***
Безысходность — она как окно в спальне. Единственный источник света в обречённом полумраке, и тот — безжизненный и графитово-серый. Спустившийся с неба вечер занавесил моросью стекло, безвольной сутулой фигурой застыл у горизонта, закурил и обронил на землю клубы тумана, припрятав от чужих — и моих — глаз горы битого счастья. Я делал вдох — каждый раз как в последний, — потом начинал по новой. Где-то зажглись первые никелевые звёзды. В доме исчез свет, воздух, время — мимо скользили полуодержимые тени, заливали углы чернилами спрута, чьи щупальца, миллионы скользких щупалец, забирались под кожу, стискивая мышцы и нервы. Я слышал чей-то шёпот. — Сас-с-ске… Сквозняки и ветры вторили свистом — Саске-Саске-Саске… Ветер стучал в окно, говорил моим голосом. Дом потерял разум. Изломанная фонарями тьма рассказывала историю жизни, символами, понятными только тем, кто умеет читать письма прошлого: на диване съёжилась его футболка, от которой я не смог избавиться; на прикроватном столике замерла презрительно белая кружка, в ногах пушистой подушкой спал кот, на кухне ронял слёзы кран. Где-то взрывались красные гиганты, вспыхивали белые карлики, умирали галактики. Время совершало ядерный распад. — Ты один, но не один. Ты — это сотня человек одновременно, Саске, — шептал ветер моим голосом. Вечер надевал потёртый серый плащ, дымил сигаретным туманом, растворялся на оплеванной скисшими окурками лестничной клетке. Его сменяла беглянка-ночь, полная припадочного бреда — тёплая, влажная. Я забывался, лез с упоением кого-то целовать, утопал в живом тепле — оно крепло, разрасталось, и я захлебывался. Тепла становилось столько, что пекло глаза, резало солью: я не мог рассмотреть ни привычной мне обстановки, ни постели, ни скомканного одеяла в ногах, ни-че-го. Всё заволокло горячей влагой, липкой полусумасшедшей дымкой. Только Саске — из миллиардов атомов радиоактивной пыли — выкристаллизовывался под моими ладонями, я ощущал, как вселенная рождает кости и мышцы, слышал, как шумит кровь в туннелях вен и артерий, заточённых в любимом теле. Я представлял — он всегда был здесь, и он — мой. Наяву выхватывал мягкий стук сердца, которое больше никогда не будет моим, различал припудренный луной изгиб бедра, обласканный тьмой контур его плеч, встречал прикосновение ладоней, готовых спуститься со мной к краю потери рассудка. Я воспроизводил в памяти и ощущал дрожь его тела, пульс его тихого горя; мне казалось — он пришел попрощаться со мной. Стал мной, врос в меня, превратился в мои кости, моё мясо, моё сердце. Всё исчезало к утру. Хлопали подъездные двери, гасли чьи-то шаги, я всё слышал и не слышал ничего: как скрипят полы из квартиры слева, льётся бубнёж на разные голоса из соседского телевизора, звенит чья-то посуда, воет под окнами сигнализация. Мурчит кот. Думал отрешённо: может, Саске у меня никогда и не было. Не было яблони, не было любви и не было в нём ничего красивого. Просто он всегда был рядом, передо мной, и смотреть не на кого больше было… Мне стоило однажды заметить его отсутствующую красоту, и всё сложилось бы иначе. Потом понимал: брежу. В Саске всегда жило нечто, что лишало меня разума. Совсем. Будто кто-то однажды прижал раскалённое клеймо к сердцу и сказал мне: ты должен за ним идти несмотря ни на что. И я шёл. Его сила притяжения совершенно беспощадна. Любовь к нему не убить, не вытравить, понимал я. Не обезжирить, как молоко из премиальной линейки, не отретушировать, как фото в редакторе, не превратить в рекламный баннер, оставив всё самое нежное и светлое в памяти, а лишнее — отбросить. Не изничтожить драму, подлинный трагизм, не вымыть от спермы, крови, пота и слёз, не сдобрить постулатами из видео популярных психологов в стиле «Построй свою любовь. Уроки для начинающих», одинаково нереалистичных, — чтобы создать из собственной истории идеальный фильм-картинку, фильм-сказку о любви, в котором нет места человеческой слабости, истерзанной и израненной гордости и минутам прозрения, что всё пошло прахом. Минутам, когда понимаешь — не получилось. Не получилось всю жизнь любить того, кого, казалось, создали для тебя сама судьба и предназначение. А есть место времени, бесконечному и безжалостно сжирающему года, когда понимаешь: любовь — это про другое совсем. Это в самом сердце души. Где-то, где заканчивается небо. С этой любовью теперь нужно как-то жить. Прожить её, может, пережить. Наверное, у меня нет шансов забыть татуировку на его бледной, почти белой шее. Ночь подбирала подолы траурных одежд и, не прощаясь, плелась прочь. Я не знал, какая она по счету после последнего разговора с Саске — вторая или третья. Может быть, всё ещё первая. Время сливалось в утиль, и в этой пустой воронке смешались дни и ночи. В мой город, сменяя друг друга, приходили сырое весеннее утро и прокуренный вечер. Мой город некому больше покорять, некому здесь жить, понимал я. Вряд ли он сам способен кого-то покорить. Маленький, на кольцевом автобусе можно объехать за сорок минут. Раньше казалось — он полон загадок и той уютной тесноты, какую хранят в себе типичные маленькие города, а теперь в нём некуда идти. Идёшь куда-то, бредёшь — возвращаешься к изначальной точке. И думаешь: ты ничего не прошёл и так ничего и не достиг. Раньше город казался мне по-своему особенным — в нём правили типичные для таких мест уныние и серость, потому что вся его история — уныние и серость, но я никогда не желал ему изменять. Город-трагедия, город-катарсис, слышишь меня? Мне больше некуда идти. Некуда спешить. Мне больше незачем здесь жить. — Ты когда на работу выйдешь? — Звонок Конохамару застал меня у кассы магазина. Электронные весы на секунду застыли. Я убрал целлофановый пакет с персиками — зелёные цифры обрушились и погасли. Посетителей незаметно растащил вечер. — В понедельник. — Сегодня понедельник, сладкий мой. Был. Через пару часов уже вторник. — Значит, во вторник. — Наруто, ты как, в себе? — Конохамару, судя по звуку, переложил трубку от одного уха к другому. — Телефон не берёшь, на работу не вышел. Если ты там с Учихой, мог бы хоть сообщение прислать, я б знал хоть, как тебя прикрыть… — Слушай. Ты занят? — Я толкнул дверь супермаркета. Ветер подлетел из-за угла и закружил под ногами обёртку из-под эскимо. Я поёжился. — Я не с Саске, нет. Мы… всё, уже окончательно. Я тут решил кое-что. Поговорить надо. Встретимся? — Что ты там решил? — недоверчиво спросил Конохамару, но затем смягчился и вздохнул: — Ладно, давай, нетрадиционная ты моя единица общества. Скорая голубая помощь уже выезжает. — Дурак… Через полчаса у остановки у выезда из города, пойдёт? Я только пакеты сброшу домой. Взгляд скитался по чахоточным улицам, то выхватывал чьи-то серые пальто с алмазной крошкой измороси под простуженным светом фонарей, то спотыкался о пятнистые сугробы из грязи и сажи. Мимо, пыхтя, подпрыгивали на кочках рейсовые автобусы, под ногами змеились весенние ручейки. Я долго смотрел в никуда, пока не понял, что изучаю очертания ссадины на шее какого-то мужчины в шляпе, будто ищу метку на карте сокровищ. Я отвёл взгляд и снова не мог ни на чём сосредоточиться. — Вот люди. И прутся, и прутся во всякие Ново-Ебенёво и Хуево-Кукуево по ночам… Чего им дома не сидится. — Конохамару хмурился и, сутулясь, кутался в новую дублёнку со светлой отделкой из овчины. — Мы-то куда теперь? — Заброшенную фабрику помнишь? — В эту жопу мира? Блять, Наруто, знал бы — не поехал… Обязательно туда? — Не хочу я по городу шататься… — Ладно, — Конохамару скептически фыркнул. — Давай хоть пива с собой тогда купим… Оказалось, над городом вымело тучи, и за нами давно наблюдали крошечные крупинки звёзд. Смотрели долго и внимательно, с затаённым спокойствием, навечно замерев в сиянии космического беззвучия, как Конохамару, подпрыгивая на сидении, матерился сквозь зубы и бренчал бутылками; как трясся автобус, подскакивая на каждой кочке, и вёз нас из города; как я смотрел на тонкое, словно фата невесты, облако, сквозь которое подглядывала окружённая призрачным абрисом луна. Из кабины водителя сочился тёплый оранжевый свет, трещало радио, утробно порыкивал двигатель. Попетляв немного по неровной дороге, автобус резко притормозил у развилки перед шоссе, где у края густого леса жался изрисованный граффити павильон остановки. — Дрова он возит или что, — придушенно отозвался Конохамару, вываливаясь из автобуса вслед на мной. — Понаберут дебилов… У-у-у, пиздец… — Он огляделся по сторонам и присвистнул. — Мы где вообще, Наруто? Как ты в этой глуши дорогу искать собираешься? Я заозирался. В небо стремились дуплистые деревья, огромные, словно в каждом засело по лесному духу, и уходила, теряясь в глубине, знакомая извилистая дорога, протоптанная прошлым поколением рабочих, а теперь — неизвестно кем исхоженная среди ещё по-зимнему глубоких сугробов. Сердце тихонько сжалось, зачастило быстрыми нетерпеливыми толчками. Ушей достиг шорох ветра, похожий на хор звериных и птичьих голосов. — Вот она, — указал я на тропу. — Пойдём. И мы пошли, увязая то по щиколотки, то по колено в сугробах, подсвечивая дорогу фонариками на телефонах. По пути Конохамару нашёл какой-то пень, приложил к нему горлышко бутылки и пристукнул сверху кулаком. Раздалось знакомое шипение. — Держи. Хоть идти будет не скучно. — Конохамару протянул мне бутылку и проделал то же самое со своей. — Я только что сделал открытие. Все проблемы в этом мире из-за отношений. Оказались бы мы сейчас ночью в этом прекрасном, во всех отношениях, месте, если бы ты не поссорился со своей полумёртвой царевной? Нет. — Он приложился к горлышку и тут же едва не запнулся обо что-то невидимое. — Господи, пока дойдёшь — ноги переломаешь… Лучше бы ты любил какой-нибудь киберспорт, Наруто. — И что это решило бы? — Я вгляделся в темноту, пытаясь разобрать в ней смутные очертания фабрики. — Игры многое заменяют. — Например — что? — Например — онанизм, — предположил Конохамару. — Или алкоголизм. — Лучше бы идиотизм… Вон, смотри. Кусок обшивки видишь, где ёлки? Пришли. Не убейся об потолки. Здание за годы просело. — Вперёд, — весело, но не без сарказма, подхватил Конохамару. — Вперёд на битву с бомжами за обоссанный матрас! Чур, моё место у самой тёплой трубы. — Да нет там бомжей… Холодный воздух обдирал горло, словно наждачная бумага. Тихо посвистывал ветер, трепетно тревожа тишину. Из темноты выступили высокий забор и частокол острых штырей — как сторожевые псы на привязи у стен, — за которыми останками огромного поверженного временем зверя, вперемешку с кучами мусора, лежали в сугробах руины фабрики. У дальнего входа на будке охраны печально горел одинокий фонарь, как висельник покачиваясь на тонкой цепочке. — Сюда, — сказал я, неожиданно обнаружив, что говорю шёпотом. Мы просочились внутрь. У поворота на знакомую лестницу показалось створчатое, увитое паутиной окно, сквозь переплёт осколков которого я, пропустив болезненный удар сердца о рёбра, с горячей болью узнал квадратик рубинового стекла. Дальний свет фонаря мазал щербатый, местами провалившийся почерневший пол и такие же чёрные от копоти стены, а я смотрел и не мог поверить. Витража, сотканного из волшебных картинок калейдоскопа, больше не было. Я подошёл ближе, едва дыша. Несколько крохотных рубиновых осколков — всё, что осталось. Кто-то разбил его, превратил в живую кровоточащую рану, в крошево хрупкого убежища моего детства. — Фу, ну и пылища… — произнёс Конохамару за спиной, отряхивая джинсы. — На что ты смотришь? Вон, пошли на балкончик, там хотя бы есть чем дышать. Слушай, он же под нами не рухнет? Сквозь алые осколки струился ветер, эти же осколки — в прошлом синие, желтые, перламутровые, а теперь грязные и бесцветные, — хрустели под ногами. Там, где я нарисовал пальцем на запыленном стекле имя Саске, зияла окровавленная дыра. Пустота. — Так вот, продолжим. Про вашу голубую любовь-морковь, — послышалось с балкона. — Кстати, слышал? Учёные вывели сорт голубой моркови. Её вообще жрать-то можно, интересно… Я тоже вышел на балкон. Заняв половину узкого прохода, Конохамару уселся на какой-то ящик и вальяжно вытянул ноги. Я облокотился о перила и невидящим взглядом уставился вперед, где лес чёрной массой сползал с холма к городу. — Что ты хотел рассказать? — уже серьёзнее спросил Конохамару. — Я решил уехать. Из города. — Насовсем? — Ага. Прохладный ветер задул под куртку. Мы немного помолчали. — Наруто… Ты уверен, что надо вот так — рубить с плеча? Ну, то есть… — Конохамару неуютно поёрзал. — Я всё понимаю, он мудак, а ты зайчик и солнышко. Но идеальных не существует. Люди взрослеют, меняются и не творят такой хуйни уже, как в молодости. Учатся прощать недостатки друг другу и всё такое… Я не удержался от горькой усмешки: — Что-то новенькое. Сегодня в эфире рубрика «мудрые советы»? С каких пор ты его защищаешь? — Это я какого-то психолога смотрел. Умный хмырь какой-то, рожа в очках. Тут, это… — Конохамару шумно выдохнул, задумчиво потёр висок и, выдержав паузу, неожиданно выдал: — Я тут узнал… Дед мой-то на самом деле Орочимару прикрывал. Помнишь того извращенца? — Какого? — не понял сначала я и напряг память. — Да ну? Конохамару кивнул. — На днях неожиданно разжился подробностями, спасибо твоему рыжему спасителю… Гааре. Оказалось — правда. Орочимару одно время работал на моего деда, был одним из его приближённых. Дед доверял ему больше, чем себе. У него, знаешь, — Конохамару поморщился, — странные понятия были о доверии, он своим детям не доверял почти. Дядю не больше чем за вассала принимал, родителей моих — тем более. Все своих родственников продвигали, а дед… Конохамару махнул рукой и продолжил: — Он, оказывается, узнал, что этот извращенец Орочимару с тем мальчиком, забыл, как там его — Кабуто вроде? — творил. Орочимару молил, мол, всё не так, ошибка… Дед его выгнал, конечно. Под честное слово, правда, что Орочимару свои замашки урезонит, и пообещал его не сдавать. Вот так. А он решил подстраховаться и моего деда убил… — Конохамару приложился к пиву. — Прикрыл, блять. Оказывается, все в моей семейке об этом знали, кроме меня. Я из этого вывод сделал, что люди не меняются. Но это если изначально там мразь, а вот мой дед… — И что, Пейн потом Орочимару… — Да, Пейн его и завалил, по слухам, — перебил Конохамару. — Не сомневаюсь, что правдивым. Что там у них за связи были, не знаю. Не надо мне сейчас ничего про это говорить — хрен с ним, с этой историей… Я к чему, Наруто. Я в детстве на деда обижался, считал, он нашу семью не любит, раз держит от себя и своих дел как можно дальше. А он нас защищал. Я сейчас будто заново это пережил — всё можно исправить, если человек жив и вы можете всё с глазу на глаз обсудить. Я, может, не совсем прав был, когда советовал тебе не пытаться поговорить с Саске. Иногда лучше поговорить, чем не поговорить и жалеть. Не слушай меня, в общем. — Саске мне не родственник, — я печально хмыкнул. — Хватит уже бегать за ним. Больше не хочу. Всё, набегался. Я его не слушал и не слышал, Конохамару, а он прямо мне сказал: «У нас ничего не было. Не придумывай». Десять лет Саске, оказывается, считал, что мы друзья, которые трахаются. А я его любил. Конохамару недоуменно изогнул бровь: — Почему тогда он так резко ушёл? Трахался бы по-дружески и дальше. — Не знаю, — выдохнул я. — Чего я только не думал — может, я хуйню творил, может, ему казалось, что я несерьёзно к нам отношусь? Может, отношений боится или ему просто надоело. Я не рублю с плеча, Конохамару. Не знаю, что там у него в башке. Не хочу разбираться. Не хочу случайно увидеть его на работе, которую я не люблю, встретить в городе, в котором у меня ничего не осталось. Я хочу уехать и забыть обо всём, потому что впервые, наверное, за туеву хучу времени хочу подумать о себе. Конохамару некоторое время помолчал. — Ты точно решил уезжать? Перед глазами сам собой задрожал мираж с высокими домами-свечками, холодным гранитом и сусальным золотом барельефов подземки; с составами, плавно скользящими от станции к станции, с круговыми автобанами и, обязательно, жарким и душным летом… — Заберу кота, уеду. Сниму квартиру. Продам потом старый дом крёстного. — Я со вздохом потёр глаза. — Уволиться бы побыстрее. Думаешь, будут меня две недели держать? — Не думаю… Больничный в крайнем случае возьмёшь на эти две недели. — Конохамару печально, но понимающе заулыбался. — Ну, смотри сам… В гости-то хоть пригласишь? — Куда я денусь. — Не устраивай там пьяные оргии только. — Да, — ответил я. — А то выселят и залог не вернут… Заказывай уже такси тогда в город, поедем. Я взглянул на место, где торчали осколки, когда-то бывшие витражом. Пока Конохамару разбирался с геопозицией на навигаторе и, матерясь, пытался выбрать удобную для таксиста точку, я вынул из рамы маленький красный обломок и, недолго подержав его на ладони, сунул себе в карман.***
— Держи, — сухо сказал Неджи и протянул трудовую книжку, изобразив нечто похожее на улыбку — выглядело это, правда, так, словно у него разом заболели все зубы. — Ага. Спасибо. В инженерной кисло пахло принтером. За время работы в цехе я нечасто сюда заходил — если только к Саске. С потолка прохладно светили лампы. По центру так и стоял полупустой металлический стол с поломанной ножкой и аккуратно сложенными в стопку сдержанно синими папками и кипами документов — вокруг гудели, мерцая зелёными огоньками, системные блоки. Одарив кабинет прощальным взглядом, я кивнул Неджи и взвесил на ладони прозрачный файлик со скудным содержимым. Ну вот и всё… — Удачи на новом месте. Я пожал протянутую руку и невольно скользнул взглядом влево, к крайнему компьютерному столу, за которым, я помнил, обычно работал Саске. Выхватил взглядом включенный монитор, чистую кружку — Саске никогда не пил ни чай, ни кофе за рабочим столом, — фиолетово-синюю мышку, наверное, ещё хранившую тепло его руки… Я сглотнул, словно сдерживался, боялся — ещё секунда и из меня прольётся боль. Я ведь больше всего этого не увижу и никогда сюда не зайду. С другой стороны, хорошо, что его нет. Не придётся переживать бессмысленное кровотечение души, пытаясь осознать, что и его я вижу — наверняка — в последний раз перед отъездом. А дальше — кто знает? Неджи, наверное, сказал ему, что я зайду за документами — и он вышел покурить… — Его в архив вызвали. Сейчас придёт, — странно-понимающим тоном произнёс Неджи, и мне почти физически стало плохо. Я покачал головой, ещё раз поблагодарил и выскользнул из инженерной. Показал по пути большой палец Конохамару, который с потерянным видом искал что-то в кармане — сигареты или телефон, наверное, — и повернул в сторону раздевалки. Литейный цех неторопливо проплывал мимо — исчезали за спиной многосуставчатый скелет металлических конструкций, неподъёмные гудящие домны, раскалённая лава, пласты сплавов. Гудело, точно атомное сердце спящего чудовища, его глубокое жерло. Цех вторил моим гулким шагам, но неуклонно отставал — слишком грузный, неповоротливый, медлительный… На полу у пустой раздевалки стоял кем-то брошенный портфель, курил электрик, Чоуджи говорил по телефону, одной рукой пытаясь застегнуть спецодежду. Я кивнул ему в ответ на безмолвное приветствие и толкнул дверь. В пыльные окна бил свет — и никого вокруг. Железный шкафчик поддался с противным скрипом. Я сбросил с плеча рюкзак и принялся складывать в него вещи: ключи, телефон, чек какой-то — его выбросить, — карточка магазина, флаер — кошмар, пролежал здесь полгода… Это нас с Саске перед работой поймали у новой кофейни, он не взял, а я пожалел парнишку-промоутера… Из душа послышался сначала незаметный, негромкий и приглушенный шум, а затем раздался короткий лязг щеколды. — Чоуджи, где тут был… А, это ты. Я обернулся. В проёме показался вихрастый и взъерошенный Киба в обычной футболке и джинсах, ещё не переодевшийся в форму. Он тряхнул головой, словно собака, вынырнувшая из воды, и, кинув в мою сторону слегка растерянный, с ноткой смущения взгляд, прошёл к своему шкафчику. В раздевалке повисло неуютное молчание. — Уходишь, значит? — спросил он натянуто немного погодя. — Ага, — ответил я, вжикая застёжкой рюкзака. Мы вновь замолчали. — Слушай, — обратился он ко мне через силу. — Наруто. Мы, может, не такими близкими друзьями были, но такое… ты мог бы и сказать… — Киба, я не буду извиняться за то, какой я есть, — оборвал его я. — Я не обязан был вообще что-то говорить — это так, временное помутнение было. Как дурак, решил, что в этом проблема… Ладно, проехали. Но и выдавать себя за того, кем не являюсь, чтобы кому-то стало удобнее со мной общаться, я тоже не буду. Если у тебя с этим проблемы — это только твои проблемы. Всё. — Так а в чём прикол-то был? Я повернулся к Кибе лицом. Нескладный, непривычно растерянный, он показался мне и обороняющимся, и застывшим на рубеже сложного выбора — перед чем-то, что я с первого взгляда определить не смог. — Да хотя бы в честности. Перед собой. Перед всеми… — огрызнулся я. — Ни в чём, Киба. Забей. Удачи тебе. Я подхватил рюкзак и вышел из раздевалки. Двери ангара с грохотом распахнулись, цех выплюнул меня на свет, на серый облезлый асфальт. В нос и горло хлынул поток весеннего влажного воздуха, голова слегка закружилась. Поправив лямки рюкзака, я сделал шаг. Потом ещё и ещё. Ещё. Перед тем, как пасть литейного цеха захлопнулась, мне показалось, я слышал за спиной до боли знакомые шаги, точно зная, кому они принадлежат. Но не обернулся.