обрывки его речи, только отдельные слова про заботу и привязанность, и эмоциональные стимулы, и почему-то про причины выжить, но я всё равно впечатлён. Что-то невидимое глазу, что в прошлой жизни позволяло ему приковывать людей к экрану и полностью владеть зрительным залом, вернулось вновь — взгляд, жесты, чарующая бархатность голоса. Харизма. Даже дети перестают выть и слушают его, задрав головы. Взрослые перестают спорить. Кажется, поговори он ещё, они бы даже зааплодировали. Девушки улыбаются, подходят поближе, чтобы погладить мягкую шёрстку, но будь я проклят, если их интересует злосчастный заяц. Что они, зайцев не видели, чёрт бы их всех побрал?! А подлый Шастун ослепительно улыбается им в ответ, и будь я проклят ещё раз, если он делает это только ради спасения невинного животного. Я в бешенстве выпиваю порцию утреннего бульона и иду спать, отчаянно ненавидя всех на свете зайцев, детей и девушек. И одного-единственного на свете Антона Шастуна. К ужину мало что меняется — пушистый засранец всё так же сидит на Антоне, только на сей раз облюбовав длинные колени, дети и девушки всё так же кружат вокруг, пытаясь накормить засранца ободранной с веток корой. И я всё так же злобно опрокидываю в себя порцию бульона, и, даже не присев к костру, ухожу за ружьём и направляюсь в сторону озера по узкой тропинке. — Твоему зайцу нужна трава, — вдруг слышу я за спиной. — Это не мой заяц. — Не впаривай мне, Арс, — Антон цокает языком, закатывая глаза, совсем как раньше, когда просил меня заткнуться и не донимать их всех очередными рассказами про кино или театр. — Только ты мог поймать его и не швырнуть в кипяток. И подбросить мне. Спасибо, кстати. — Я похож на отряд по спасению зайцев? Или, блядь, на деда Мазая? — Какого хрена ты всегда хочешь казаться хуже, чем ты есть, Арсений? — он сажает своего ушастого покемона на плечо и вздыхает ему в пушистый бок так, будто просит помощи в разговоре с совершенным тупицей, и разворачивается, чтобы уйти обратно к костру, но вдруг застывает вполоборота и бросает колко. — И да, ты похож, блядь, на деда! На ворчливого злобного деда! Я собираюсь возмутиться в ответ на это отвратительное обвинение, но за его спиной мягко вспыхивает костёр, облизнув подброшенное сухое полено, и оранжевая вспышка просвечивает насквозь два уха — Антона и прижавшегося к его щеке зайца, и мне становится смешно, и странно легко, и тёплая пушистая хрень снова перекатывается под рёбрами, и совсем не хочется ругаться. — Ладно, найду я травы твоему зайцу. — Это не мой заяц, — довольно передразнивает меня Шастун, чмокает ушастого в треугольный нос и всё-таки уходит обратно на поляну, оставляя меня наедине с холодным ночным лесом и с невидимой, неведомой тёплой хренью. Только одному ненормальному могла прийти в голову идея найти зайцу травы посреди ядерной зимы. Только второй ненормальный мог пообещать ему это сделать.