Ржавый лёд

      Я жадно глотнул весеннего воздуха. Голова пьяно закружилась: до снопа красных искр и белёсых точек, рассыпавшихся перед глазами, будто пятна на засвеченной плёнке. Холодная ночь сдавала под напором разгоравшегося в моей груди волнительного тепла — трепетного и радостного, безотчётного и непростительно смелого, пока я шагал, то и дело поскальзываясь на обнажённой корке весеннего льда, — туда, где тёмное небо укрывало крыши домов чёрно-пурпурным бархатом. Будто занавесом, который вот-вот приподнимется, открыв мне уютно-жёлтые огни дома Саске, а я с бьющимся в горле сердцем переступлю его порог.       Город тихо замер в ожидании, равнодушно принимая объятия ночи. Слушал звук моего неровного шага, похрустывание смёрзшейся кашицы из грязи и снега под подошвами, свистящий шум моего горячего торопливого дыхания. Я шёл и видел его — этот город — странно приветливым и раскрытым настежь моему обнажённо распахнутому сердцу; находил в нём изумительное и новое: как старые каменные мостовые грелись в белом меху сугробов, как тусклые лампы фонарей светили благодушно и медленно.       Я находил улицы, дома, мосты, канавы, переулки. Потрескавшийся асфальт под ногами. Мягкий свет в зашторенных окнах. Саске в своём сердце.       Смелая, пьяная моя надежда невесть на что подталкивала в спину ветром. Казалось, именно сегодня, именно сейчас звонок Саске оставил за плечами одиночество, и мою грудь распирало от страха и волнительного сложного чувства. Ночь горячо шептала живые дикие признания, холод похлопывал по плечу, и я ускорял шаг, поскальзываясь на льду, путался в переулках, переживая и восторг, и сжимающую внутренности тревогу.       Вся моя вера свилась в лёгких в тугой ком, такой плотный и тёплый, что, казалось, вот-вот нальётся керосином и вспыхнет светом, точно солнечный клапан — он рос внутри меня, и с каждым шагом мне не хватало дыхания. Я весь дрожал — беспечно и радостно. Что-то произойдет, что-то точно произойдет, я всё объясню ему, я всё докажу…       Щеки горели от выпитого, в расстёгнутой куртке становилось жарко. Передо мной выросла дверь в подъезд — гладкая, чёрная, глянцевая — литая сталь монолитного хладнокровия, последняя преграда перед финишной прямой. Я впечатался в неё взглядом, замешкавшись, не решаясь достать телефон и спросить номер квартиры. Всю дорогу до дома Саске я старательно оттягивал этот момент, охраняя себя от неприятных уколов непрошенных мыслей — что, если я застал его врасплох своим предложением встретиться? Что, если он передумал или лёг спать? Что, если я открою сейчас переписку и среди старательно игнорируемых всю дорогу уведомлений увижу «Не приходи»?       Я посмотрел время на экране телефона — шёл ведь целых двадцать минут…       Домофон залился настойчивой трелью, дверь щёлкнула и лениво отворилась прямо перед моим носом, выпустив на улицу полуночного жильца с собакой на поводке. Мне пришлось посторониться, придерживая дверь — пёс походя заинтересованно обнюхал мои кроссовки, а я, не оставив себе ни шанса стоять столбом перед чёрным провалом подъезда и дальше, нырнул вглубь, в душную темноту, и словно в ней утонул.       Лестничная клетка обступила гнетущей тишиной. Пахло кислым борщом и мокрыми бычками. Я остановился на секунду перед тем, как сделать шаг на ступени, чтобы снова заглянуть в телефон. Задержал дыхание, заметив непрочитанное сообщение от Саске, открыл диалог, заблаговременно задушив в себе иррациональное, глубинное предчувствие краха.       Саске писал: «54». Пятьдесят четыре — номер его квартиры. Я поднял глаза на ближайшую дверь, вглядываясь в крупные металлические цифры над чьим-то глазком, прикинул в голове этаж. Последний, выходит.       И выдохнул.       Сердце заволокло теплом — я бездумно прокрутил ещё несколько уведомлений, пару секунд задержавшись на плашке с новым постом Сакуры. Мягкая игрушка с выпученными глазами, старая открытка «С днём медицинского работника», какие-то цветочки, стиснутые в цыплячьем горле тощей вазы — ах, какие милые цветочки, милые-милые, писала Сакура. И вот эти глазки-пуговки у плюшевого мишки — такой лапочка, правда?       Боже мой, подумал я, подари мне такое же простое, понятное счастье.       И сделал шаг на первую ступень.       …О чём шепчут облупленные стены пятиэтажки? О чём расскажет старая панелька, спроси её, что знает она о любви? Что знает треснувший пыльный бетон, что помнят заплёванные окна с банками, полными окурков и распиханными по углам?       Любовь — это жертвы, скажет она, жертвы и лишения, и по левую сторону сердца я видел побитую дверь: вырванный с мясом замок и вмятину от удара по ватной обшивке. Любовь — это временно, скажет она, и я видел несмелые полустёртые признания, вырисованные маркером под почтовым ящиком на втором этаже. Любовь — это навсегда, скажет она, и я видел в небольшом закутке у лестницы верно поджидающие маленького хозяина детские санки и красный трехколёсный велосипед с надсаженным над ними пухлым горшком с цветами.       Эта любовь съёживалась во мне с каждым шагом на последний этаж, как совсем недавно съёживалась целлофановая обертка от сигарет в руках Саске. Сжималась, как липкий фантик от леденца, как яркий слоган на прессволле; сминалась, как плакаты киноафиш в архивах; скукоживалась, как обугленный пластик старой вывески со свалки — в ужасе и надежде перед отчаянным рывком — моим последним шагом перед дверью в квартиру Саске.       Я был распахнут настежь, я кровью истекал, а его дверь была заперта. А когда, спустя три коротких зовущих трели, замок щёлкнул и она медленно приоткрылась, остановившись на полпути, что-то резко схлопнулось уже во мне — как воздушный шарик на дне рождения ребенка, который ждал праздника, а теперь, смотря на резиновые ошмётки, глотал слёзы от обиды.       Я судорожно выдохнул, отсчитал пару секунд, дёрнул на себя ручку и сделал шаг за порог — в ночь, в пустой холодный полумрак, и едва не потерял сознание от запаха стен, словно это был запах родного тела.       Успел подумать: а Сай где?..       — Саске?.. — позвал я.       Длинный отполированный пол коридора блестел, точно скованный льдом, заканчиваясь на кухне, где тускло млела жёлто-уютная подсветка вытяжки. А вокруг — густо-синий сумрак, глухой, тяжёлый, и Саске, обрекающей тенью медленно выступивший в дверном проёме кухни.       Он встал, прислонившись плечом к косяку, сцепив на груди руки. Выражение его лица — раздражённое, уставшее — окунуло меня в ванну с ледяной чёрной водой; я чуть не захлебнулся в его взгляде.       — Цел? — его голос донесся до меня, как сквозь плотную завесу. — Нахрена ты это устроил, Наруто?       Радость мгновенно обернулась вкусом пепла во рту. Внутри всё стемнело. Полчаса назад я казался себе неприлично светлым, а сейчас, глядя на него, слыша его, вся надежда, тихо застонав, спряталась внутри дрожащим, беспомощным клубком. Все мои мысли, восторженные и беспечные, разом протрезвели. Я не новокаин глотал, я — пьяный придурок, глупый влюблённый дурак — пил сироп слабоумия и отваги в надежде подменить реальность вымыслом и, глядя в непроницаемый мрак его квартиры, в его глаза, прощался с иллюзиями, а земля уходила у меня из-под ног.        Я сделал шаг ему навстречу. Под кожей разлилась тупая обречённость человека, ступившего на голгофу.       — А Сай где?..       — Сай? — не понял Саске. — Не здесь, как видишь. Зачем он тебе?       — Я думал, вы вместе живёте.       Саске устало выдохнул, неторопливо развернулся и взял с округлого кухонного столика стакан с водой. Его чёрная домашняя футболка приподнялась, обнажив поясницу и едва заметный шёлк волос над поясом спортивных брюк, обтянувших бедра и ноги.       Я сглотнул, ощутив болезненный укол памяти. Когда-то я мог беспрепятственно протянуть руку, провести по его спине, забравшись под футболку, а сейчас это казалось мне отголоском ненастоящей, но когда-то случившейся прошлой жизни. Где-то читал — чтобы не сдохнуть от боли, на пике стресса организм повышает либидо: секса должно хотеться неимоверно. Видимо, подсознательно я всё-таки хотел сдохнуть, потому что не хотелось ровным счётом ничего.       — Нет, — ответил Саске. — С чего вдруг?       Я поднял на него удивлённые глаза.       — А разве… Вы не?..       Саске сделал глоток — я невольно проследил за тем, как знакомо он слегка запрокинул голову, приложившись губами к краю стакана; за тем, как под его кожей дёрнулся острый кадык, и усилием отвёл взгляд.       — Пока ты снова не пытался усложнить мне и другим людям жизнь… — начал Саске. — Сай поделился контактами соседей. — Он коротко обвёл кухню кивком. — Я здесь один.       Отставил стакан, и этот звук, отразившись от гладкой поверхности стола, отозвался во мне безнадёжным, неумолимым звоном:       — Что это было за представление?       Я лихорадочно выдохнул, совершая над собой немыслимое усилие: взять всю волю в кулак и выложить всё подчистую, затолкав страх как можно глубже.       — Я думал, — начал я, внутреннее пожалев, что не отрепетировал диалог заранее. Я рассчитывал на тёплую встречу, и теперь слова приходилось подбирать на ходу, судорожно стараясь выудить нужные, способные найти отклик в его сердце. — Ты думаешь, будто я не воспринимаю тебя всерьёз. Поэтому ты сказал тогда, что между нами ничего не получится?.. Саске, серьёзно, мне действительно нужно сейчас все это говорить?       — Говори, — равнодушно пожал плечами Саске, но взгляд выдавал постепенно закипающее раздражение.       — Хватит меня мучить.       — Кто тебя мучает, Наруто? — отозвался Саске. — Разуй глаза и взгляни на реальность. — Он развел руками. — Мы живем в маленьком городе в жопе мира, где любой может проломить тебе голову, и будет прав. Злой нехороший гей совращает правильных мальчиков. Если они подкараулят тебя у подъезда, ментов ты вызвать не успеешь.       — Давай уедем, — выдохнул я.       — Ты меня вообще слушаешь? — Саске с видом, будто говорит с идиотом, повёл ладонью перед моим лицом. — Нет никаких нас, Наруто. Сколько раз надо повторить, чтобы до тебя дошло?       Тело точно превратилось в камень. Я замер, почти не дышал.       — Зачем ты позвонил?       — Ты же не успокоишься, — Саске обречённо облокотился спиной о холодильник, зажмурился и устало зажал переносицу. — Блять, Наруто, хватит. Я не хочу, чтобы ты что-то мне доказывал. Если ты рассчитывал, что мне некуда будет деваться, то ты сильно ошибся. И ещё…       Он отлип от дверцы, взял стакан, поставил его в раковину.       — Ничего не изменится, что бы ты там ни сказал Кибе или всему миру.       Открыл кран, сполоснул его и рывком опустил в сушку.       — Ничего не изменится, что бы ты ни сделал и ни сказал.       — Не изменится, — бесцветным голосом перебил его я. — Потому что ты очень боишься.       Саске поднял слегка удивлённый взгляд, словно его застигли врасплох. Показалось на миг — ещё не всё потеряно… В голове неожиданно пронеслась рассеянная мысль — уехать бы с ним в другой, далёкий город с небоскрёбами-свечками, настоящим жарким летом, с ветром — сухим и тёплым, бесконечным потоком машин, спешащими по автостраде; жить там, ни о чём не заботясь, ни о чём не думая.       Спрашивать по утрам — поужинаем в кафе? Погуляем в парке? Закажем пиццу? Ловить его слегка рассеянный взгляд и больше ничего не помнить.       — Я просто не хочу. — Саске покачал головой.       И меня размазало в воздухе. Я снова был весь в вате какой-то: дважды, трижды, четырежды… Треклятая надежда с освежёванной кожей проступила голыми беззащитными нотками в моём голосе:       — Так это значит всё? — спросил я, сам не веря, что произношу это своим ртом.       — Всё.       Сгустился над городом багряный рассвет, свернулся кровью в небе. Южный лес у реки тонул в алом мареве, шёл ко дну вместе с заброшенной фабрикой. Витраж лопнул, разошёлся паутиной трещин: выбитые окровавленные клыки; рана — распахнутый в беззвучном вое рот.       Где-то за громадой полуразрушенных пятиэтажек надвигалось мрачное, свинцовое. По улицам метались тени — противно смеялись, дышали в лицо сигаретным дымом со вкусом нефти. Упругая мгла сновала по подъездам, по детским площадкам, вколачивалась прямо в сердце.       Я где-то шёл, подмёрзшая корка льда хрустела под ногами. Портовые баржи, отравленные пылью и ржавчиной, звенели якорными цепями, газовые факелы вонзались в небо синими иглами. Литейный завод лежал вдали подгнившей тушей выброшенного на берег левиафана: металлическая обшивка сползала бурой кожей; старые балки, все в извести, крошились, точно высохшие кости.       Но здесь, на пустынной аллее, мне было чуть тише, чуть темнее. Я не знаю, сколько ходил по городу. Очнулся, когда замер у гранитного, с белым соляным оттиском парапета набережной. Алый рассвет ещё не тронул льды в море, лишь мазал раной тонущий вдали горизонт, и его лёгкая поволока едва доставала до верхушек горбатых кранов.       В предрассветном тумане всё казалось серым, бесцветным — весь мир, казалось, был покрыт пеплом: от графитного асфальта до тусклых глазниц домов, а я боялся, что, как только утренние сумерки осмелеют, в полную силу раскрасят небо и догонят мои глаза, вместо своих рук, ног и тела я увижу сплошное кровавое месиво из мышц и переплетённых сухожилий.       Мне казалось, я истёрся и исчез: не чувствовал в себе живого места. Куча освежёванного мяса на гранитной мостовой — разобрать бы себя и сложить заново.       По улице бесшумно проехала машина, я проводил её взглядом, рассеянно посмотрел на дорогу, уходящую в рассвет. На горизонте, поддёрнутом голубоватым, указателем вычертился лёгкий след самолета, спешившего в неизвестность. И я почему-то вдруг подумал: мне предстоит такой долгий, долгий-долгий, очень длинный и непростой путь… Он меня поведёт, я, очевидно, по нему пойду.       Деваться мне некуда. Саске сказал: всё.       Небо медленно заливало весенне-розовым, а внутри меня шёл — даже не снег — серый пепел. Город глядел на меня укоризненно, хмурый, со своими страшными тайнами, но до омерзения реальный. Дома, окна, пустынные улицы, выложенный серыми плитками тротуар молча говорили со мной, повторяли в унисон, из жуткой разноголосицы сливаясь в монотонный гул: не смог, не сумел. Глупо было надеяться, Наруто. Тебе же сразу сказали: всё кончено.       Я возвёл глаза к небу и подумал, что даже если этот пепел внутри меня будет падать дни, недели, года, десятилетия, пока весь мир не исчезнет или не сгинет — дальше я должен пойти один.       Наверное, каждому даются в жизни этапы, когда необходимо опуститься на самое дно, прежде чем начать путь наверх. Заново узнать себя, открыться заново, как спичечный коробок с секретом, спрятанный в детском кулаке за спиной и непонятно как там поместившийся.       А секрет — засохшее яблоневое семечко; незаметный рыжий кошачий волос на куртке Саске; осколок витражного стёклышка, сквозь которое все листья — осенние, а воздушные шарики — как апельсины на веревочке. Сокровища из детства и солнца, когда-то зарытые на самом дне души. Чистые, ещё неотшлифованные взрослыми и справедливо-несправедливым миром.       Их бы достать, высыпать из коробка, разложить любовно на ладони и понять: достаточно ли ты вырос, чтобы не оглядываться в прошлое? Готов ли вложить туда настоящее, превратить его в воспоминания?       И куда их потом, эти воспоминания?..       Мартовский холодок скользнул под куртку, пересчитал прохладными пальцами рёбра, подержал ладонь на бестолково бьющемся сердце и отпустил — я поёжился, вжикнул молнией и побрёл к дому, туда, где бледное небо уже отметилось жёлтым пятном. Мимо домов, обративших бесстрастные лица в предрассветную безликую хмарь, в какой-то момент я будто пересёк невидимую границу, разделительную черту: витрина ещё закрытого ларька с кофе одиноко таращилась в пустоту, будто глаза выброшенного на улицу зверя, а на ней — огромные буквы, серые, плохо пропечатанные принтером. Некоторые оторвал ветер, и я разобрал только «кончилась», «аренда» и несколько цифр телефона.       И подумал: всё кончается.       Всё когда-нибудь кончается, как заканчиваются попытки что-то исправить и доказать, как замолкают оправдания на противоположном конце трубки, как стихают на полуслове случайно вырвавшиеся признания. Как меркнет утром нервно подмигивающая диодами вывеска бывшей автомастерской, откуда взлетал окрылённой птицей на встречу, которой не должно было случиться.       Взгляд блуждал по затылкам и спинам ранних прохожих, срывался вслед за челноками трамвайных вагонов с заспанными аквариумными окнами, оседал на клочках бурого асфальта, скользил по трещинам краски на покрытых плёнкой измороси одиноких лавочках, а я повторял и повторял, натыкаясь взглядом на собственные колени, неплотно обтянутые светлыми джинсами — всё кончается, всё кончается, всё кончается…       С каждым багровым бликом рассвета, пылающим атомным котлом за горизонтом. С каждым обрезком неба, что под утро успело растащить последние пьяные звёзды. С каждым осколком лопнувшего под ногами ржавого льда — битого грязного стекла, под которым на месте израненной тонкой кожи — напоенная земля с поджилками из подснежников. Со всеми незабытыми, но уже неосуществимыми планами, неотправленными сообщениями в мессенджерах, с замершими пальцами над до боли знакомым, но так и ненабранным номером телефона, с робким, ласковым дыханием воспоминаний из вихря белых лепестков под грозовым ливнем, с первым поцелуем под яблоневым цветом…       Как много должно было случиться, но не случилось. Не оставило на память ни «люблю», ни «прощай», ни «когда-нибудь мы обязательно встретимся», бросив на сдачу удивлённый взгляд Саске — трафарет, с которого в особенно горькие минуты только и останется, что рисовать будущее, которого никогда не произойдёт; придумывать сон, в котором можно будет однажды встретиться, когда наяву — больше не увидеться и не поговорить.       Когда важное выходит из-под контроля… есть смысл сосредоточиться на любимых мелочах — просто когда боли слишком много, не утонуть в ней помогают крошечные островки с вещами, которые приносят радость. Я думал об этом, поворачивая ключ в замочной скважине своей квартиры. Я уже переживал подобное. Дважды, трижды, четырежды…       Солнечный свет из окна напротив хлынул прямо в глаза. Я зажмурился, стёр резко проступившую влагу с ресниц. Под ногами с утробным урчанием о штанину потёрся кот и заглянул мне прямо в душу огромными жёлтыми глазищами, проверяя, всё ли нормально с его ненормальным хозяином. Сквозь стену послышался уютный глухой гомон — соседский телевизор по обыкновению разговаривал сам с собой, шумел чей-то электрический чайник…       Там, где кончаются силы; в том самом месте, где раньше жило что-то важное, но навсегда ушло, оставив после себя боль и пустоту, можно разглядеть новый путь. Так, по крайней мере, говорят.       Рассвет горел всё ярче — палевый, кремово-золотой, смешанный с прозрачным и розовым. Скользил по обоям, словно пытался до меня дотянуться... Я думал: главное, упорно идти к свету, никуда не сворачивая.