Сказка о пастухе и виле

      В блёкнущем с каждым мгновением свете уходящего дня глаза напротив заблестели слишком уж ехидно.       — Блядь, да с тобой не соскучишься, любый мой! Глаз да глаз нужен… — как-то странно усмехнулся Иван и почесал нос, явно пряча улыбку. — Покажешь?       — Всё бы тебе насмешничать, — буркнул Лука. Это было так похоже на Ивана, что сдержать вздох сожаления удалось не сразу. Всё опять шло не так. А ведь Ива обещала, что клюв поможет. И он готов был поверить, что это сработает. Не сработало, увы…       Лука осторожно (ей-ей, пыточный инструмент пора снимать!) прижал ладонь к страдающему месту и… пропустил момент, когда пальцы Ивана поддели подбородок, заставляя закинуть голову, а горячий влажный язык коснулся губ, словно проверяя: каковы они на вкус?       Иван не был настойчив, но его прикосновения, нерешительные, едва заметные, заставили Луку забыть о боли. Он зажмурился, пытаясь справиться с нарастающим возбуждением. С закрытыми глазами стало еще лучше. Внутри поднималось вязкое, несущее блаженство тепло. Оно растекалось по телу, захватывало каждую клеточку, требовало ответить на поцелуй. До одури захотелось потереться об Ивана. И Лука так и попытался сделать, закинул руки ему на шею и, забывшись, притянул к себе.       Чёртов клюв снова проехался по плоти.       Су-ука, мочи нет, хоть плачь!       Он отпрянул от Ивана, зажал ладонью рот, сдержав крик, и, чтобы не молчать, бесцветным голосом спросил:       — Что с сыном Ведрана?       Лука мало что понимал в детях. Мало того, сейчас он и не хотел ничего понимать, но видеть издёвку в ивановых глазах было невыносимо. Вот и вырвался вопрос раньше, чем он успел подумать.       — Да пустяки, жив-здоров! С ним завтра разберёмся, — лениво отмахнулся в ответ Иван. — А вот с тобой — не мешкая… Главное, высвободить тебя без повреждений, — он улыбнулся краешком рта и неожиданно опустился на колени. — Целым ты мне нужен, ладо.       Лука застыл в неловкой позе. Он даже не понял поначалу, что произошло. Как так вышло, что Иван только что, негромко матерясь, распутывал веревочки, и — нате вам! — вдруг насадился ртом на его многострадальный уд.       — Что ты вытворяешь? — рвано сглотнул Лука, впиваясь в него ногтями. Лишь бы устоять на ногах!       Неизведанное ранее чувство пьянило и туманило голову.       — Сейчас… Так надо… — сипло пробормотал Иван.       Заалели щёки. Мысли заметались в голове, как птица, запутавшаяся в силках. Вспомнилось кем-то давно сказанное: «Мерзость! Не по-людски это!»       Шевельнулось, растревожило душу, да забылось тут же. Лука замер, жадно прислушиваясь к ощущениям, вздохнул прерывисто: Иван знал, как касаться, доводя до исступления, губы сжимал плотно, ласкал головку языком, скользил по венкам. Сердце бухало, как гигантский колокол. Хотелось кричать, и — зачем-то — плакать. Мир вокруг горел, искрился, взрывался разноцветными звёздами, что яркими вспышками пробивались сквозь веки. И сам он тоже стал цвета огня — бесконечно чистого и ослепительного. Пламя расплавленным золотом текло по жилам, бушевало в лёгких так, что не хватало воздуха.       И когда оно, полностью заполнив всё естество, исчезло, вместе с ним отгорели последним всполохом и сомнения. Нельзя человеку быть одному — вот что не по-людски. Он, оставшись после смерти деда один-одинешенек, разбирался в этом наверняка. Одиночество — самое страшное из зол. Любить надо в первую очередь душу, а уж мужскую или женскую — тут сердцу всё равно, что там да как.       Лука широко раскрыл глаза, и, всё ещё цепляясь за плечи, выпалил скороговоркой:       — Люблю тебя… — добавил куда тише, — давно уже…       Ивановы зрачки расширились так, что закрыли зелёную радужку, превратились в бездонные колодцы, наполненные густой тьмой. Он выдохнул отрывисто, рывком подхватил Луку на руки и понёс в хижину…       Утром Лука проснулся от того, что ему в лицо светило солнце. Не открывая глаз, позвал тихо:       — Иванко…       С трудом разлепил веки — Ивана рядом не было, — украдкой глянув по сторонам, подгрёб к себе подушку, на которой тот спал, и уткнулся в неё лицом. Тело сладко ныло, и вставать не хотелось. Его охватила истома. Он блаженно потянулся, сызнова порадовавшись тому, что есть в деревне ещё один пастух. Затем вспомнил вчерашнее и хихикнул.       Любиться с Иваном оказалось ничуть не хуже, чем с любой девкой. Лука рассмеялся. Кого он пытался обмануть? Не было раньше такого, чтобы он кого-то умолял в постели. А тут, забыв обо всём, ночью стонал придушенно, хрипло выкрикивая мучительное «ещё, ещё…», содрогаясь от ярких, граничащих со святотатством, чужих ощущений, что воспринимал как свои. Губы и руки Ивана были везде. Он чувствовал это так остро, точно прошлой ночью они были единым целым.       По правде сказать, лишь немного чудным показалось, что под утро Иван вроде как извинялся, говорил что-то странное, мол, «только не бойся, не удивляйся…» и всё такое прочее. Однако думать об этом сил уже не осталось…       Внезапно совсем рядом за окном раздались шаги. Но вот дверь скрипнула, кого-то впуская, и до Луки донёсся голос Ивана, который говорил с кем-то шёпотом. Отвечали же ему почти неслышным шипеньем. Раздался скрежет отодвигаемого табурета. Лука приподнялся на локте, вслушиваясь: слов не разобрать, однако Иван был чем-то расстроен. Потом наступила тишина.       Присев на кровати, Лука тишком отодвинул полог и ахнул: Иван сидел за столом, а на его коленях свернулась змея, чешуя которой отливала серебром. Увидев Луку, гадина шевельнулась, раскрыла пасть, мелькнул раздвоенный язык.       Иван криво улыбнулся:       — Это Стопан — домашний дух, что издревле оберегает вашу деревню от беды. И глашатай дурных известий.