***
Мокрый туман опустился на сырые пятиэтажки, скрыл в утренней промозглой хмари линии электропередач и голые стволы деревьев. Я сонно уставился в окно, оценив свои шансы быстро добраться до цеха по промерзшей за ночь слякоти, обреченно вздохнул, допил кофе и начал одеваться. Дорога до работы занимала не больше получаса. Я шел, слушая далекие испуганные гудки портовых барж и призывно-тягучий вой сирены литейного цеха. Интересно, какого хрена их строят именно в ледяном поясе, где для их появления вовсе не было ни одной предпосылки?.. Ёжась от холода и промозглого ветра, я бесконечно поскальзывался на льду, проходя мимо приоткрытых люков, откуда валил густой пар, словно горячее дыхание земли, — те вытапливали прогалины на месте озябших сугробов и растрескивали корку льда. Абсолютное серое небо густело и грозило рухнуть на землю стотонной усталостью, словно пыталось сбросить со своих плеч неподъемное бремя. Я шёл и вспоминал, как весь вчерашний вечер ругал себя за слабость и безволие, как продумывал обходные пути: стоит мне или не стоит подступаться к Саске, а если стоит, то какие слова подобрать… Взвешивал все свои шансы и бесконечно решался, оставаться ли работать в цеху или нет. С одной стороны, я мог остаться, чтобы не терять Саске насовсем, с другой — мне хотелось послать его к чертям собачьим. Меня грызла едкая обида, во мне выла горечь: я хотел и одновременно не хотел показываться ему на глаза. Хотел, потому что продолжал надеяться, эгоистично мечтал о том, что с Саске все решится само собой, когда мы начнём видеться на работе: за неделю-то он должен заскучать… Я ни за что бы не поверил, будто жизнь вместе не оставила ни следа в его памяти. А не хотел потому, что никаких моральных сил разочаровываться у меня попросту не было. Шанс, что Саске кого-то себе нашел и решил свинтить, тоже казался вполне реальным. Наблюдать за этим мне не хотелось. С этими мыслями я не заметил, как добрался до работы. Здание громадного литейного цеха торчало из-за откатных ворот бездушной бетонной коробкой. Я подошел к пропускному пункту, скользнул взглядом по раскинутым по территории длинным брускам обшитых металлом гаражей, по растянутым по плоским крышам змеевидным нитям вентиляционных труб, заметил, как вьется над цехом голубоватая дымка. Недалеко от ворот, сквозь груды искореженного металла по-паучьи полз мостовой кран, а рядом, спотыкаясь о стыки рельс, тащился небольшой тепловоз, утягивая с собой бортовые платформы, груженные вагонными колесными парами с буксовым узлом — те напоминали мне огромные спортивные штанги. Я немного постоял у стальных ворот, втягивая носом сырой запах подкамазного мазута и сырого битума, кивнул сидящему в будке на пропускной охраннику. Шикамару лениво поднял руку в ответ, не утруждая себя устным приветствием, и привычно склонился над деревянной доской с какой-то не то японской игрой, не то головоломкой — черт его знает, чем он целыми днями занимался здесь, никогда не интересовался… Я миновал шлагбаум и пошел напрямую по узенькой дорожке, мощенной с одной стороны высоченными бетонными плитами, а с другой — связками шлакоблоков, чувствуя себя словно в непролазном лабиринте. Между стыками плит скапливалась лужи черной воды с жирной радужной пленкой бензина. По всей территории цеха звучал металлический скрежет — во всполохах кипящей стали, в непроходящем грохоте фрезерных станков и монотонном гуле конвейеров рождались железные чудовища, и как-то совсем не верилось, что за оградой распластался тихий, маленький северный город. Двери гигантского ангара были распахнуты настежь — приближаясь, я почувствовал, как горько запахло горячим металлом. Заколоченные окна и толстые стены скрывали жар расплавленной стали — словно сотворенную кем-то великим материю, — и его обшитое железом, ощерившееся жерлами нутро: с их раскаленной лавой, текущей из ковшей, с их жарящим огнем, оглушительным громом, с невообразимой мощью машин и механизмов, абсолютно несопоставимых с возможностями хрупкого человеческого тела. У самого входа рабочие выгружали недавно отлитые крупногабаритные детали — прямо с тележек. Я заметил среди них Конохамару: тот хмуро оглядел комплектующие, а потом достал из кармана спецовки мятые термостойкие перчатки и стряхнул с них налипшую грязь. — О-о, — иронично протянул он, заметив мое приближение. — Возвращение нудного сына. — Блудного, — на автомате поправил я и улыбнулся его шутке. — Где Киба? Конохамару неопределённо махнул рукой вглубь ангара, откуда вовсю доносился грохочущий лязг суставов литейного цеха, его громобойный рёв сплетений кровеносного русла металлических сплавов. Я кивнул Конохамару в знак благодарности и побрел внутрь. Пышущее жаром брюхо ангара обдало горячим воздухом и знакомым запахом калёного железа. Я быстрым шагом свернул в сторону раздевалки, миновал пару затемнённых коридоров, вбежал в небольшую комнатку, где обычно засиживались электрики, и привычно распахнул свой шкафчик. В отличие от главного зала, здесь было тише и спокойнее — только воняло куревом и повсюду слышались маты рабочих. Курить здесь, конечно, было запрещено, однако курили тут постоянно. Я распахнул неподатливую, скрипучую дверцу, закашлялся от густого табачного дыма — желудок скрутило до тошноты: я ведь так и не успел нормально позавтракать. Я оглянулся вокруг, рассматривая знакомую грязь, ломаные шкафчики, битый кафельный пол, запылённые окна, и подумал — это же бессмыслица полная и это безмыслие страшнее некуда. Вся моя уверенность, что несмотря на расставание с Саске я должен продолжать здесь работать, неожиданно обнажила всю свою омерзительную подноготную. Существовать и работать здесь не просто тяжело, а практически нереально. Условия хуже некуда: в цехе мы прозябали сутками, дышали вредными парами при том, что на производстве толком никогда не было горячей воды — мы даже не могли нормально смыть с себя всю грязь после тяжелого рабочего дня, а если и удавалось поймать горячую воду, то зимой положение усугубляли разбитые или незакрывающиеся окна: ремонтом тут никто не занимался. Начальство отвешивало обещания, но ничего не выполняло. Рабочие здесь были нормальные: с некоторыми из них я общался достаточно неплохо. Ну, Конохамару я и до этого знал… С Кибой уже познакомился здесь: добродушный парень — всегда прикроет, поможет, но для близкой дружбы чего-то не хватало… Прямым он, в общем, был человеком, беззлобным, но каким-то себе на уме. Чоуджи — миролюбивый толстяк, с ним я тоже иногда общался — редко, правда. Шикамару — наш охранник, парой слов можно было перекинуться порой. Шино — странный малый, мы почти не контачили. Неджи и Сай — эти из инженеров, сидели в своем кабинете вдали от жарящих котлов вместе с Саске… Саске… Сзади потянуло холодом. — Да блять, — услышал я за спиной сдавленный мат Кибы, который только что выбрался из душевой. Он распахнул свой шкафчик и стоял, разглядывая свою спецодежду. — Опять рукав чинить… — Возьми мою. — Я бросил ему свою куртку. — Я сегодня у тюбингов буду. — Не будешь, — хмуро хмыкнул Киба и бросил мне мою куртку обратно. — Сай сказал, что мы сегодня на смесях. Заказ новый. Так, где тут была куртка Шино… …Своим положением наши рабочие были недовольны, но делать нечего: нормальной работы в городе мало, а устроиться в новое место сложно. Здесь часто жаловались друг другу на жизнь, на заработок, на начальство: деятельность здесь то шла вовсю, то останавливалась. За все время, что я успел здесь проработать, цех несколько раз простаивал неделями, а однажды и вовсе грозились прикрыть производство на месяц. Отсюда путь в никуда. Я выдохнул, надел маску, спецовку, застегнул пуговицы, подождал, пока Киба разберется с обмундированием, и мы направились в основной зал. Несмотря на слова Сая, Неджи отправил нас с Кибой к тюбингам. Раскаленные болванки одна за другой выезжали из них, быстро остывая и покрываясь окалиной: ее необходимо было переворачивать щупами перед отправкой под пресс. Шипение, доносившееся до моих ушей, то прерывалось, то смолкало, и наступала тишина, нарушаемая лишь потрескиванием горячего металла. Вся моя деятельность сократилась до размеров задымленного, пропахшего раскаленным железом квадрата: отсюда я, загруженный работой, так ни разу толком за день и не отошел, одиножды прервавшись на обед. Тяжелый труд дисциплинировал, оставлял вымученные мысли где-то за пределами истощенного разума, делая их четкими, сконцентрированными. Я невидящим взглядом смотрел, как стынет горячий металл, думал: я тоже остыну. Пройдет время, и я тоже остыну. Тягостная пустота настоящего уже прочно поселилась во мне, а времени вспять не повернешь: я не стану таким, каким был до Саске — дерзким, тем, кто будет тянуть носом тонкий аромат плавленой стали и режущего нервы запаха отработанных пороховых газов, слизывать солоноватый вкус крови на треснувших пересушенных губах, носясь по цеху заинтересованным, увлеченным… Киба, все это время работавший без устали, поправил каску, сползающую со вспотевшего лба, взглянул на время, присвистнул. — Время уже, — сказал он вполголоса. — Наруто! — Чего? — Всё. Киба мигом оказался на стремянке, заглянул в котлован и спрыгнул, отряхивая перчатки. — Остальное завтра. Давай это доделаем, — он кивнул на болванки, — и по домам. Я тоже взглянул на время. — Рано, — я недоверчиво покосился на Кибу. — Полчаса еще. Торопишься? Киба неопределённо поморщился и пробормотал что-то неразборчивое. — Ну так иди, — посоветовал я. — Я прикрою. — Точно? — Да, все нормально. — Один справишься? — Киба. — Я удивлённо посмотрел на него. — Ладно, ладно. — Он примирительно махнул рукой. — Спасибо, Наруто. Буду должен. Я кивнул ему вслед, проводив взглядом, и уставился на крепь чугунного тюбинга, прикидывая, сколько времени займет у меня работа в одиночку. Цех постепенно пустел: уставшие, вымотанные рабочие постепенно тянулись в сторону выхода, небо давно стемнело и склонилось над пышущей лавой домной. Под ней адовым пожарищем горели костры, словно огонь самой преисподней прорывался на землю. Он гудел, облизывая металл, стремился ввысь; и в этом непрестанном оглушающем шуме огромной, неподъёмной туши литейного цеха я отчетливо услышал обрекающие шаги. Кажется, я боялся услышать их весь день. Шаги замерли за моей спиной. Я медленно обернулся. Темный нечитаемый взгляд полыхал, отражая пламя домны, словно Саске горел изнутри. — Привет, — сказал я, спустив маску на подбородок. Голос вышел до странного глухо и сипло, и я пожалел, что не прочистил горло: иначе, я уверен, звучал бы не так жалко. Я закашлялся. Кажется, Саске подумал о том же, криво усмехнувшись. — Хреново выглядишь, — сказал он негромко. Вопреки реву пламени я отчетливо слышал каждое слово, словно Саске каким-то немыслимым образом смог заглушить его отчаянный вой. Я пожал плечами, не сводя с него глаз. Я не видел Саске уже больше недели и ревниво разглядывал его, пытаясь отыскать в его силуэте новые, изменившиеся черты, найти след чужого внимания, отпечаток иной жизни. Жизни, в которой мне больше не было места. Я понятия не имел, куда он ушел, с кем жил, как проводил время, и не был уверен, что по-настоящему хотел всё это знать. Внешне Саске не изменился — та же длинная, спадающая на виски челка, те же крепкие руки, держащие планшет с зажимом, и сам он выглядел бодро, несмотря на конец рабочего дня. И все равно он виделся мне каким-то другим: его идеально выглаженная белая футболка под небрежно наброшенной на плечи спецовкой явно была новой, и понимание этого почему-то отравляло и ранило. — Ты тоже, — буркнул я, имея в виду его футболку. Саске склонил голову набок и немного сощурился. — Заканчивай здесь, — сказал он, бросил взгляд на щуп в моих руках и раздраженно добавил: — И какого хрена вы с Кибой сегодня здесь торчали? Я просил Сая, чтобы он отправил вас на сплавку. — Неджи распорядился, — ответил я, продолжая пожирать его взглядом. — Понял, — ответил тот, немного поразмыслив, чиркнул что-то в планшете и развернулся, намереваясь уйти. Я смотрел на его удаляющуюся выпрямленную спину и не смог удержаться. — Саске! Он остановился, оглянувшись вполоборота. — Что? — Знаешь выражение о слоне в комнате? — мой голос надломился, предательски дрогнул, и я внутренне взмолился, чтобы Саске этого не заметил. — В посудной лавке, а не в комнате, бестолочь. — Нет, — покачал головой я. — Нет. Именно в комнате. Это когда мы оба делаем вид, что не замечаем огромную, блять, проблему, Саске, которую вообще-то необходимо обсудить. Он резко развернулся ко мне, задев планшетом один из железных блоков. Тот протестующе загудел. — Какую проблему, Наруто? — вкрадчиво поинтересовался Саске, словно разговаривал с пятилеткой. — Что обсуждать? Я сделал один шаг в его сторону. Саске предупредительно сощурил глаза и посмотрел по сторонам, проверяя, наблюдает ли за нами кто-то из рабочих. — Есть, — сказал я твердо. — Например, какого хрена ты уходишь и ничего не объясняешь. — Наруто. — Прекрати меня… — Это ты прекрати, — потерял терпение Саске. — Я тебе всё сказал. Если не понял, повторю ещё раз, Наруто, для альтернативно одарённых: между нами ничего не было и нет. Мы просто жили вместе. Не получилось. Всё. — Почему? — Что — почему? — Что не получилось? — Всё не получилось. — Я, блять, имею право знать, — мой голос набирался обжигающей ярости. — Я… Я жил с тобой, я спал с тобой, я любил тебя, я… — Замолчи, — процедил Саске. — Мы на работе. — Плевать я на эту работу хотел, — парировал я, схватив Саске за предплечье. — Я отсюда все равно свалю, пусть тут хоть все знают, что… — Вот именно, блять. Тебе плевать на всех, кроме себя, — огрызнулся Саске, резко вырвав руку из моей хватки так, что я пошатнулся. — Это ты о себе, что ли? — не понял я. — На тебя мне, по твоему, было плевать? Саске сжал губы в тонкую линию и неодобрительно покачал головой, не отрывая от меня взгляда. Некоторое время он молчал, пока я с бешено рвущимся сердцем ждал ответа, а потом продолжил: — Нам нужно обсудить наше взаимодействия на работе, — наконец, спокойно и сухо продекламировал Саске. — Предлагаю так: я обращаюсь к тебе по делу, а ты из китайского комсомольца, который на ровном месте устраивает себе проблемы вселенского масштаба, превращаешься в работника и по делу мне отвечаешь. Всё личное оставляем за пределами цеха. Я — ведущий инженер, ты — мастер участка. Об остальном забудь. — Не смогу я о тебе забыть… — Придётся. — Саске… — обречённо выдавил я. Мой голос прозвучал настолько интимно, что я сам вздрогнул от его откровенности. Он напомнил мне тысячу других ситуаций, когда я звал его по имени: утром, когда я склонялся над ним, чтобы разбудить; ночью, когда почувствовал тяжесть его тела на себе. Тысячи и тысячи ярких картинок расцвели в моей голове одна за другой, понеслись друг за другом пёстрым калейдоскопом: я прикасался ладонью к его щеке, наклоняясь для поцелуя, тихо выговаривая его имя на выдохе свистящим шепотом; бойким окликом этого же имени я останавливал его быстрый шаг — он оборачивался и на лице замирало мягкое, удивленно-выжидающее выражение; я звал его, звал миллионы раз — Саске, Саске, Саске… Шелест листьев, вечерний ветер, холодная пена прибоя. Саске замер: в его глазах мелькнуло что-то знакомое — мне привиделось, будто его зрачки на миг расширились. Или же это было игрой языков пламени за моей спиной. — Я лучше уйду отсюда. — Шантаж? Из тебя хреновый манипулятор, Наруто. Хочешь — вали. — Саске сделал неопределённый жест, засунул руки в карманы и развернулся, намереваясь уйти. — Если я уйду, ты больше меня не увидишь. Ни здесь, нигде. Саске на секунду остановился, неуверенно дёрнул плечом, словно хотел обернуться, но передумал. И молча ушёл. Разговор оставил после себя тяжёлое неприятное ощущение. Я долго пытался себя успокоить: стоял под душем так долго, пока не почувствовал, что замёрз, и весь покрылся мурашками. Горячая вода остывала, падая на плечи, скатывалась по грязно-желтому, покрытому паутиной трещин кафелю. Я смотрел, как брызги воды падают на него, катятся вниз, и думал о чем-то отвлеченном: надо же, когда-то этот цех был совершенно новым, вылощенным и кафель этот был чист, бел и новёхонек, но проходит время и все изнашивается, сгнивает. Я бездумно провел пальцем по грязной изломанной трещине — она чернела застарелым шрамом. Все в этом мире неизбежно ломается, портится: время беспощадно ко всему. Все, что казалось незыблемым, нерушимым — всё в конечном счете превращается в труху. Из душа я вышел издерганным и нервным. В голове не осталось ни одной связной мысли: сплошной бесформенный комок нервов. Долго сидел, глядя в телефон, гипнотизировал разом все мессенджеры, потом плюнул, попытался натянуть футболку навыворот, снова плюнул, переоделся, схватил джинсы. Долго не мог вдеть ремень в шлевки, психанул, всё-таки вдел, застегнул куртку. Широко распахнутый темный зев ворот литейного выплюнул меня на улицу. Она встретила меня бурым месивом слякоти и грязи и чёрной скатертью неба, забрызганной каплями звёзд. Я немного постоял, рассматривая непроглядную темень, вдохнул пресный запах отработанного мазута. Решив сократить путь до дома, свернул с покрытой бетонными плитами дорожки и нырнул в щель заводского забора. Вдоль него возвышалась непролазная стена осклизлых тополей и вязов, а чуть ниже, по склону, тянулась неглубокая канава: летом она зарастала тиной и высокой травой, а сейчас была покрыта грязно-рыжей коркой льда. Здесь было темно, пахло лесом и царила удивительная тишина: казалось, природа поглощала все посторонние звуки. Я провёл рукой по ещё чуть влажным волосам и внутренне чертыхнулся: совсем башка не варит — выбежать на улицу в феврале, не высохнув… Выругавшись и накинув капюшон, я ускорил шаг и побрел по протоптанной тропинке через пролесок напрямик к жилому массиву. Раньше здесь была парковая зона: кое-где ещё виднелись клочки асфальта, тут и там встречались обветшалые скамейки, а где-то, насколько я помнил, все ещё высился памятник — трухлявый танк с погнутой обшивкой и обвалившимися гусеницами, призрак былых военных побед. В детстве я играл здесь с другими детьми: рисовал цветными мелками на асфальте. Голубым — небо, желтым — солнце, зелёным — траву. Прятался в тени грозной махины, рвал одуванчики, пушистым облаком пушинок окутывавшим изумрудный ковёр лесопарка. В те дни все казалось простым, счастливым и радостным, а сейчас… Растрёпанный парк огрубел, сдал и отцвёл. Я пнул какую-то бутылку, свернул к освещённой части пролеска и замер, заметив впереди два четких, знакомых силуэта. Те вынырнули из-под тусклого света фонаря и скрылись в глухой темноте. Внутри меня что-то с ужасом оборвалось, я ускорил шаг, пытаясь нагнать их и развеять сжавший колючей проволокой животный страх, и сорвался на бег. Саске и Сай. Их я узнал бы и с большего расстояния.Глава 3
10 июля 2022 г. в 15:34
Есть такие места, что забыть невозможно. Близкие сердцу, насквозь пропитанные счастливым дыханием прошлого убежища тихой памяти.
У меня было такое: южный лес у реки, где вдали от города, на холме возвышалась полуразрушенная заброшенная фабрика. По слухам, когда-то очень давно эта фабрика была гордостью местного производства, кажется, тканного, но потом почему-то разорилась.
Летом старое здание было скрыто от глаз увитым по кровле и стенам плющом и разросшейся вокруг пышной рощей — оглохшее, ослепшее и покрытое зеленью словно шерстью, оно пряталось в глуши, вдали от промышленной городской вони. Зимой, когда пушистая листва исчезала, оголяя развалины, издалека, с берегов серой реки, можно было заметить и обвалившиеся стены, и продавленную, провалившуюся крышу, и зияющие провалы окон: те чернели в немом вопле, поблёскивая клыками битого стекла. Вокруг бывшей фабрики среди груд мусора свалялись в мятый ландшафт пластиковые бутылки, грязные консервные банки и полусгнившие тряпки. Былое, растерянное прошлое тихо уходило под землю, поглощаемое разлагающимся настоящим, сжираемое запустением.
К развалинам меня, впрочем, тянуло не поэтому. Среди руин и груд раскрошенного кирпича я, будучи десятилетним ребенком, однажды сбежавшим от учителей и одноклассников, что устроили у реки подобие не то турслёта, не то еще какой-то школьной ерунды — не мог я тогда общаться с остальными, чувствовал себя прокаженным, лишним, — плутал среди поросших высокой травой тропинок и нашёл сказочный островок-убежище: фабрика сберегла от людских глаз старое помещение, сохранившее частичку простого и человеческого. Среди тяжелых чугунных арматур, что не смогли вынести отсюда люди, и сожжённых солнцем обвисших кусков обоев жил хрупкий, вечный калейдоскоп цветистого стекла: старый витраж — узкий, как бойница, и в оловянной раме.
Ребенком я, пробравшись внутрь фабрики и минуя несколько проемов, спотыкаясь о груды расколотого камня и красного кирпича, обнаружил его практически сразу. Помню: обмер и зачарованно смотрел, как разорванный свет великолепного синего, золотого, изумрудного обрушивался на пропыленный слой старого бетона — преломляющийся посреди падения и превращенный в груду фантастического развалин, он двигался, менял величину и очертания, мешал косые лучи. Те падали внахлест друг на друга, переплетались, растягивались по каменному крошеву легкими закругленными мазками, принимая облик морских чудовищ и диковинных птиц. Растревоженные солнцем, они взлетали пестрыми бликами, тянулись по голым стенам, тонули в бушующем море аквамарина, вспыхивали брызгами волн и медленно расходились прямо под моими ногами сказочной каруселью битых осколков. Я видел в них и пухлые голубые облака, и изумрудную листву, и рыжих лисиц, и устремленных ввысь ястребов — все это смешивалось в неопределенный хаос, полный беспорядочного движения, и приводило меня в какой-то детский, неописуемый восторг. Узкая витражная бойница казалась дверью в волшебный утерянный мир среди выжженной временем разрухи.
Я возвращался сюда много раз, лежал под косыми, словно церковными лучами, мечтая о лучшем, чудесном мире: там всегда было бы лето, шелест свежей зеленой листвы, добрые, отзывчивые жители. В нем я обязательно был бы непобедимым воином, не знающим поражений, с твердой волей и верой в победу. Я громил бы своих врагов мечом… Нет, пусть это будут особые приемы, как у ниндзя… И возможность управлять стихиями. Вот было бы здорово, если бы я управлял ветром: мог сконцентрировать в ладони сгусток невероятной мощи и швырнуть его прямо во врага. А еще у меня обязательно были бы друзья, которые верили в меня. Даже этот новенький придурок в нашем классе, Саске, или как его там… Этот вообще был бы моим главным соперником!
Я торчал там часами до тех пор, пока не стемнеет, пытаясь спрятаться от враждебной ко мне, тогда еще ребенку, реальности. Собираясь домой, по привычке проверял свой телефон и осознавал горькое, болезненное и тяжелое: мои погибшие год назад родители больше никогда мне не позвонят.
Жестокий мир обнимал меня за плечи, брал за руку и уводил домой.
А сейчас, ёжась от ледяного ветра и заунывного металлического скрежета старой обшивки — февральская непогода толкала и тревожила ржавую, тонкую броню фабрики, — я пробрался в уже знакомое мне помещение, спотыкаясь о трухлявый мусор. Сегодня — последний «больничный» выходной перед выходом на работу, когда я был предоставлен самому себе и мог прогуляться загород в поисках сакрального места, о котором помнил с детства.
Пропыленный витраж все еще был здесь: маленький и хрупкий, он тихо мерцал огнями, растекаясь по рыхлому полу.
Время его пощадило.
Казалось, он ждал меня все эти годы, вновь потерянного и одинокого, и приветливо расцвел по бетону тусклым ковром из золотых, аквамариново-изумрудных огней. В прошлом оно мерцало живее, ярче, а в настоящем — стало жалким подобием, вульгарным фантиком некогда чудесной сказки, разбилось февральским хрустким ледком.
Я горько усмехнулся, легонько подпнул алюминиевую проржавелую банку из-под пива, подошел к витражу ближе и задумчиво провел пальцем по грязному цветному стеклу. А потом, неожиданно поймав скользнувший острой надеждой шлейф неконтролируемой мысли, сделал так еще и еще раз. Отошел, разглядывая результат, прочел вырисованное на цветном стекле имя, вновь пытаясь распробовать то, как оно отзывается внутри.
Отзывалось все так же: хрустом окровавленных дробленых костей, подергиванием раздавленного мяса.