Как же ему к лицу красный. Густой покров скрывает за туманом от липких взглядов толпы, позволяя улыбке цвести так, что ещё немного — и скулы заломит, а взгляду безраздельно принадлежать А-Маню. Сквозь алую дымку он видится духом, точно в вечер их признания. Но даже так отчётливо заметна равнодушно учтивая маска, надёжно заслоняющая лицо. Ну и что?! Они же на людях! Да все мужчины на свадьбе сами не свои! Подумаешь! А всё же засело в душе каменной тяжестью тревожное предчувствие. Ледяными иглами пробегают по рукам мурашки, когда её уже почти муж опускается на колени, так и не взглянув толком на невесту. Они едва не касаются друг друга рукавами, и всё равно Фэнмянь будто не с ней, где-то невообразимо далеко.
— Поклонитесь Небу и Земле.
— Поклонитесь предкам.
— Поклонитесь друг другу.
Черты любимого вдруг расслабляются, ломкая, но до чего же сердечная улыбка озаряет лицо, а в глазах — А-Ху готова поклясться! — на мгновение сверкают слёзы счастья. Обнажённая душа, запев, взмывает в поднебесье. Как же удачно, что пуще прежнего разгоревшейся улыбки, заалевших щёк и засиявших глаз не разглядеть под покрывалом, что лишь расправившиеся плечи способны выдать: сжимавшая душу рука из холодной стали растаяла. А-Юань ни в жизнь не признается, что, после того как её проводили в спальню, неотрывно вслушивалась в тишь за дверью, потеряв счёт времени в сладком предвкушении, в дурмане вмиг восставших в сознании во всех своих красках снов и фантазий. От звука лёгких текучих шагов за дверью сердце заполошно подпрыгивает и принимается колотится с безумной силой и быстротой, как бы силясь проломить грудную клетку и прыгнуть в руки своему наваждению. Никаких сил ждать больше нет: изголодавшееся тело ломит, требуя ласки, израненная страхами и подозрениями душа жаждет любви.
— Моя Госпожа. — лёгкий наклон головы словно на официальном мероприятии.
— Да какого гуля ты ведёшь себя как будто на переговоры заявился?! — леденящее смятение накатывает с новой силой.
— Собственно, я и собирался поговорить. — ровный отрешённый тон больнее смачной затрещины — Мы сочетались браком против воли…
ЧТО?! Нет! Нет, нет, нет, это невозможно!
— Ты что, уже забыл свои признания?!
Как же так?! Цзыюань взвивается, вскакивает, впивается глазами в пронзающий тщательно скрываемым за учтивостью холодом аметистовый взгляд в глупой больной надежде найти подтверждение, что всё это не более чем дурацкий жестокий розыгрыш. Но находит только неподдельное удивление. Снедающие лесным пожаром разгорающейся паникой секунды молчания, осторожный вопрос:
— Прошу прощения, что вы имеете в виду?
Сердце, остановившись, повисает над пропастью на нити паутины.
— Ты подхватил стихи! — читаемое на выразительном лице непонимание, даже отчасти подозрение, разрывает грудь стократ больнее меча — Когда мы пили чай!
— Признаюсь, я решил, что вы просто забыли идущие дальше строки. — саднящее горло сжимает спазмом, перекрывая воздух — Так это был некий ри…
Сердце, рухнув с высоты, разбивается на тысячи кровоточащих кусочков.
— Проваливай!!! — горло, не выдержав, сжимается в приступе охрипшего кашля, вставший в нём ком лишает остатков дыхания.
— Доброй ночи. — произносит Фэнмянь безразлично вежливо и уходит, оставляя девушку совершенно одну в разом наполнившейся высасывающей силы пустотой комнате с издевательски хохочущим ветром за окном.
«Доброй ночи»! Мог бы просто сардонически в лицо рассмеяться! А после плюнуть впридачу — хуже бы точно не было! Схватив со столика кувшин ненавистного вина, она с размаха ударяет его об стену, затем снова и снова — колотит, не замечая, как осколки оставляют глубокие порезы на руках и распарывают подол, пока очередной удар не приходится вместо фарфора на руку, так же вдребезги разбивая костяшки. В глазах мутится, мерзкие чёрные каракатицы разрастаются, уже неясно, где пол, а где потолок. А-Ху слепо сносит что-то тихо зашуршавшее, что-то разлетевшееся кругом жалобным звоном, но это ни на йоту не приносит облегчения. Внутри рвёт, клокочет, кажется, рёбра наизнанку выворачиваются, растаскивая в разные стороны ещё живые осколки сердца. Невыносимо. Хочется вскочить, рвануть из ножен меч, разнести в пух и прах всё, до чего получится достать, чтобы хоть как-то выплеснуть агонию. Но если выскочить сейчас на тренировочное поле, все эти стервятники, слетевшиеся на знаменательное событие, всё поймут, все эти сплетники, пугавшие болтовнёй о любви
жениха Цзыюань к простолюдинке, будут до самой смерти задирать носы — немыслимое унижение!
Можно лишь стискивать кулаки, разрывая ногтями ладони, и сгорать изнутри. В остальном гордость бессильна. «Не любит, не любит, не любит», — мысль вновь и вновь отравленной стрелой вонзается в сознание. Душа мечется, не желая верить. Как же тогда улыбка возлюбленного, его счастливые слёзы, когда они совершили три поклона, а его волнение и облегчение в
тот вечер?! Размечталась, Цзыюань! К тебе ничего из этого ни малейшего отношения не имело! А стихи о тоске по любимой?! Совпадение, подстроенное решившей шутки ради окрылить верой судьбы?! О нет! Теперь-то девушка понимает: они предназначались
другой! В по-прежнему живые и полные нестерпимой боли ошмётки сердца вгрызаются сочащиеся медленным мучительным ядом змеиные клыки. Насмешка рока: сильнейшая заклинательница своего поколения, всегда гордая, несгибаемая, как самая обычная сопливая девчонка не в состоянии справиться с разрывающим грудь отчаянием, что походя вызвал юноша, которому она безразлична.
Не раздетая девушка, горящая в ознобе, мечется по постели, оставляя ладонями тёмно-красные хвостатые кляксы на простынях. Медленно, словно из-под неволи, рассеивается струйка удушающего дыма над погасшей курильницей. Фонарь бросает на стену жуткие тени. По углам валяются вразнобой осколки некогда бывшей настоящим произведением искусства вазы и кувшина с нетронутым брачным вином. Рубиновые капли скатываются по их острым краям, перемешиваясь с другими, того же оттенка, но более густыми и липкими, собираются на полу в подтёки, один из которых пятнает смятые, местами надорванные страницы раскрывшегося сборника стихов. Луч бледной луны скользит по строкам, над которыми когда-то хохотала Юй Цзыюань, с презрительной усмешкой называя героиню ничтожеством:
«Вот полночь уже.
Постель моя холодна.
Я сплю без него,
и нет даже сил привстать.
Душистый огонь
в курильнице отгорел,
И слезы в платке
застыли прозрачным льдом.
Боясь потерять
и тень, что всегда со мной
Я всю эту ночь
не буду гасить фонарь.»
А Тао сидит на балконе, хоронясь от вездесущих людей за увитыми плющом перилами. На окровавленных от лопнувших трещин губах дрожит горькая улыбка. Призрачные лучи Луны гладят освобождённый наконец от многочисленных украшений, тяжёлых и острых, водопад сливающихся с ночью прядей, проникают в бездну мерцающих от влаги глаз, что озаряются из самых глубин нежным светом от их касания. Повинующаяся руке юноши кисточка плывёт по листу, выводя:
«Среди лотосов я на осенней воде
Засмотрелся на свежесть их и красоту,
Забавляюсь жемчужинками на листе,
Их гоняя туда и сюда по листу.
Мою диву сокрыла небесная даль,
Поднести ей цветок я пока не могу,
Лишь в мечтах я способен ее увидать
И холодному ветру поведать тоску.»
