Сказка о пастухе и виле

      Дни летели, как по осени хвоя с лиственницы, перетекали в седмицы, собирались в месяцы. Так прошло пять годин. На память о них у Луки остались сломанные в драках рёбра да шрамы на коже — следы дубины, которой почти до смерти отмутузил его Огнен. Но всё это осталось в прошлом, как и сам обидчик, что год назад аккурат в крайний день русальной недели обнаружился мёртвым в собственном доме. Вид покойного был ужасен. Поражало выражение лица, перекошенного гримасой страха. На подушке — там, где полагалось быть голове — лежали ноги, а в судорожно сжатой ладони торчало белое перо.       Долго ещё селяне судили и рядили о странной кончине смолокура. Местный священник, отец Славен, к которому обратились за разъяснениями, уверенно заявил, что перо выпало из ангельского крыла, ибо не похоже оно ни на одно из виденных им доселе. Что, де, грешника (склочника и выпивоху Огнена в деревне мало кто любил!) явился покарать один из крылатых херувимов. Бабы, подперев ладошками щёки и разглядывая мертвеца, согласно кивали: они помнили, как упившись вусмерть на Вознесение Господне, он сквернословил, орал похабные песни, да гонялся за женой и тёщей и чуть не задушил их. Бедняжки едва сумели спастись.       Бабка Даворка же упорно утверждала, что Огнен — двоедушник, и тому-де, у неё имелось достаточно доказательств. И родился-то он с зубами, и вихров-то на макушке два, и однажды ночью она (тут старуха делала страшные глаза и понижала голос) встретила смолокура в переулке, а бесстыжие бельма-то у него были закрыты. Ибо он спал! Она грозно стучала узловатой клюкой и требовала, чтобы гроб несли к кладбищу не по дороге, а по обочине. Да непременно рассыпали на могиле мак, дабы, если Огнен надумает вылезти на свет божий, потратил время на сбор маковых семян. А по-хорошему (сердито заканчивала она) забить бы ему в сердце осиновый кол. Бабку тогда еле утихомирили.       Сам Лука думал по-другому, но благоразумно молчал: за эти годы слухи о вилах поутихли, и он не собирался никого разубеждать в обратном. Жил он теперь бирюк бирюком. Никогда сам ни с кем не заговаривал, коли не спрашивали. Гульбища обходил стороной. На озеро хаживал в ночной темноте, крадучись, таясь ото всех.       А перо-то он рассмотрел: необычное, невесомое, будто паутинка, ослепительно белое, кружевное… Самое чудесное, что Лука когда-либо видел.       И, рано или поздно, он найдет ту, кому оно принадлежало. В этом он не сомневался. Разве не такую судьбу напророчил ему в детстве дед?! А как да когда это случится, не загадывал. Просто ждал. Терпеливо. Смиренно.       Матушка Чорлука перед Рождеством сосватала Ведрану девицу, и Лука вернулся в отчий дом. Впрочем, слово «дом» подходило к нему не вполне — это была обычная хижина, что испокон веков встречались вдоль Велебитского хребта (1).       Построенная из сухого камня с наросшим на него серо-зелёным мхом, покрытая тесаными досками и увитая плющом, она не отличалась от десятков таких же жилищ, лепившихся к склонам горы. Под крышей тепло и сухо, в передней части единственной комнаты горел очаг, стояла крепкая кровать, отгороженная занавеской. Полки для молока, сыра и масла тянулись по стенам, под ними теснились сундуки и корзины.       Первую ночь Лука битый час не мог уснуть, вспоминая родных, и даже всплакнул в подушку. Поутру он почувствовал себя гораздо лучше. К нему опять вернулись спокойствие и уверенность. А к уединенности он давно привык, так что жаловаться особо не на что.       Весной подвернулась и работёнка. Пришлый пастух неожиданно как в воду канул, а на пустующее место никто не шёл. Да и знамо дело, почему. По вековой традиции пастуха только в крайнем случае выбирали из своих: с одной стороны положение его среди селян было незавидным, потому как шли пасти стадо люди, не способные ни на что иное, однако с другой стороны пастухов боялись, ибо верили, что якшаются они с нечистой силой.       Оттого-то, деревенскому сходу, возглавляемому новым старостой Дарио и верным помощником Ивицей, пришлось смириться и прийти на поклон к Луке. Мол, дозволь, добрый человече, поговорить с тобой. Нет ли в твоей душе жалости к беднягам? Некого нам избрать более, чтобы гонял овец и коз наших. И что в таком разе со стадом станется? А ежели согласишься, то вместо отца и матери всем нам будешь. Мы тебе даром сливянки нагоним, что хоть каждый вечер пей, да и харчей дадим впридачу.       Дело было знакомое. Лука почесал в затылке и согласился. Сход вздохнул с облегчением.       Снова потекли чередой дни. И новый день походил на предыдущий: неумолчное блеяние козлят, большие лохматые псы, понимающие с полуслова, мрачная красота Велебита…       Вот и сегодня утро началось точно так же, как и вчера. Мекающее стадо неторопливо двигалось навстречу сочной высокогорной траве. В дымке рассвета маячили плетёные изгороди околицы, монотонно звучали удары кнута и звон колокольчиков. Дорога проходила между полями; возделанные узкие полоски земли перемежались там и сям оливковыми рощицами, вдали темнела зелень соснового леса.       Лука на ходу сжевал кусок хлеба, запил ледяной водой из говорливого ручейка, мимоходом поймав в нём своё отражение. Он очень изменился за последний год: вырос на полголовы, раздался в плечах. Его лицо с резкими, угловатыми чертами было серьёзным, а взгляд — задумчив и тяжёл. Волосы стали длиннее, прошлым жарким летом выгорели на солнце до рыжины. Он перевязывал непослушные пряди лентой, но они всё равно лезли в глаза. И всякий раз, глядя на себя в ручье, он думал, что вполне по нраву сам себе. Да и иные девки, несмотря на запреты старших, поглядывали с интересом, когда он по утрам со скучающим видом проходил мимо их хат. Лука знал, что селяне его боятся, шепчутся за спиной, что ни одна из мамаш не захочет пустить в свою семью. Но он привык и к этому. Его особо не волновало, что думают и говорят о нём. Он ждал свою судьбу…       В горах было холодно. Ветер, пробирая до костей, приносил острые запахи моря и сосен, росших у подножия. Тучи цеплялись за вершины, сливаясь с ними в одну тёмную массу, однако солнце изредка пробивалось сквозь неё, и сразу становилось теплее. Белыми клыками торчали из земли камни. Лука огляделся, отыскивая нужный — жертвенный алтарь, что в стародавние времена вырезали из куска скальной породы, сыпанул на него пригоршню пшена, бережно положил горбушку — лакомство горному духу, прошептал охранительный наговор, затем развёл костер. Стадо разбрелось по склонам. К полудню ветер стих, над головой запели птицы. Стало так хорошо и спокойно, что он зевнул, огляделся — а всё ли в порядке? — и решил вздремнуть.       Проснулся Лука резко и как-то сразу. Разбудил его монотонный дождик, что сыпал из пухлой сизой тучки, ровно просо из дырявого мешка: Дива-Додола, видно, собралась-таки подоить своих небесных коров. Он замер. Вокруг царила оглушающая тишина, и в этом безмолвии таилось что-то неестественное, отчего по телу прошёл холодок. Голова гудела, словно он перебрал сливянки.       Нечто с еле уловимым шелестом пронеслось за спиной, слилось с ветром, позвало бесплотным голосом по имени:       — Лукица!       — Кто здесь? — Лука стремительно обернулся, но увидел только серебристую, словно сотканную из лунного света, тень. Раздался переливчатый смешок. Но тут же всё стихло. Напрасно он оглядывался по сторонам — в пасмурном свете дня не было ничего живого, кроме равнодушно жующих траву коз и овец. .       Глухая тоска сдавила сердце. Он крикнул во всё горло:       — Где ты, вила, вила Велебита?       Но ответа не последовало. И лишь протяжным эхом откликнулись горы вокруг.