Ржавый лёд

***

             Наблюдать за Саске в рабочее время превратилось в странное и одновременно пугающее занятие. Каждый день слоняясь у плавильных котлов, обедая в столовой или проходя мимо, я то и дело останавливал взгляд на нём, стараясь издалека разглядеть ссадину от удара, и испытывал странное чувство жалости и удовлетворения одновременно: так во мне синхронно шевелилось сожаление и торжествовало чувство справедливости.       Я то холодел от ужаса, глядя на любимое лицо, то сгорал от стыда и злился на самого себя — руки бы себе за это оторвал к чертовой матери. Мрачное чувство удовлетворения, подступавшее вслед за ним, добивало наотмашь, и от этого становилось ещё отвратнее. Осознание новой реальности, где я вместо ласки причинял ему боль, рваной чертой подводило итог моей вконец запутавшейся привязанности. Когда-то давно я сказал ему, как больно становилось мне, когда было больно ему, и теперь мог заново испытать это чувство, но уже с новым подтекстом — подшитой подкладкой из раскаяния, помноженного на жалость.       В путанный клубок моих противоречий жирной грубой нитью теперь был вплетен еще и Сай. Его с Саске я, кстати, больше в цеху не видел. И если и было, за что сказать Саске спасибо, так это за то, что он не выставлял их отношения напоказ. Внутренне обрадовавшись этому однажды, я тут же обжегся неожиданной мыслью — так и со мной он ничего напоказ не выставлял… Вон, сколько времени никто о нас не догадывался. Им двоим проще, у них есть, где уединиться: и так целыми днями сидят в отдельном помещении.       Думать об этом — горько и грязно. Ревность отравляла — она, унизительная и болезненная, вилась под кожей клубком ядовитых змей — наполняла обессиливающим чувством бесправия. Разгружая болванки, я никак не мог избавиться от яркого режущего глаза образа, где знакомая рука обнимала чужое тело, дарила прикосновения знакомых ладоней, и от этого скручивало так, что Киба несколько раз отталкивал меня от конвейерных лент, щёлкал перед глазами пальцами, пытаясь привести в чувство.       Я думал, как же так вышло: почему именно Сай, что было не так со мной? Что именно я не успел заметить?.. Неизбежно приходил к выводу: Сай подобрал к Саске какой-то ключ. Закрутились какие-то винтики-шестеренки, пристали болты-гайки, спеклось, склеилось, сложилось и получилось так, что он стал ему ближе, чем я. Мысль об этом пробирала острой тоской, резала по живому. Я чувствовал себя ущербным, нелепым и жалким и одновременно наполнялся обжигающей яростью, то и дело выискивая глазами как в воду канувшего Сая среди грохочущих махин литейного цеха.       Его пропажу вскоре объяснил Неджи.       — У него растяжение, — сказал он, лениво переворачивая страницы отчета. — На льду поскользнулся, повредил руку. С такой травмой на производстве делать нечего.       Конохамару, услышав это, удивленно зашептал мне на ухо:       — Пиздец, ты что там устроил? Одному морду разбил, а второго об лёд приложил?       Кольнуло едким чувством вины. Сай этого не заслужил… Я уже неделю терялся в догадках: прав ли я в своих подозрениях по отношению к Саске; сгорал от ревности, когда приходил к положительному выводу, и снова тонул в густом потоке стыда, где в обоих случаях саднящая совесть обнажала неправоту моего поступка — что бы там ни было, травму он получил благодаря мне, — и сам себя этим измучил.       Сходить бы к Саю…       Въедливый внутренний голос где-то на задворках разума подсказывал: он же наверняка знал про нас с Саске, а я вертел в руках телефон, раздумывая, выясню ли правду, если спрошу прямо?.. Потом засовывал телефон обратно в карман и злился: да нахрен мне всё это сдалось. Перед моими глазами плавилась раскаленная сталь, жглась, дымилась, казалось, так же горячо, как тупой безмолвный мобильник прожигал мне бедро. Что-то во мне неизбежно побеждало, и я снова, скрепя сердце, доставал телефон. Чувствовал: мне это жизненно необходимо. Если останусь в неведении — сойду с ума и сам себя доконаю. Уж лучше горькая правда, чем бесчисленные мучительные догадки. Внутреннее чувство справедливости требовало поставить во всем этом кошмаре жирную точку — это помогло бы справиться с новой реальностью, где рядом со мной никакого Саске уже никогда не будет. Как бы по-идиотски со стороны это не выглядело.       Ближе к концу рабочего дня я написал Саю сообщение с просьбой увидеться. Сай долго не отвечал, и я отчасти испытал смутное облегчение, когда тот, наконец, согласился и скинул свой адрес. Прикинув время в пути до его дома, сообщил, что зайду сегодня. Пока я раздумывал, продолжает ли Саске жить с ним, пересечемся ли мы и как себе подобный расклад представляет Сай, тот ответил, что не возражает. Саске мне видеть там не хотелось — не при таких обстоятельствах, — и из ворот ангара я вышел уставшим, полным решимости и на полчаса раньше окончания рабочего дня.       Сырой воздух, помешанный с кислой вонью мазута, отяжелил легкие. Я поднял глаза к небу, где, будто клубы черного дыма, медленно плыли косматые тучи. Со стороны пропускной будки, где рабочие, переругиваясь, никак не могли сдвинуть с места стреловой кран, послышался голос Шикамару:       — Всё равно херня, — сказал он кому-то. — Там не в редукторе проблема… Твоя нивелировка не поможет. Глаза разуй. Он сдох, всё.       Рабочий в ответ развел руками, кран жалобно скрипнул, кто-то проматерился, и я отчего-то подумал: и вправду, Шикамару… Херня. Какая же херня всю неделю творилась у меня в голове.       Давно пора раскрыть глаза и стать честным с самим собой: какой бы ответ я не получил от Сая — ничего не изменится. Всё сдохло, как ни пляши с бубном вокруг да около, — день не поменяется с ночью, небо не упадет на землю, а Саске не вернётся.       Я повертел в руках телефон и решил: извинюсь перед Саем, спрошу, нужна ли помощь, и всё. На этом стоит закончить.       Я вышел из ворот цеха, миновал густой мрак лесопарка, свернул на усыпанную гравием обледенелую тропинку и вскоре вышел бывшему пустырю, утыканному многоэтажками: те тянулись к небу серыми глыбами, гасли и загорались желтыми глазницами окон.       Нужный дом я нашел не сразу. Все они были похожи друг на друга, как один. Облупленная краска подъездов, раскрошенный шифер под ногами — бесконечно одинаковые в скрадывающем все цвета глухом сумраке. Пару раз я путался в навигаторе телефона — тот упорно выводил меня к дому с другим номером, но, наконец, разгадав сложность с хитросплетением переулков, я вышел к нужному.       Подъезд нашелся быстро — массивная металлическая дверь поблескивала примёрзшими капельками конденсата, словно украшенная прозрачными бусинами, — в обрамлении обклеенных грязными клочками объявлений кирпичных стен дома она выглядела так же уместно, как может быть уместно хрустальное бра в подвале. Я улыбнулся своей мысли, остановился перед домофоном и достал телефон. Смахнув историю сообщений, — Сай номер квартиры написал или не написал? — вздрогнул от неожиданности, ощутив на своем плече твердое и решительное прикосновение. Я развернулся всем корпусом, готовый дать отпор любому желающему прикурить — райончик здесь однозначно лучше, чем мой, но случиться могло что угодно, — как мгновенно растерял всю свою спесь.       Полускрытый тенью козырька подъезда на меня смотрел Саске.       — Ну и что ты тут забыл, — начал он голосом, в котором с трудом можно было отыскать хоть каплю дружелюбия, — Наруто?       Я впервые видел его так близко с момента нашей встречи в парке: кровоподтек на его скуле уже почти зажил. Лицо не выражало ни одной эмоции: холодная, ледяная маска безразличия, поддернутая желтоватым светом подрагивающей на цоколе лампочки.       — Я к Саю, — ответил я, внутреннее выругавшись — как бы я не старался идти быстрее, встречи избежать не удалось.       Как же мне с этим жить дальше, думал я отстраненно, глядя в его лицо, если не могу признаться себе в элементарном: не будет никакой жирной точки, пока, даже мимолетно встречаясь с ним взглядом, моё сердце не перестанет жевать горькое чувство потери. На работе мы виделись не так часто, и оттого было проще: я находил его глазами — случайно проходящим мимо, издалека — в инженерной, недолго — у станков, никогда — рядом, а сейчас — у двери подъезда — передо мной острым приступом тоски во весь цвет распустилась моя рваная неутихающая боль.       Эта боль стояла передо мной и смотрела сквозь меня пронизывающим взглядом тёмных, как провалы потухших догм, глаз.       — Чего ты добиваешься? — раздельно произнес Саске, не разжимая ладони на моём плече.       — Я не к тебе шёл, — буркнул я, не без сожаления убирая в сторону его руку. — Дай пройти.       — Зачем?       — Рассказать Саю, какой ты мудак, — не выдержал я и съязвил. — Пропусти. Тебя не касается, о чём я буду с ним говорить.       Саске оценивающе взглянул на меня, будто что-то прикидывал в уме, засунул руки в карманы и произнес:       — Ладно, — неожиданно сказал он. — Ты хотел со мной поговорить — пойдём поговорим.       Саске стремительно развернулся, будто боялся передумать, и пошел в противоположную сторону от дома. Я смотрел на его удаляющуюся спину, отчего-то вмиг растеряв всю свою уверенность и пытаясь хоть как-то унять вспыхнувший несмелой дрожью долбанный огонёк надежды где-то в районе солнечного сплетения.       — Идёшь? — он притормозил и развернулся ко мне. — Я второй раз предлагать не буду.       Мы забрели в жилой двор у заброшенного садика. Саске дёрнул проржавелую калитку. Глухо матерясь, отряхнул руки, потом толкнул её плечом — калитка со скрипом поддалась, и мы проникли внутрь на одинокую полуразрушенную детскую площадку.       Пухлые подсиненные вечерним светом сугробы громоздились округлыми шариками пломбира вокруг пустующих каруселей и кем-то поломанных спортивных снарядов. Их изломанные металлические переплёты поблескивали крохотными кристалликами льда, отражая домашний уютный свет из окон жилых домов, и тонули в снегу. Подтаявший снеговик, весь в пепле и саже, с кривым носом-морковкой грустно и одиноко взирал на нас из обветшалой песочницы своими игрушечными блестящими глазками-угольками. Как какой-то призрак неслучившегося волшебства, как старая любимая игрушка, заброшенная на антресоли выросшим ребенком.       Поздний вечер укрывал небо плотной черной тканью — сквозь неё просвечивали маленькими дырочками сияющие белые звёзды. В водосточных трубах выл уставший ветер, с чьего-то балкона одиноко лаял пёс.       Мы сели на спинку одной из скамеек, торчащей из сугроба. Я вертел в руках безалкогольное пиво в тёмном стекле, Саске отвинтил крышку пластиковой бутылки с холодным чаем.       — Ну, давай, — спокойным голосом начал Саске. — Я повторю вопрос: чего ты добиваешься?       Я взглянул на скользкое бутылочное стекло, выхватив в глянцевом блеске отражение своего растерянного лица. Пальцем подцепил пивную этикетку: та сползла с мокрой глади мятой тряпкой и упала нам под ноги. Многое, очень многое хотелось сказать, только пресловутая гордость не позволяла. Про Сая, про кота, про сигареты на подоконнике и про кровавую линию горизонта, про то, как пытался осознать, смириться… Но всё, что накопилось за это время, все слова, что я некогда тщательно подбирал неделями, всё, что хотелось написать в сообщении, куда-то испарились, оставив голову ужасающе пустой.       — Молчишь, — констатировал Саске. — Сам уже не знаешь, чего хочешь.       — Саске, — наконец выговорил я. — Я вот думаю… Если бы я следовал чужим советам, я должен был тебя сейчас послать и сказать, что мне ничего от тебя не надо уже… Мне одно не даёт покоя.       Ветер взметнулся, разорвал тишину вечера бунтующим воем, подхватил мокрую этикетку и поволок её по припорошенной снегом ледяной корке.       — Если тебя что-то не устраивало… Я бы смог тебя понять.       Сети проводов над нашими головами налились электричеством, протестующе загудели, сопротивляясь резким порывам.       — Объясни мне. Почему ты ушел?       И, рванув ввысь, ветер неожиданно стих, а за ним оглушительно смокла вечерняя темень. Саске потянулся к карману куртки, достал оттуда пачку и привычно щелкнул по ней, выудив сигарету. Я взглянул на то, как его губы мягко обхватили фильтр. Саске склонился, в его ладонях затрепетал маленький тёплый огонёк зажигалки.       — Нет привязанностей — нет страданий, — подумав, заключил Саске и выдохнул дым. — Я с самого начала тебе ничего не обещал и не гарантировал, что останусь с тобой. Было такое хоть раз, Наруто? Я говорил об этом?       — Нет.       — Вот. И чтобы откуда-то уйти, надо где-то быть. Я никуда не уходил.       — Страданий? — повторил я, игнорируя последнюю фразу. — Тебе что, плохо было?       — Нет, — нехотя ответил Саске и устало потёр висок. — Не цепляйся к словам. Всё это затянулось и продолжать не было смысла. Куда бы это привело? — Он медленно выпустил дым. — Никуда.       Я повертел в руках бутылку с пивом. Тёмное стекло блеснуло мокрой полиролью: я провёл по нему пальцем, стирая капли конденсата, вырисовывая жирную влажную линию. В одном Саске был точно прав: я действительно уже ни хрена не понимал.       — Как это? — переспросил я. — Ты поэтому ушёл? Чего ты хотел?       Саске повёл плечом и сделал глоток.       — Куда это должно было привести? — уточнил я.       — Дрянь какая, — поморщился он и отправил бутылку с чаем в мусорный бак. — Именно, что никуда. Ну жили бы мы так вместе — сколько? Год ещё? Два? Три? А дальше что, Наруто? У нас нет никакого будущего. Проще закончить сейчас, чтобы не терять время.       — Почему?       — Почему — что?       Я вздохнул и раздраженно потёр виски.       Какого черта, Саске… Всё по новой. Я никуда не уходил, у нас не было будущего… Что вообще за хрень происходит в его голове? Отыскать бы и нащупать в его словах хоть какую-то логику, развязать бы эти спутанные узелки смыслов, раскатать этот многослойный ком противоречий…       Как ему только удавалось одновременно отрицать, что между нами вообще хоть что-то было и при этом говорить о будущем? Которого, по его словам, тоже не было. И, главное, почему? Весь этот бред на веру примет только умалишенный. А он ещё говорил, будто из нас двоих тупой — я.       Я внимательно на него посмотрел, изучая, будто видел впервые. Саске курил, смотрел куда-то вперёд и словно избегал встречаться со мной взглядом. И ради подобной чуши он решился на разговор? Кого и в чем он хотел убедить? Его слова никак не вязались ни с его поведением, ни с его на эмоциях брошенным обвинением в эгоизме в первый наш разговор на работе. Тем более они не вязались с тем, что он говорил сейчас. Чего он так старательно избегает, почему юлит? За всем этим словно стоит причина, которую Саске тщательно пытается скрыть, отвести внимание.       Внутреннее чувство справедливости, врезанное в память, — какая-то упрямая, непримиримая сила, всё толкала и толкала меня в эмоциональный ад след в след по проложенному Саске пути, а я никак не мог нащупать ни одного ориентира: тот ускользал, лишая надежды узнать правду, и моя живая вера терялась в этом бесконечном кошмаре. Саске ушел, а мне нужно узнать причину — и, нащупав в себе эту опору, я горячо к ней стремился.       Так вышло. Любил ведь.       Иначе я просто не мог.       Я вздохнул, собираясь с мыслями. У всего есть глубина, а я слишком хорошо знал Саске, чтобы брать на веру любой мусор, плавающий на поверхности. И прослыл бы настоящим идиотом, если не воспользовался своим шансом.       — Будущего нет: почему? — терпеливо повторил я.       — Я ничего не хотел изначально, — холодно припечатал Саске. — Спать вместе — одно, жить — другое. Я не хочу потом обнаружить, что… Если ты хочешь потратить на это всю свою жизнь, то я пас.       Я прикрыл глаза. Я избрал неверную тактику, пытаясь вести диалог по его правилам. Какая-то чушь. Всё, что он сейчас говорит — непереводимая, нелепая чушь.       — Чего ты боишься? — нахмурился я. — Что вообще за бред, почему тебя внезапно стало это волновать? Я тебя спрашивал о том, почему ты ушёл.       — Я ничего не боюсь, — сдержанно сказал Саске. — Принимать реалии как данность — признак здравомыслия, а не трусости. Тебе пора повзрослеть.       — Повзрослел. Ты на вопрос ответь, — сказал я, пытаясь скрыть нарастающее раздражение и не дать сбить себя с мысли.       — Да ну? — тихо спросил Саске. — Что же ты тогда не рассказал о нас Кибе?       Я резко повернулся к нему, заглянул в глаза — бесил он меня сейчас невероятно: ну сколько можно съезжать с темы?.. — и осекся на полуслове. Саске смотрел на меня так, что стало не по себе. Я впервые видел его настолько напряжённым и уязвимым одновременно, словно сквозь всю эту холодную неприступную оболочку пробился неприкрытый, удивительно искренний и глубинный интерес. Сам не знаю, как я это понял, но его будто действительно волновал мой ответ. Больше, чем всё остальное.       Я поставил так и не открытую бутылку с пивом на сидение, устало вздохнул.       — Я за тебя боюсь.       Тихо скрипнули старые качели. Ветер погнал позёмку по ржавому льду, а Саске окаменел, замер и не изменился в лице. Промолчал, отвернулся, снова затянулся догорающей угольком сигаретой.       — Чушь.       — Вопрос, Саске, — напомнил я. — Хватить ходить вокруг да около. Только без хуйни всей этой про будущее, я никуда не уходил, у нас ничего не было и так далее. Что случилось?       — У меня нет для тебя другого ответа, — огрызнулся он.       — Хорошо, — кивнул я.       Я одним рывком спрыгнул со скамейки, развернулся к калитке и сделал шаг к выходу. Не выдержал, остановился, снова повернулся к Саске.       — Как понять это твоё — у нас ничего не было?       Саске раздраженно уставился на меня.       — Нет, серьезно, — не выдержал я. — Только что ты говорил: у нас не было будущего. Как не может быть будущего у того, чего не было?       — Я не виноват, что ты не способен понять элементарных вещей.       — Саске. Не прикидывайся придурком. И не съезжай с темы.       — Напряги память и поймешь.       — Это не ответ. — Мой голос уже дрожал от злости.       — Я всё сказал.       — Нормально ответь мне.       — Наруто.       — Нормально, блять, ответь.       — Я никуда не уходил. Неоткуда было уходить.       — Окей. — Я основательно потерял терпение. — Тогда что это, блять, вообще было? Нахрена ты тогда здесь сидишь? Нахрена я здесь стою? Что мы вообще выясняем?       Я пытался выровнять дыхание и смотрел в глаза Саске. Весь он, всем своим видом теперь казался бесконечно затравленным и обороняющимся. Бледный, почти белый, не волосы — чёрный лед; фигурка из мела и угля, поломанная, любимая…       Я подошел близко, очень близко, и уже почти нащупал ту чувствительную область, откуда уже не было выхода, и смело поддался тому, что могло последовать дальше.       — Мы с тобой просто спали вместе, — выдержав недлинную паузу, напряженно заявил Саске. — И жили вместе, потому что это было удобно. Хочешь, называй это друзьями, которые трахаются.       — Какие, нахрен, друзья… — Я в ярости закрыл ладонью глаза, пытаясь окончательно не сорваться.       — А что ты хотел услышать? — резко спросил Саске, словно я задел его за живое.       Он метнул окурок в сугроб — сноп искр взвился крохотным оранжевым фонтаном и стух, подхваченный ветром.       — Мы с тобой давно общаемся, у нас был отличный секс, — иронично добавил он, словно специально пытался меня задеть. — Зачем усложнять?       — Подожди, — остановил я его севшим от гнева голосом. — Подожди-ка. У меня как-то картинка не сходится. С тем, что ты говоришь, и тем, что было на самом деле.       — У меня тоже не сошлась.       Я замолчал, пытаясь сообразить. Саске тем временем хлопнул по карману куртки в поисках пачки сигарет, но тут же словно опомнился.       — Всё, Наруто, — уже спокойнее произнес он. — Достаточно. Это бессмыс…       — Дай мне кое-что выяснить, и можешь идти на все четыре стороны, — перебил его я. — Ты же вёл себя, как будто мы были в отношениях. Не считая того, что мы жили в одной квартире. Мы постоянно были вместе. Мы ездили к твоему брату. Мы вместе уходили с работы, и… Я знаю всё, что ты любишь. Что ешь, что пьёшь, какие фильмы ты смотришь. Я всё знаю о тебе, — торопливо продолжал я. — Друзья, которые трахаются, или как ты там сказал, не относятся друг к другу так, как относились мы. Я ни за что не поверю, что человек, который…       Я нервно выдохнул, пытаясь выровнять голос и объять вслух тот огромный пласт общих важных воспоминаний — настолько огромный и неподъёмный, что я не мог подобрать к ним правильных слов: каждое из них не складывалось ни в буквы, ни в предложения, и звучало слишком мелко и глупо по сравнению с тем, как я их ощущал. Саске как-то заметил, что я сломал наушники, и купил новые. Саске однажды починил мой ноут. Саске притащил меня на маяк, куда я давно хотел попасть. Саске и его прикосновения. Саске и его слова.       Мелочи, которые казались мне бесценными, обращённые в слова, теряли смысл.       — Тебе напомнить, как ты… Как мы… Да хоть вспомни, как кормили этих котов, рыжего особенно, помнишь? Саске, я всё это помню, я всё это забыть не могу, я кота этого даже домой забрал, а ты говоришь… — Я снова сделал паузу, чтобы отдышаться. — Почему всё это резко прекратилось, объясни мне?       — Потому что я ничего не прекращал, — Саске повысил голос. — Я просто съехал, потому что имею право съехать в любой момент. Моё отношение к тебе не изменилось.       Я смотрел на него, кипя от неверия и злости, и, кажется, готов был убить прямо здесь. Саске вёл какую-то тупую игру, называя чёрное — белым, небо — землёй, воду — камнем, и я не мог понять — всерьёз он или издевается.       Неизвестно, какие силы сдерживали меня, чтобы снова не наброситься на него с кулаками. Чушь, какую же чушь он несет… Я уже был не в силах цепляться к деталям и напоминать ему, как, уехав из квартиры, тот не желал разговаривать со мной до этого дня. Как пропал и молчал всю неделю. Как избегал на работе. Без толку. Саске продолжит гнуть свою линию, уходя в глухую оборону.       — Мы давно не друзья, — выдавил я металлическим голосом.       — А кто? — сощурился Саске.       — Понимаешь, Саске, — выделяя каждое слово, выговорил я. — Друзья или друзья, которые трахаются, не относятся друг к другу так, как относились мы с тобой. Мы с тобой не друзья.       Саске посмотрел на меня враждебно и недоверчиво.       — Допустим, — произнес он холодно спустя несколько секунд. — Допустим: не друзья.       Он снова потянулся к карману куртки за сигаретами, передумал и сложил перед собой руки, облокотившись о колени.       — Тогда я всё сделал правильно, — вполголоса добавил он. — Никто не страдает, всем хорошо, все довольны. Что ты тогда хотел выяснить?       — Тогда было хорошо, мы же…       — Хорошо? Ты же только что сказал: мы не друзья.       — Да какого хрена, Саске? — Я не выдержал и схватил его за ворот куртки. — Ты же сам ушел! Почему?       — Убери руки.       — Ты только что сказал, что всё сделал правильно, хотя минуту назад ты вообще не хотел признавать, что куда-то уходил!       — Наруто.       — Отвечай.       Саске рванул назад, больно сжав мои запястья и резко меня оттолкнул. Я тут же потерял равновесие и, стараясь не упасть, отступил назад, неудачно провалившись по колено в сугроб одной ногой.       — А ты бы, блять, не ушел? — повысил он голос. — Ты бы всё равно, рано или поздно…       Он со злостью пнул грохнувшуюся в снег бутылку с пивом, и та взорвалась о фонарный столб. Осколки брызнули фейерверком из стекла и пены. Чья-то собака на балконе залилась визгливым лаем.       — Это всё равно кончилось бы рано или поздно, — резко добавил он. — Просто я сделал это раньше.       И пока я, стоя по колено в сугробе, пытался осознать всё, что он мне сказал — то, что пытался, и то, что боялся, — Саске развернулся и ушёл, скрывшись в продрогшей неизбывной темноте двора.       Дома, озябшие и замёрзшие от холода, жались к другу другу, укрывшись снегом, словно пуховыми шапками. Я шёл дворами, сгибаясь от порывов мартовской метели, терпел ледяной ливень из талого снега и думал, надо же, сколько было домыслов, а ответ оказался проще простого…       Если бы я только знал, как сильно Саске боится подпустить к себе кого-то ближе, чем на расстояние вытянутой руки, я бы… Он ведь до одури боится. Боль, которую мне пришлось переживать в одиночку — израненная утратой жалость к себе. Боль, которую так избегал Саске — втертый в подкорку страх перед уязвимостью. Он же перевешивал всё его стремление к любой близости — ни глубины не признавал, ни себя в этом не находил.       Я посмотрел вверх, в матовую черноту. Мне-то казалось — я его знал, а оказалось, не знал совершенно.       Лестничная клетка встретила меня мигающей лампочкой и запахом сырости. Я поднимался на свой этаж, слушая, как за моей спиной, замыкаясь у потолка, эхом раздается сдавленный бетонными стенами звук моих шагов. У дверей собственной квартиры я остановился, поигрывая ключами, и внутренне сжался, в ужасе вспомнив, что оставил кота без еды на целый день до позднего вечера. И почему я решил, что делал для Саске всё, когда я элементарно не могу позаботиться о ком-то живом?..       Открыв дверь, я сделал долгий, трудный, замедленный во времени шаг на порог родной квартиры и, оказавшись в спасительном окружении стен, выдохнул этот тяжёлый день прочь. Щелкнул выключатель, и под потолком несмело затлело мягким и жёлтым. Дохнуло домашним расслабленным теплом, и я, скинув верхнюю одежду, отстранённо заметил, как что-то, сжимавшее все мои внутренности долгое время, отпустило, обмякло.       Пообвыкший за это время кот с явным укором глядел на меня огромными голодными глазами, чинно восседая на кухонном табурете и распушив хвост.       — Придурок у тебя хозяин, — сказал я коту, выуживая из холодильника корм. — И с чего я решил, что смогу о тебе заботиться…       Ночь, мягко скользя по небосводу, накрывала холодный город тяжёлым одеялом и растворяла в плотных набежавших облаках звёздный свет. Невнятная мрачная уверенность, обнажившая свой стальной стержень за время разговора с Саске, стаяла, оставив вместо себя глухую пустоту. Я печально улыбнулся: надо же, теперь я знаю причину. Только вот легче не стало ни на йоту.       Я подошёл к окну, вглядываясь в мрачную беззвёздную мглу. Кот, мягко ступая лапами, прыгнул на подоконник и с сытым утробным мурчанием ткнулся мне в локоть мокрым усатым носом.       — Ну извини, — сказал я ему, заглядывая во внимательные, живые глаза. — Пришлось задержаться с Саске. Нужно было поговорить.       Кот посмотрел на меня, и я прочитал в выражении его глаз почти человеческий укор.       — Ты представляешь, — продолжил я. — Он, оказывается, отношений боится. Никогда бы не подумал, что и он может быть в чём-то уязвим.       За окном мигнули жёлтые фары проехавшей мимо машины, зашуршал хрусткий лед под колесами. Кот, отвернув морду, посмотрел в темноту, словно углядел в ней что-то, что мог видеть только он. Странные они, всё-таки, создания, эти кошки. Мистические. Есть в них что-то особенное, словно не от мира сего — без преданной собачьей верности, без встроенного в подкорку желания втереться в доверие. Может быть, далёкого кошачьего предка однажды обидел некто очень несчастный, отчего коты до сих пор так и не пожелали привыкать к теплу человеческих рук?       Так, Саске?..       Я потянулся пальцами к рыжей пушистой шёрстке, но моё несмелое движение остановили предупредительным, рассерженным шипением.       — Вот как ты сейчас, — сказал я коту, убирая руку и посмеиваясь. — Я же ничего не сделаю тебе плохого. Помнишь, сколько времени я кормил тебя раньше? Я ведь делал это не потому, что хотел сделать тебе больно.       Где-то в глубине двора глухо взвыла сигнализация и практически сразу затихла, захлебнувшись в ночной тиши. В соседнем доме друг за другом мягко гасли уютные квадратики окон. Кот, поводя усами, внимательно на меня смотрел.       — Я делал это потому, что хотел сделать счастливее тебя, — тихо пояснил я. — И себя тоже.