Ржавый лёд

      Серая мартовская хмарь ползла из подворотен липким туманом, клеилась к подошвам и воротнику. Навесив на лица хмурые маски, люди торопились на работу, мерзли на остановках, толкались в пропахших дизелем автобусах, жались друг к другу в медленно ползущих трамваях. Утренний город оживал и спешил, сетуя на весеннюю грязь и морозное солнце.       Все вокруг казалось дымчато-вязким. Я шел по узкому тротуару к пешеходному переходу, стараясь не попасть под брызги из-под колес проезжавших мимо машин и фур. Облепленные невыносимо жизнерадостной рекламой, они словно в насмешку над однообразной жизнью горожан, грузно рассекали дорожные черные лужи, чавкая снежной кашей. У одноглазого светофора стояла девочка в тоненьком потертом пальто и зябко потирала руки. Я подошел ближе, встал рядом, ожидая зеленого сигнала напротив, как она медленно обернулась, беззвучно открыв рот, и протянула ко мне ладони. На каждой ее руке, замершей на уровне моей груди, я заметил колечко с металлической вязью «Спаси и сохрани», в глазах — обуглившееся смирение, стоп-кадр слепоты и безнадеги.       В спину ударил холодный ветер, липкий, мистический ужас обхватил мою шею ледяными пальцами, заложило уши. Я вздрогнул, пошарил в карманах и быстро вложил в ее ладонь пару бумажных купюр. Девочка смяла их дрожащими пальцами и опустила голову, словно каким-то невероятным образом могла их разглядеть. Загорелся спасительный зеленый, рассеянной дымкой подсветив ее растерянную, глуповатую улыбку, и я бросился через дорогу, подгоняемый стальными призраками пролетавших мимо машин, промозглым ветром и слепым взглядом нищенки, и скрылся в спешащей толпе людей. Казалось, этот взгляд прожигал спину насквозь.       Затормозил я у торчащего посреди улицы ларька с кофе. Грязная будка, пятнистая от брызг, светилась непростительно модным черно-белым пятном посреди серой улицы и, казалось, пыталась спрятаться, слиться с заматеревшим старым городом, забаррикадировавшись сугробами, будто окопами, маскируясь среди шматков старых объявлений и грузно нависающих подъездных козырьков. В цехе сегодня не моя смена, и я намеревался потратить образовавшийся выходной на что угодно, лишь бы не на безвылазное просиживание в скованной молчанием квартиры. Одиночество давило на меня тяжестью стен бездушной бетонной клетки, и я сумасшедшей птицей бился о ее невидимые прутья. Мне бы обвыкнуть уже, примириться с ним, а я не мог. Все еще не мог.       Я наклонился к окошку, сделал заказ полусонной, как сентябрьская муха, бариста. В кармане завибрировал телефон, на экране мелькнуло «Киба».       — Слушай, не выручишь? — без приветствия обратился он, стоило снять трубку. — Надо сестре в магазине помочь. Товары в подсобку занести.       Я недолго подумал и согласился. Киба не так давно примчался помогать с котом — честно и по-дружески было бы отплатить ему той же монетой. И я понятия не имел, чем еще мог бы сегодня заняться. Повесив трубку, я потянулся к стаканчику с готовым кофе.       — Оплата по карте или наличными? — скучающе поинтересовались из окошка кофейни.       — Наличными, — ответил я, пошарив в кармане куртки, и глухо проматерился, сообразив, что случайно отдал слепой бродяжке сумму большую, чем собирался. — По карте…       Кофе обжег язык горьковато-молочным кипятком. Сердце, из без того работавшее, словно на ладан дышащий металлорежущий станок, бесперебойно застрочило ритм, подгоняемое кофеином, то и дело спотыкаясь о случайные мысли: бродяжка, Киба, зоомагазин, кот, Саске, Саске, Саске…       Саске боится отношений. Боится быть уязвимым. Саске готов был первым все закончить, лишь бы потом не оказаться на моем месте. На моем месте — это как если бы пытаться жить с дырой посреди грудины, с вырванным куском живого мяса. Эта дыра никак не хотела затягиваться и, как бы я ни старался запечатать ее, зашить, налепить на нее новые смыслы, расползалась заново.       Боится, значит. Хорошо.       К такому выводу я пришел, третий день обдумывая наш последний разговор. Иное в голову не шло, ровно как и то, что мне с этой информацией теперь делать. Испытавший боль потери однажды, будет бояться испытать ее вновь, и мои воображаемые попытки — бессмысленные репетиции будущего — убедить его в обратном проваливались, не приводя ни единого достаточного веского аргумента. Любое мое слово, даже в собственных фантазиях, рассыпалось о каменную стену его недоверия. Так я это видел: живая, отзывчивая к теплу мякоть резко становилась твердой, как глыба. Ни пробиться, ни отогреть, как бы я не плясал вокруг нее с бубном.       Капля с литого козырька кофейни упала на костяшки пальцев. Я поёжился, крепче запахнул куртку и, ещё раз сверившись с адресом, зашагал в сторону зоомагазина. Тротуары и дороги были сплошь покрыты тягучим бурым месивом — на них огромной чешуей неведомого зверя отпечатывалось множество мокрых человеческих следов. Снег и лёд медленно таяли, превращаясь в ручьи, а под ними проглядывала прошлогодняя, давно сгнившая трава. Юркая вода несла мелкий мусор — обертки жвачки, грязные этикетки, щепки, рваные пачки презервативов. Через пару месяцев на месте влажной чёрной земли пробьётся свежая молодая зелень, заглянет в окна запахом нежной сирени и липы, и, увлёкшись этой мыслью, я задумался — неужели мне придётся прожить это время без Саске…       Стало мерзко и тоскливо. Я шёл, мешал ботинками снег с грязью, спрятав руки в карманы. Улица пахла сыростью, выхлопными газами, с прилавков уличных кафе тянуло тёплым ароматом булочек и поджаренных сосисок, чем-то напоминавшим далекое полузабытое: детство, школьная столовая, Саске, тогда еще просто одноклассник, чем-то там со мной поделился… Я шумно выдохнул. Может быть, ещё не все кончено, может быть, стоит просто позвонить, написать, подобрать верные слова…       За углом показался нужный дом. Плесень выбивалась из кирпичной кладки, словно лишайные пятна, из-под крыши крупными струпьями торчали куски льда, таявшие по стенам потоками слёз. Бетонная лестница с гнутым скелетом перил была заставлена картонными коробками, возле стоял небольшой грузовичок с распахнутым нутром. Оттуда вылез хмурый Киба в рабочих пыльных штанах, отряхнул ладони, достал из переднего кармана куртки пачку, вынул зубами сигарету. Дверью грузовичка хлопнул какой-то грузчик, смутно показавшийся мне знакомым. В цехе, что ли, видел…       Заметив меня, Киба разом воодушевился, заулыбался.       — Чё, как сам? — приветствуя, он крепко стиснул мою ладонь. — Давай вот эти коробки туда, а эти я сам. Немного тут.       Коробок, вопреки его заверениям, оказалось херова гора — даже удивительно, сколько, оказывается, мог вместить в себя такой крохотный грузовик. Самые легкие я втащил в помещение первыми, поочередно складывая друг на друга. Содержимое, состоящее в основном из игрушек для животных, мигало и пищало, стоило неаккуратно приложить коробку об пол, и вскоре небольшая комната с выбеленными стенами — будущий магазинчик с зоотоварами — стал напоминать странные, бесперебойно орущие картонные баррикады.       Стеллажи втащили последними — Киба руководил с улицы, пока мы с этим грузчиком — все-таки я был прав, он действительно работал с нами на заводе, но в другом ангаре, — то и дело матерясь, пытались втиснуть их в дверной проем.       — Уйти, что ли, из цеха, — утирая пот со лба, задумчиво сказал Киба и оглядел помещение, когда последняя коробка оказалась внутри. — Помогу сестре доделать магазин, а там, может, и работать здесь останусь.       Он мечтательно оглядел стены, чихнул от пыли, провел тыльной стороной ладони под носом, отчего над его верхней губой появилась черная полоса. В его глазах, казалось, обратным отражением светились счастливые картинки с воображаемым будущим, в которых отчётливо читалось: вот здесь будут полки с товарами, там — стеллажи…       С улицы послышалось надрывное повизгивание заведенного двигателя, а затем резкий хлопок автомобильной дверцы.       — Даже не попрощался, — удивленно отметил Киба, повернувшись на звук. — Он нормальный парень, Дейдара этот, только странный немного.       — Так уходи, — пожал плечами я и присел на одну из коробок.       Открутил крышку минералки, сделал пару жадных глотков. Пыль, казалось, забилась в лёгкие, осела на губах и сушила горло.       — Да куда я уйду… Этим на жизнь не заработаешь, а вот цех, — рассеянно пояснил он, взлохматив челку. — Ты, кстати, что думаешь? Уходить же хотел.       — Не знаю, — отозвался я. — Вообще надо. Не могу оставаться там работать.       — Это почему?       Вообще, я ничего подобного говорить не собирался. Даже под страхом смерти.       Проснувшись на следующее утро после разговора с Саске, глядя, как солнечные пятна липнут к потолку, я, возможно впервые за все время, задумался: что я вообще творил?.. Сон пеленал всю ночь жаркой мутью, я путался в жидком коконе одеяла: яблоневые веточки щекотали мне щеки, невесомые лепестки падали на лицо, застилая лоб и глаза белоснежной вуалью, и стоило мне поднять веки, я обнаружил перед собой морду кота, влажным носом тычущегося мне в висок. Пушистый мешок с когтями хотел меня разбудить, требуя еды утробным мяуканьем, я вспомнил отчего-то Кибу и тут…       Саске говорил о нём. Спрашивал, почему я ничего не сказал Кибе. Просил повзрослеть. В голове завертелось, закрутилось и важное, и непонятное. Вроде что-то понимал, но одновременно не понимал ни хрена. Вопросы белели голым слепым пятном: с чего вдруг Саске о нём вспомнил? Сказал что-то про дружбу… Явно не сам до этого дошёл, в этом я был уверен. Что там в его голове творилось, куда он смотрел, на что опирался, откуда взялась эта мысль, брошенная им вскользь напоследок — ты, сказал он, сам бы ушел. О чем он, блять, вообще…       Я тер сонные глаза, кот нетерпеливо мял лапами мой бок. Саске что, считал, будто я не воспринимаю его всерьез, потому что скрывал это от Кибы? Эта мысль тут же показалась мне идиотской, притянутой за уши, чтоб Саске и думал о чем-то таком… Я в который раз почувствовал себя лишенным элементарной человеческой гордости, всеми способами желающим разгадать скрытые мотивы бывшего. Тьфу.       А потом попробовал представить: ну хрен с ним, допустим. Ладно. Киба мне никакой не друг, если так разобраться, Саске об этом знал, так к чему он прицепился? Я ворочался, поглаживал теплую кошачью шерсть и прикидывал: куда ни плюнь, по всем фронтам выходил какой-то детский сад и штаны на лямках.       Я стряхнул с рукава налипшую пыль, поставил минералку на пол, посмотрел на Кибу.       — Саске, — ответил я односложно.       Киба поднял бровь.       — Что — Саске? — не понял он. — Работать тебе нормально не дает? Поцапались?       — Да не совсем.       — Так это ты его тогда, — заулыбался Киба и ехидно мне подмигнул. — Я так и думал, Наруто, пиздишь ты мне. Я ж к тебе, как к другу, с открытой душой, а ты… — он хлопнул меня по плечу и случайно запнулся о ближайшую коробку. Та тут же захлебнулась воем собачьих пищалок.       — Другу, — повторил я негромко, примеряя на него это слово. Сквозь визг и звон мой голос звучал удивительно четко. — Не говори о дружбе, Киба, если к ней не готов.       Друг, говорил Саске. Мы с тобой не друзья, ответил я.       В детстве у нас была игра — мы, дворовые пацаны, разбивались на две команды и бегали друг за другом весь день. Правила были нехитрые: вылови противника и выбей из него пароль. Как угодно: щекочи, пугай, подкупай — лишь бы тот раскололся и предал «своих». Такого, правда, почти никогда не происходило — выдать пароль считалось позорным, предателя обзывали «крысой» и больше в игру не брали. Выбивать пароли как-то иначе, например, кулаком в нос, тоже оказалось хреновой затеей: игра быстро перерастала в драку и все заканчивалось синяками, разбитыми губами, окровавленными лбами и воплями неравнодушных прохожих, грозившихся вызвать ментов. Тупик. Тогда мы и придумали в каждой команде по капитану и доступные лишь ему привилегии. По правилам, если ловили его, беднягу сначала ставили в центр круга и, что называется, пытали. Когда тот наотрез отказывался сообщать пароль — заставляли выполнить желание. Снять штаны и пробежаться по улице, выпросить денег у прохожего, умыться грязью — фантазия у пацанов была так себе. Тут, правда, была одна загвоздка: если капитан выдавал пароль — выбывал из игры, а остальные могли её продолжить. Если выбирал желание, выполнять его приходилось всей команде.       Так вот, по словам Саске выходило, что я предпочел умыться грязью и ждал, что он сделает то же самое.       — Это с чего?       — С того.       Я выдохнул и заговорил. По мере своего короткого рассказа я мог воочию наблюдать, как меняется в лице Киба. Он вмиг осунулся: щеки словно опали, челюсть вытянулась, глаза округлились.       — А ну-ка стоп, — он выпал из оцепенения и прервал меня, выставив вперед ладонь. — Блять. Ты что несешь такое.       Киба тряхнул рукой и с омерзением на неё посмотрел. Вой игрушек прекратился, воздух в помещении разом оглох и оцепенел.       — Все это время? — он неверяще прищурился, переступил с ноги на ногу, снова замер. — Я ж тебе, пидору, руку жал…       В груди, зрея едким топливом, вскипела ярость. Я подскочил, но не успел и открыть рта, как дверь неожиданно хлопнула, заставив нас обоих обернуться. Наш сегодняшний помощник с коробками, Дейдара, который, по словам Кибы, уехал, показался из дверного проема.       — Забыл. — Он подцепил связку ключей с подоконника, хмыкнул, повертел на пальце, смерил нас обоих долгим странным взглядом и вновь скрылся на улице.       Киба снова повернулся ко мне. Глаза — огромные, круглые монеты, странная смесь из непонимания и неприязни. Выглядел он сейчас как большой, глупый эгоистичный ребенок-переросток в своем пропыленном костюме, с черной грязной полосой под носом, среди склада коробок, и которому терпеливые родители впервые объяснили, что игрушки стоят денег, а он вот-вот готов был сердито раскричаться.       О, невыносимый и небезопасный сложный мир-обманка, предавший его доверие и не желающий соответствовать представлениям о правильности.       Уязвленная ярость, затопившая всего меня минутой ранее, испарилась, и я горько усмехнулся. Как глупо и по-детски. Дружба, любовь — слишком громкие слова для тех, кто пользуется ими, как ребенок погремушкой. И я был таким же. Может быть.       Почему я рассчитывал быть с Саске, если не готов был мириться со сложностями, брать ответственность за свой выбор полностью? Так с его стороны все и выглядело: детская, глупая игра в чувства, где я отмахивался от всего, прикрываясь обстоятельствами? На что я только рассчитывал… Я предлагал ему нечто, что сам, опираясь на правила, считал постыдным и опасным — тем, что нужно скрывать.       Ответ очевиден: такую мою любовь ни один нормальный человек никогда не сможет принять. Это просто унизительно.       Я боялся не за Саске. Я играл в игры.       — А кто виноват? — спросил я Кибу. Встал с коробки, отряхнул колени и направился к выходу, оставляя его за спиной.       Либо ты принимаешь всё и радуешься, думал я, оказавшись на улице, либо сидишь и молчишь в тряпочку: не бывает ничего наполовину. Выбирая легкий путь, имей в виду, что грязью умоются все.       Грузные пепельные тучи разродились снегом. Ветер трепал мои волосы, полы расстегнутой куртки и толкал в спину навстречу обезумевшему от боли городу.

***

      Рядом с заводом был бар в бывшей авторемонтной мастерской. Конохамару, сидя рядом, цедил коктейль из виски и энергетика плотно сжатыми губами, с подозрительным прищуром оглядывая галдящий полумрак. Звенело стекло стаканов, под потолком собрался мутный сигаретный дым, подсвеченный кислотно-розовыми, зелеными и синими вспышками прожекторов, пахло спертым потом и алкоголем. Стены, увешанные литыми дисками, снятыми с чьих-то не то угнанных, не то разбитых авто, светились в темноте металлическими лопастями, будто застывшие вентиляционные решетки подземного города из компьютерной игры про постапокалипсис. Приглушенные басы били по ушам словно сквозь плотный поролон, разбавленные негромкими разговорами за соседними столиками.       Я рассеянно постукивал пальцами по высокому ребристому бокалу со светлым пивом. Полутьма бара расслабляла, укутывая в свой дымный кокон, выдавливая лишние мысли и превращая разум в вязкий вареный кисель. Конохамару подловил меня прямо у дома, когда я возвращался от Кибы, и предложил развеяться. Я согласился в надежде переключиться на что-то неважное и теперь окидывал невидящим взглядом окружающее меня пространство во всполохах неона, отстраненно воображая, будто с каждым глотком вливаю в себя не алкоголь, а новокаин.       — Покурим? — Конохамару лениво потер затекшую шею и похлопал по карманам в поисках сигарет.       Галогенная покосившаяся вывеска бара «Техас» подмигивала в такт подвывавшему ветру. Бесхитростный нейминг местных заведений порой заводил в тупик нелепостью. Спроси владельца, почему именно Техас и какая связь между песчаной степью, припрошенной красноватой пылью, и ощетинившимися кактусами южного штата и бывшим автосервисом в крайне далеком от этого самого штата северном городе совершенно другой страны, чьи посетители напоминали ковбоев только запахом пьяных тел, тот лишь пожмет плечами и махнет рукой.       — А хер знает, — скажет он. — Ковбои нравятся.       И будет прав. Здесь все так: непонятно зачем, почему и, главное, хер знает как.       Высокий грузовик, словно нарядная новогодняя елка, увешанная огнями, прогромыхал мимо нас с Конохамару, заглушив мотором музыку, доносившуюся из бара, и скрылся за поворотом. Весна-оборотень, вырядившись в короткую юбку, подцепила у обочины небритого дальнобойщика и, пьяная, попросила зиму ее подменить: на улице морозило так, словно приближался январь. Я спрятал ладони под мышками, жалея, что вышел без куртки. Конохамару матерился, пытаясь справиться с хиленьким огоньком зажигалки.       Недалеко от нас, у соседней стены бара, топтала снег небольшая компания. Я окинул их незаинтересованным взглядом, случайно встретившись глазами с крайним справа. Высокий, худой, со штангами в нижней губе и носу, он смотрел прямо на меня — пронизывающе и не моргая. Я отвернулся.       — Ну так что, — начал Конохамару, наконец, подкурив и выпустив дым. — Резюмируем? Чтобы твоя мрачная принцесса растаяла и убедилась, что всё серьёзно, ты побежал рассказывать Кибе, и теперь у тебя могут быть проблемы?       — Возможно, — уклончиво ответил я.       — Не возможно, а точно.       — Киба не скажет, — уверенно начал я. — Там этот был, Дейдара. Не знаю, как много он слышал. В любом случае, я не за себя боюсь.       — Учиха специально дал тебе подначку, а ты, нежная голубая душа, побежал рассказывать Кибе… Чтобы что? — Он прищурился. — Наруто, он играется с тобой.       — Нахрена бы это было ему нужно?       — А не знаю, — развел руками Конохамару. — Есть такой тип людей. Они так развлекаются. Потому что могут. Просто знают, что могут сделать что угодно и за ними все равно будут бегать. Ты хоть в лепешку разбейся, им все мало. Будешь? — Конохамару протянул открытую пачку.       Я неохотно потянулся к сигарете, как сзади кто-то грубо толкнул меня плечом.       — Любишь долбиться в жопу? — раздался над ухом опасно елейный голос.       Из лица Конохамару словно мгновенно выкачали всю кровь — таким бледным я его увидел перед собой, — а в тот миг я видел только его, его остекленевшие карие глаза, снежинку, не успевшую растаять на его щеке, и наливающийся алым уголёк сигареты. Да и как она могла бы растаять, отстраненно подумал я, когда он весь разом превратился в неживую статую из сказки про ледяной осколок в сердце, но я не успел додумать эту мысль.       Зловонное чужое дыхание, высокие тени обступили меня за спиной, а потом мой локоть резко ударил кого-то в челюсть — сам по себе, по ходу, потому что сообразить, как я чудом увернулся от ржавого металлического бруска, вдребезги разбившего лёд под ногами, я смог уже на секунду позже.       — Охуел?! — услышал я голос Конохамару где-то сзади.       Тот, кого я ударил, заорал, схватился за нос и упал, поскользнувшись на льду. Вспыхнувшая вывеска на краткий миг осветила снег с каплями крови, величиной с монету, и чью-то серую, будто размазанную по белку радужку в глазах, оказавшихся напротив меня так же резко, как на мою спину обрушилась тяжелая, тупая, разрывающая боль.       — Эй! — услышал я чей-то отдаленно знакомый голос, перед тем, как завалиться в снег.       Звуки ударов, неприятный хруст — кто-то заорал, а затем, практически сразу — на окровавленном снегу замельтешили тени, раздался удаляющийся топот нескольких пар ног.       — Это что, блять, такое было вообще? — заорал Конохамару. — Наркоманы ебаные…       — Это Пейн, — снова раздался знакомый голос с бесстрастными тягучими нотками.       Сквозь туманящую разум боль я никак не мог сообразить, кому он принадлежал. Драка, начавшаяся было, так же неожиданно резко кончилась. Я сцепил зубы, пытаясь не застонать, и оперся локтем в замерзший снег, приподнимаясь.       — Не узнал… — ошеломленно протянул Конохамару. — Наруто! Ты как? Живой?       Пара крепких рук аккуратно подхватила меня, помогая встать на ноги. Левый бок дергало, словно кто-то загнал мне под кожу огромный крюк и рывками пытался его выдрать. Я с трудом разогнулся, глухо проматерившись, и поднял голову. Первое, что я увидел, — густо-лиловые вены на веках своего спасителя, темно-рыжие волосы, прикрывающие алый иероглиф на лбу, и огромные, зеленые-зеленые, испытующие глаза.       — Привет, Наруто, — серьёзно поздоровался Гаара, вглядываясь в мое лицо. — Давно не виделись.       — Точно, — выдавил я, криво улыбнувшись сквозь боль.       Где-то за моей спиной недовольно сплюнул Конохамару, пробурчав что-то непереводимое.       За нашим столиком в самом углу бара перегорел один из прожекторов, и бархатный полумрак накрывал нас густым мягким пологом. Гаара прижимал к столу бокал с мартини, продев тонкую ножку между двух пальцев, и медленно двигал его по кругу, словно гипнотизируя. С барной стойки на нас то и дело недовольно оглядывался его брат, Канкуро, и еще пара знакомых ребят из круга Гаары, чьих имен я не знал. Конохамару, откинувшись на сидение кожаного дивана, с хмурым интересом наблюдал за движениями Гаары и изредка, с тоской оборачивался на каких-то девиц за дальним столиком.       — Иди, познакомься, — посоветовал я ему.       — Ну да, — приглушенно хмыкнул Конохамару. — Тебя оставишь.       — Все нормально, — непривычно серьезно ответил ему Гаара раньше, чем я успел что-либо сказать. — Мы никуда не уходим.       — Мне не нужна нянька, — огрызнулся я, неприятно пораженный таким пристальным вниманием.       — А я о чем.       Гаара, не отводя взгляда, отпил мартини и вновь опустил его на стол. Алая коктейльная вишня медленно описала круг и мягко прильнула ко дну его бокала. Я сглотнул.       — Что бы у вас с ними не произошло, они больше не полезут, — медленно продолжил Гаара. По ножке бокала в его пальцах скользнула прозрачная капля. — Могу гарантировать.       Конохамару недоверчиво хмыкнул.       — О, кто же ты, волшебник в голубом вертолёте? — передразнил он. — Что ты можешь гарантировать? Это ведь они… Все говорят, что это они тогда Орочимару…       Гаара как-то странно скривился — я никогда не видел на его лице ярких эмоций и теперь понял, почему. Мимика придавала его лицу безумное выражение — вкупе с почти черными синяками под глазами выглядел он по-настоящему страшно.       — Ты всего не знаешь, — коротко ответил он.       Конохамару ответил что-то еще — слушать я, правда, уже перестал. Гаара, у которого, по его словам, с Пейном были свои счеты, казалось, вцепился в возможность их свести за мой. Ну или неизвестно ещё зачем, потому что всё, о чём они говорили, казалось мне неважным и бессмысленным. Бок продолжал ныть дергающей притупленной болью, а я думал: да плевать мне на Пейна, Дейдару — какая разница, что будет со мной дальше; всё, что меня по-настоящему волновало, — две серых галочки под моим ещё не прочитанным сообщением в диалоге с Саске.       Я быстро настрочил ему о произошедшем, как только мы вернулись в бар. Саске нужно было предупредить. И тем самым признать, что я редкостный долбоеб, не думающий о последствиях. Впрочем, я не без задней мысли отметил, что использую случившееся как повод снова с ним поговорить. От волнения горло сдавливало тошнотой.       Рядом скрипнул диван. Конохамару поднялся и, сказав что-то про «пройтись» и «проветриться», вскоре исчез из поля зрения. Яркий свет прожектора лениво скользнул по нашему столику, осветив мартини Гаары, и растворился.       — Помнишь? — приглушенно спросил Гаара. — Я помню.       Я повернулся к нему, не сразу сообразив, о чем он говорит. Гаара внимательно смотрел мне прямо в глаза. Медленно оторвав руку от стола, он поднес палец к своей щеке и провёл по ней линию.       — А, это, — догадался я, нервно рассмеявшись. — Полосы. Я их свёл.       — Покажи, — заинтересовался Гаара, подсаживаясь ближе. — Мне интересно, что там осталось.       — Шрамы, — неуверенно ответил я, слегка растерянный пристальным вниманием. — Выглядит пока не очень вблизи, но заживут. Должны зажить.       Теперь он был очень близко — даже слишком, отчего я в точности мог рассмотреть тонкий рисунок вен под полупрозрачной кожей его век, каждую трещинку на его губах, обветренную кожу на щеках — настолько сухую, что я без труда смог представить безжизненную горячую пустыню, песчаные барханы и дюны, где Гаара мог провести всю свою жизнь перед тем, как оказаться в этом богом забытом месте — в баре, в баре-бывшей-авторемонтной-мастерской.       — Неправда, — медленно произнес Гаара, и я почувствовал, как его взгляд, почти осязаемый, проходит долгий, внимательный путь по каждой нарисованной им в далеком прошлом линии на моем лице. — Шрамы — это очень сексуально.       Я не нашелся, что ответить. Явный подтекст, поначалу неопределяемый, обнажился так неожиданно и резко, что мне на миг стало тяжело дышать. Воздух между нами словно нагрелся, отяжелел — и я инстинктивно отодвинулся чуть дальше, облокотившись на спинку диванчика.       — А-га… — замялся я, пытаясь как-то разбавить повисшее в воздухе тяжелое молчание, и спросил первое, что пришло в голову: — Что означает твоя татуировка?       Я неуклюже ткнул себя пальцем в лоб. Губы Гаары дрогнули в полуулыбке.       — Любовь.       Да ладно. Любовь.       — Понятно, — кивнул я. Во рту резко стало сухо, и я потянулся к своему позабытому бокалу с пивом.       Горький вкус коснулся языка. Я сделал глоток, слегка поморщившись. Музыкальные басы, будто исчезнувшие минутами ранее, прорезались сквозь обступившее нас неловкое безмолвие и зазвучали удивительно громко. Я снова пошарил рукой в кармане, достал телефон. Пусто. Разочарованно щёлкнув кнопкой блокировки, я сунул его обратно в джинсы, заметив, как сквозь сизый плотный дым сигарет, прямо напротив, в зеркале барной стойки показался крохотный витраж. Посередине наливался алым маленький ромбик — кровоточащая рана посреди битого льда зеркал.       Бармен поставил на полку бутылку с виски, скрыв его от моих глаз.       Я отвернулся. Гаара снова пил мартини.       — Она у меня давно, — негромко продолжил Гаара. — Все хочу свести, но…       Он не договорил и вновь приложился к бокалу.       — Надоела?       — Нет. У татуировки должен быть смысл. У неё его нет.       — Как же, — усмехнулся я. — Ты только что сказал, что она означает.       — Наруто, — Гаара снисходительно усмехнулся. — Ты не понял.       В кармане резко и настойчиво задребезжал вибровызов. Из лёгких словно выбили весь воздух, я вздрогнул и медленно, словно весь состою из сердца и гортани, достал телефон. Ещё до того, как я увидел имя на экране, я уже знал, кто это — каким-то шестым чувством, тем самым, что часто толкало меня на безрассудные поступки, тем самым, что безошибочно могло узнать Саске даже тогда, когда это, казалось, совершенно невозможно.       — Ты где? — требовательно спросил он, стоило мне снять трубку.       — В баре, — ответил я быстро, крепко прижимая телефон к щеке.       Когда бы я ещё услышал его голос так близко? Сердце задрожало, сладко-больно потянуло на алюминиевых тросах мышцы: мне слышался не скрип — крик.       Саске молчал несколько секунд, басы били в такт ударам сердца мне в ребра. Тело превратилось в один сплошной нерв. В голове понеслись тысячи вариантов, как я мог закончить этот вечер: с эгоистичным желанием вызвать жалость, помножить ее на ложь, притвориться избитым, скучающим, радостным, испуганным, смелым, любящим, какой же бред все это собачий…       — Я ухожу уже, — зачем-то добавил я. — А ты где?       — Дома.       — Я подойду.       Недолгое молчание, обращенное в вечность.       — Хорошо.       Саске повесил трубку. Я растерянно посмотрел на экран телефона, где горели два непрочитанных сообщения — от него же. Ничего кроме «Пиздец» и «Ты где» с разницей в четыре минуты там не было, но я уже напрочь забыл, где нахожусь, с кем говорил пару минут назад и о чем. Мимо нашего столика прошла официантка, пересчитывая в руках чьи-то деньги, и, встретившись со мной взглядом, тепло и открыто улыбнулась. Мне стало разом так легко, как давно уже не было: воздух стал вкуснее, — я чувствовал хмель и чьи-то сладкие духи — кажется, вишневые. Музыка — громче и мелодичнее, свет — ярче и насыщеннее.       — Ваша сдача, — официантка положила на наш стол поднос и вновь улыбнулась. Серые глаза лукаво сверкнули в свете софитов.       — Мы не просили счет, — удивленно произнес Гаара.       — Конохамару, наверное, — весело перебил его я. — Оставьте себе!       С этими словами я подскочил со своего места, уверенный, словно дважды заплатил сегодня самой судьбе, и, попрощавшись с Гаарой, направился к дверям. Все вокруг меня потеплело и расслабилось, словно кто-то снял с моих плеч груз в несколько тонн — шаги давались легче. Кто-то вошел в бар, дверь хлопнула, и в мне в нос ударил свежий весенний запах.       Я вдохнул его полной грудью и не смог сдержать сумасшедшей улыбки.