Ржавый лёд

***

      Другой город — другая жизнь. Но всюду, куда бы мы не уезжали, мы берём с собой себя.       Эту фразу, принадлежащую перу знаменитого писателя, я встречал по меньшей мере сотни раз, но по-настоящему понял многим позже. Не существует места ни на Земле, ни у предела вселенной, где человечество могло бы забыться, спрятаться от воспоминаний и сожалений.       Счастливым исключением я не стал.       В новый город я привёз Саске в себе. Когда самолёт оторвался от взлётной полосы, помню, ощутил, как к сердцу прицепили крючок и как натягивалась, не желая рваться, нить, однажды намертво сшившая меня с Саске. Когда перекошенные рваные края полей и бугристые пятна городов — белые, серые, чёрные — закончились и под брюхом самолёта на десятки километров распростёрлась конечная точка пути, я наивно понадеялся, что однажды эта нить не выдержит и порвётся; что новый дом подарит мне успокоение: чувства растеряют краски, померкнут и притупятся под напором новых впечатлений. Но с тем, как капали цифры на табло счётчика, разменивая километры между нами, — сердце отзывалось болезненнее и болезненнее.       Это сердце наматывало пробег, как велосипедную цепь на брючину — меня зажевывало с мясом: поскрипывали и похрустывали звенья, трещали зубья бесперебойного механизма… Как-то я вывел себя из самолёта, вцепившись в переноску с котом. Как-то я потом жил.       Мы берём с собой себя, но в конце концов обнаруживаем, что те мы — остались где-то там, в прошлом, а новые мы — неуловимо изменились. Однажды заметил, что давно жду сигналов других светофоров, гуляю по другим улицам, хожу в другие магазины; что приучился покупать кофе с собой по утрам в кофейне под домом, что на работе — другие люди, а тех, с кем дружил, уже нет рядом, и что из окна — совершенно другой вид. Не кипит горизонт раскалённым металлом, не рвутся факелы в низкое северное небо. Здесь, на новом месте оно тоже другое — выше и дальше, воздух — легче, и сквозь тюлевые занавески на постель заползает розоватая полутьма утра, а не сизая хмарь. Всё заменяемо.       Всё заменяемо, а потому я ждал дня, когда сердце утешится. Заживут трещинки и ранки, стянет шрамом тонкую лиловую кожицу, протрётся старая кольчуга из страха и боли и защищаться будет не от кого и незачем. Я горел, но не превратился в пепел, задыхался, но нашёл в себе силы дышать, тонул, но выбрался на берег, потому что однажды ничего не видел, но пошёл на свет, и он вывел меня из безнадёжной тьмы.       Но как не живут люди с двумя сердцами, так и у меня не могло быть одного сердца для боли, а другого — для любви. У меня оно — единственное, я пытался его сберечь. Я спрашивал, разве нет для тебя, боль, другой земли, где ты могла прорасти, кроме моей груди? Нет других рек, где ты могла свободно течь, кроме моих артерий и вен?..       Время шло. Март растаял, повзрослел и состарился апрель, май стосковался по теплу. Сквозь заплаканные весенним ливнем окна новый мой город вконец расклеился, как поделка из бетона и стеклопластика.       Говорят, разочарование неотделимо связано с тем, что мы живём или прошлым, или предчувствием будущего, когда должны — настоящим. Мне нужно было расстаться с Саске, лишиться его, чтобы столкнуться с безмерным, циклопических масштабов вакуумом, с новым, не самым дружелюбным, но бесконечно спешащим куда-то городом — таким же огромным, как и моя потеря, чтобы смириться и понять — я (тоже неотделимо) связан с Саске, и бездна лет этого не изменит.       До этого пришлось дойти самостоятельно — такая простая, казалось бы, мысль, а стоила колоссальных трудов. Здесь, в этом огромном, но пустом городе, проживая очередной вечер, наполненный запахом разогретого миллионами колёс асфальта, закатом цвета мякоти персика и суетливым шумом улиц, я повторял: Саске, я хочу тебя обнять. Вечер катился к финалу, река, быстрая, как ртуть, и серая, как ртуть, уносилась в текучее марево, знойная пыль накрывала город, словно майский туман, а я повторял и повторял: Саске, я хочу тебя обнять.       Мне было неведомо отчаяние — как неведомы зависть, ненависть, ожесточение — я думал, что или родился другой сборки, или тот, кто создавал меня, забыл вкрутить деталей со знаком минус; в меня влили стойкости, как в десятерых, и столько же уверенности — и с этой же уверенностью я осознавал, что от Саске отказаться не смогу.       В тот день, когда я с решительностью человека, что собирался без подготовки пройти по раскалённым углям, уложил в сумку последнюю футболку, сдал ключи хозяину квартиры, сделал справку коту и наконец сел на самолёт, я до последнего не верил, что покидаю не только город, но и Саске. Всерьёз и насовсем. Тогда ещё казалось, мысль, что всё может измениться, — это всего лишь обман разума, попытка обезболить свежую рану или отыскать мысленную лазейку — но она приходила всё чаще, всё дольше задерживалась.       Отчаяние, до сих пор неизвестное, глубоко пустило корни, взрастило осознание: я хотел, до сих пор хотел быть с Саске, пусть это желание и противоречило всему, что я успел совершить, всему, на что обрекли меня его слова. Я до сих пор ношу их в себе — они влились в моё тело и вмешались в состав волокон и тканей.       Говорят, сердце не способно выбирать что попало, оно всегда находит необходимое — это такой же закон, как и тот, что солнце встаёт на востоке, а садится на западе. Мне хотелось обнять Саске, и я позволял себе обнимать его в воспоминаниях, словно создавал второй, нематериальный мир, где мы никогда не расставались.       Наверное, думал я, за пределами человеческого понимания существует бесчисленное множество законов. Может, есть и такой: некоторые люди никогда не могут по-настоящему расстаться. Их связывают не просто годы пережитого и прожитого — счастья и несчастья, приобретений и лишений, — их связывает между собой сила куда более прекрасная и опасная, чем любовь или привязанность. Связь между этими людьми живёт своей жизнью, притягивает сквозь года и расстояния друг к другу, как гравитацией. Может быть, на самом деле мы никогда и не выбирали сами, кого любить.       Я верил в это, не верил: спорил сам с собой, а потом репетировал диалоги, которым не суждено случиться.       Саске, сказал бы я, в этом городе десятки миллионов людей, но нет тебя. И почему-то в каждом незнакомом лице — в каждой бесконечно длинной человеческой колонне, вытекающей в «час пик» из вестибюля метро, в каждом людском потоке, плывущем по переулкам и кварталам — я ищу тебя. Я не хочу помнить прошлого, знать будущего — я хочу жить в настоящем, но этот мир так мало даёт и так много отбирает, что стал похож на театр кабуки: от полномасштабного действа осталась одна драма. Где-то я читал, прежде чем простить себя — нужно научиться прощать других. Не нахожу в этом логики. Может быть, я сбился с курса и не вижу, что и меня давно относит людским течением, Саске, просто в противоположную сторону.       Ещё я сказал бы вот что: Саске, иногда люди изводят сами себя, потому что отдают невыполнимое и ждут равнозначного обмена — реальность же часто не в силах предложить эквивалент. Спокойно жить и наслаждаться жизнью — слишком просто. Через месяц после переезда ко мне приехал Конохамару, он-то как раз и рассказывал про «спокойно жить и наслаждаться» — я же считаю: так говорят те, кто ни разу не терял нечто настолько значимое, что надолго лишило бы жизненных ориентиров, а дни потеряли ценность.       Ещё Конохамару говорил: нет никакого смысла заново искать смысл. Мы гуляли по новым местам, я вновь знакомился с городом, словно теперь смотрел на него чужими глазами: на сверкающие рестораны под крышами небоскрёбов, панорамные окна в пол и моё отражение в них, на красиво разложенные на фарфоровых блюдах, точно крылья бабочек, ломтики снежно-белого краба, на пайетки с коротких платьев, переливающихся, как русалочья чешуя.       Саске, сказал бы я, это знакомство удалось. Грань жизни, с которой я был малознаком, блистала так заманчиво, подсказывая, что сосредоточиться можно на внешнем, не утруждая себя наполнением внутреннего. Но практически сразу я понял — это не моя история.       У меня иногда случаются дежавю. Слышал на этот счёт много ерунды — про реинкарнацию и прошлую жизнь, про бессмертие душ, ещё там что-то… Саске, спросил бы я, ты веришь в прошлую жизнь? Потому что если веришь, выходит, что дежавю — это воспоминания из предыдущих жизней, когда-то прожитых в другую эпоху или в другом мире. Интересно, если это правда — были ли мы с тобой знакомы? Иногда мне кажется, я знал тебя задолго до того, как увидел впервые. Я редко вспоминаю о нашем знакомстве — там и вспоминать-то особо нечего: школа, уроки, новенький одноклассник — ты.       Ты пришел к нам в год, когда не стало моих родителей, я едва ли помню кого-то с тех времен, но когда увидел тебя — знал, что уже не забуду.       Иногда мне снятся слова, которых я никогда тебе не говорил. При каких обстоятельствах я мог сказать: «Мы умрём вместе»? Кажется, во сне я верил в это; позже — не покидала уверенность, что когда-то уже произносил.       Не помню, чтобы в родном городе со мной часто случались дежавю. Зато здесь, на новом месте, в один из первых дней апреля, когда под утро неожиданно намело сугробы и машины сбились в километровые пробки, я вышел на улицу в снег — он валил хлопьями, всё вокруг стало белым, и я на мгновение ощутил дыхание прошлого.       Такой же снег падал в один из очень далеких, никогда не случавшихся со мной дней — и в тот день я был до того замёрзший и обессиливший, что едва не терял сознание. Ветер заметал крыши машин, магазинные вывески, а мне казалось — я видел белоснежное поле, лес вдали и отчего-то охватывало такое невыносимое отчаяние, что я едва не рухнул на колени и застыл, растерялся, пока не понял — это переживание не принадлежит сегодняшнему мне.       Так много хотелось сказать, о многом расспросить, но каждый раз, идя на работу и возвращаясь домой в переполненном вагоне метро, я осознавал: эти внутренние односторонние диалоги — просто надежное укрытие от реальности, старательно задрапированное, где к Саске я не мог обратиться даже в теории.       Всё, что я мог сделать — иногда, отвлекаясь на соцсети с бесконечными обновлениями ленты в стиле «Харуно Сакура поделилась…» и подчиняясь секундной слабости, заходить на старую страницу Саске. Там никогда не появлялось ни новых фото, ни записей — и после моего отъезда Саске не изменил правилу создавать вокруг себя ареал информационного голода. Что-то меня влекло, как блуждающего в чащобе путника, — не то вопросы, почему он онлайн в субботу в 4:08 утра, не то любопытство и удивительное ощущение сопричастности. Саске — тёплый, полусонный, жил, куда-то ходил, с кем-то разговаривал, работал, вставал или ложился спать в 4:08, и я, находясь за тысячи километров, мог прикоснуться к этой части его жизни.       Потом каждый раз отпускало. Думал, да плевать уже, и удалял его страницу из поиска.       Но не то чтобы мы совсем не говорили.       Первый раз Саске написал мне сам. Это был усталый вечер с коллегами в баре, обставленном в представительной манере, мимикрирующей под японские интерьеры прошлого века — с тем лишь исключением, что отделка из тонкого пластика придавала откровенной дешевизны. Столешницы испещрила тончайшая паутина царапин — каждая причудливым образом казалась покрытой плёнкой, точно оголённые и расстроенные нервы сотен тысяч посетителей отпечатались на стекле, зеркалах и пластмассе и теперь передавали миллионы импульсов, образуя единый живой организм.       Задребезжал вибровызов, и я долго не мог соотнести реальность с желаемым, когда увидел мигнувшее на экране имя Саске.       Он писал: «У тебя остался номер…» — дальше речь шла о жильце с четвёртого этажа.       Маленькое болючее общее воспоминание из прошлой жизни, где были вместе, резануло по живому. На четвёртом этаже дома, где мы с Саске снимали квартиру, жил Джуго, который быстро и дешево мог с чем-то там помочь, я уже толком не помню, зачем Саске к нему обращался. Кажется, в стене начала щёлкать проводка, и Саске ёмко и коротко высказался, что квартира к херам сгорит, если не…       Номер каким-то чудом у меня остался. Я минут пятнадцать гипнотизировал лаконичное «Спасибо» и понял, что не выдержу, что если не спрошу «как дела» или…       Спустя минуты три я получил в ответ короткое «нормально». И телефон замолчал. Пытаясь скрыть разочарование (на что ещё я рассчитывал?), я попытался влиться в разговор с коллегами, и, когда телефон завибрировал снова, уверенный, что получил очередное бессмысленное уведомление, не спешил заглядывать в экран. А потом, осмелившись, долго пытался успокоить пульсирующее в горле сердце, не веря, что вижу третье за вечер сообщение от Саске.       Я подхватил чьи-то сигареты, зажигалку — хотя не курил — выскочил в лихую барную ночь, сиявшую пьяными уличными огнями, и, неловко пытаясь совладать с похолодевшими пальцами, нажал кнопку вызова.       Мы проговорили недолго — может, минут пять. За которые я зачем-то ляпнул, будто вернусь через месяц, потому что Конохамару звал в гости, когда тот даже не заикался об этом и собирался приехать сам. Саске холодно спросил — что ты тут забыл? Дерьмо, грязь и холод.       Я хотел ответить — тебя.       Хотел ответить — свое сердце.       Вместо этого проговорил — расскажи что-нибудь. Голос Саске — так близко, когда ещё это случится? Нервный импульс, волна возбуждения и упругие волны звука из динамика проникали в самое нутро.       Он спросил — ты пьяный, что ли?       Я, сквозь шершавый ком в горле, ответил — нет. Потом добавил — да я на пару дней всего приеду, потом обратно…       Саске оборвал словами, что ему некогда разговаривать.       Он первым положил трубку, а я, наверное, выпил в баре всё, что могло гореть. Позже казалось, будто тошнило не желчью, а кровью.       В начале лета, когда воздух переполнял тонкий едва уловимый запах сирени — плыл по городу, забирался в квартиры, дразнил уставших от зимы горожан залитыми солнцем улицами, мне позвонил Конохамару.       Он сказал — Киба ушёл из цеха, потому что что-то там понял. Теперь работает в зоомагазине, просил передать тебе привет. Что он там понял, Наруто? Я догадывался, что понял Киба, но вспомнил наш прошлый разговор и в полной мере осознал — я оказался прав. Врать — ни себе, никому — больше нельзя.       И дни побежали, сменяя друг друга, по-летнему одинаковые — жара плавила асфальт, выжгла досуха лужи; в дебрях из бетона и стекла не осталось ни капли свежего воздуха — он умирал в духоте, в пыли из-под автомобильных колёс, в вездесущем тополином пухе, кружившим в воздухе, точно перья из ангельских крыльев.       В один из таких дней телефон, мирно пролежавший на прикроватной тумбочке весь выходной день, вырвавшись из сонно-липкого июльского забытья, слабо мигнул.       20:43       «Как поездка?»       Стены поглощали закатные тени и звуки, хороня их заживо. Я приподнялся на локтях. Пришлось основательно сосредоточиться, чтобы разогнать кровь в пересохшем сердце: мерещилось, что в голове трещат помехи, заглушая всё вокруг, и вместо сообщения от Саске я вижу галлюцинацию.       Я подтянул к себе телефон. Нет, не мерещится. Догадался, что это он, видимо, спрашивает, как прошло обещанное мной возвращение «ненадолго» в наш родной город, про которое я ему, совершенно не желая того, соврал.       Быстро нащёлкал «Я не приезжал», но передумал, стёр и в итоге отправил откровенное враньё:       «Норм. Только вернулся обратно».       Раз Саске так неожиданно проникся интересом… Пусть, решил, думает, что я приезжал и ни капли, ни капельки, не соблазнился предложить встретиться.       Телефон замолчал надолго. Затошнило от бессмысленной лжи, от манипуляции, на которую пошёл, лишь бы сделать больно тому, кто сделал больно тебе. А будет ли Саске больно? Вряд ли…       В ногах сопел пушистый и основательно упитанный рыжий комок меха. Я дотянулся до кошачьего загривка, провёл рукой по мурчащему круглому боку до кончика хвоста, вспомнил, как когда-то решил взрослеть, а выходит — не повзрослел.       Под рёбра упёрлось твёрдое и болезненное, словно на месте Саске оказался я — это со мной не встретились, про меня забыли…       21:56       «Точно, — отозвался телефон едким сообщением через час — как из динамика яд только не потёк, неясно. — Мы же не друзья».       «Не друзья», — подтвердил я.       22:00       «Интересно получается. Просто для справки, с каких пор мы не друзья, Наруто?»       22:03       «С тех самых, когда ты засунул язык мне в рот. Нам было четырнадцать, дождь, поле, яблоня. Помнишь такое?»       22:03       «А потом что? Годы мазохизма?»       Я не стал отвечать. Что ему отвечать?       Проворочавшись в постели минут двадцать, понял, что нужно чем-нибудь себя занять, куда-нибудь пойти, иначе не сдержусь и из меня вырвутся слова, которые писать не следует.       Пришлось встать. Мрачные высотки на кровавом фоне закатного неба казались барьером, отгородившим от остального мира — каменная серая громада на плоском диске солнца. Я набросил на плечи куртку, вырвался к лифту — металлический рот медленно распахнулся и затянул меня внутрь, чтобы через минуту выплюнуть в прохладный вечер, наполненный редкими гудками машин и шорохом прогретого асфальта.       Я направился к метро, ступил на располосованный тонкими желобками эскалатор, плывущий в подземные недры. Бесшумный поезд поглотил меня и увлёк, как шаттл по тёмной трубе червоточины, насвистывая песню струями тёплого воздуха из приоткрытых форточек. Столбики сети в верхнем углу телефона исчезали и вновь подрастали — между станциями пропадала связь.       Тоненькая тянущая боль подтянула сердце на канатах и подвесила к горлу. Хотелось проверить сообщения. Я старательно себя удерживал, но в итоге не вынес неведения.       В 22:45, десять минут назад, оказывается, пришло целых два:       «Вот что странно, Наруто. Ты так долго нылся, что я ушёл, носился вокруг со своими «почему» да «почему», а чему ты удивлялся?»       И второе:       «Если бы я этого не сделал, это сделал бы ты».       Аквариумные двери открывались и закрывались, вагон, попеременно проглатывая и выталкивая запоздалых пассажиров, проносил мимо размытые картинки рекламы, мраморных колонн в вестибюлях станций. С горькой и глупой недорадостью-недоиспугом я смотрел на сообщения, два подряд, и поверить не мог — я, что, сумел задеть Саске?       Я по-разному вертел эту мысль, пытаясь уложить её в голове. Не укладывалась.       Вагоны гремели, набирая скорость. Железная обшивка жалобно дрожала. Из приоткрытой форточки потянуло горячим машинным маслом, но я, казалось, этого не замечал, перечитывая два идущих подряд сообщения, как мантру, и пытался посчитать: полгода, твою мать. Полгода, Саске. Это сколько тебе, придурку, понадобилось времени, чтобы начать задумываться…       Я прижался спиной к надписи «Не прислоняться». Закрыл глаза — темно. Темно и пусто, как в вакууме. Поезд с рёвом рвался к свободе — на следующую станцию. Не стоило делать вид, Саске, что тебе плевать на всё. И тебе в душу никто не плюнул бы.       Пальцы похолодели, я открыл диалог, набрал сообщение:       «Мы не друзья не потому, что я не считал тебя другом, а потому что я тебя любил».       И слова полились из меня неудержимым потоком, сами собой: я с самого начала тебя любил — и тянулся только потому, что влюбился, и дрался с тобой в школе, потому что влюбился, и соперничал, потому что влюбился, и поцеловал, потому что влюбился, и соглашался на всё, потому что влюбился, сколько раз Конохамару говорил — он мозги тебе ебёт, ты ему не нужен, он делает с тобой, что хочет: хочет — уходит, хочет — нет, а я терпел, потому что любил, может, какой-то своей ебанутой любовью любил и скрывал от друзей по-дурацки, и выглядело несерьёзно это, и боялся за тебя, хотя — не надо было, ты ведь тоже принял решение быть со мной однажды, нужно было тебе доверять… Но я любил всё равно, как умел…       Перечитал, отправил. Понял, что упустил главное, и дописал:       «Дружба и любовь — это два разных агрегатных состояния, Саске. Может быть, если убрать из меня эту любовь — это буду уже не я, а кто-то другой».       Стёр всё до слова «состояния», подумал, снова добавил в конце «Саске» и отправил.       Перечитал. Одиннадцать раз «люблю». Какой пиздец…       Поезд притормозил. Двери, гремя, разъехались в противоположные стороны, и меня вытолкнуло из вагона. Вестибюль станции опустел. Последние пассажиры возносились вверх по эскалатору.       Если задрать голову, можно заметить, как по белоснежной горловине станции, усыпанной рекламой, крадётся последний закатный луч.       Эскалатор выставил меня на улицу вместе с остатками пассажиров. Редкие клочья облаков тлели густо-лиловым, но темнело здесь раньше, чем на севере — с одного края город казался обгоревшим, с другого прощалось солнце.       Я нырнул в карман куртки. Прочитано. Ответа не было.       «И почему ты решил, что я ушёл бы? Я бы не ушёл», — дописал я, осознав, что не ответил на последний пассаж.       Сообщение пришло почти мгновенно:       «Что непонятного в словах «Если бы я этого не сделал, это сделал бы ты», Наруто? Вернулись к тому, с чего начинали. Бессмыслица».       В небе тянулся дымчатый реактивный след.       — Учиха, ты придурок, что ли… — прошептал я и похолодел, уловив в собственном голосе преступные нотки нежности.       Так обращаться больше с собой нельзя.       Я туго размышлял: Саске гарантий, что ли, ждал? Он ведь не один рисковал, и я не потому с ним был, чтобы в один прекрасный день проснуться с мыслью: «Достаточно ли мы пробыли вместе, чтобы я мог бросить Саске? Сейчас-то ему точно станет хреново или стоит ещё день подождать, чтобы похуже было?» И уйти — ну, просто потому что. Так он думал, что ли?       Я повертел в голове несколько подходящих фраз.       «Я не хотел тратить ни секунды своей жизни на то, чтобы портить её тебе, Саске, — написал я. — Я хотел жить её с тобой. Хотел, чтобы мне с тобой было хорошо, и тебе — со мной. Это всё». И вынул из себя последнюю, самую ядовитую иглу. Кажется, даже задышал свободнее.       Невесомая тишина застыла над городом. Гранитные набережные и величественные трехголовые ступенчатые высотки со шпилем — все семь, как монументальный конвой, — потянулись вокруг безмолвным хороводом, и я, застывший перед ними в слепом смирении, ощутил себя брошенным под их суд человеком по ту сторону экрана телефона.       В кармане дрогнуло.       23:35       «И как же тебе живётся сейчас, Наруто?»       Я поморщился, чётко прочувствовав в этом его сообщении кислую иронию. Напиши сейчас «хорошо» или «плохо» — опять придёт ответ в стиле: «Всё, что ты сказал — бессмысленно, потому что я прав, а ты нет» — или что-то в таком духе. Запоздало осознал, заметив вдали разлёгшуюся на многие километры реку — Саске скучает, наверное, раз пишет. Ему неприятно демонстративное равнодушие. Он, выходит, ждал меня, хоть немного, но ждал, потому что… ну, возможно, не верил, что я уеду по-настоящему. Думал, я снова попытаюсь с ним увидеться. А может, сам хотел увидеться, о чём говорит удивительная, но такая редкая его многословность.       Саске не играет, неожиданно понял я, а всё, что произошло в ту ночь, когда он ушёл, всё это — и отпор, и грубость, и спешка, и всё, что за этим шло — это такое чудовищное признание, как сильно он испугался.       Впереди — море огней до самого горизонта. Слева и справа высились и подмигивали окнами громады новостроек, ветер полоскал подсвеченные прожекторами рекламные щиты. Как же это всё утомительно: доказывать что-то, объяснять, ссориться… Не хотелось додумывать лишнего, не хотелось очаровываться догадками — возможно, даже беспочвенными. Саске вполне себе может не скучать. Саске может быть просто скучно. И вообще — думать о себе он может что угодно…       «Я соврал тебе. — Я все-таки достал телефон и решился на ответ. — Извини. Раз я честный теперь, то вот. Меня не было в городе. Я очень устал с тобой спорить, Саске. Чего ты хочешь?»       Саске прочитал это сообщение только через час, когда я, основательно промёрзнув в парках и на набережной, вернулся домой на такси. Две галочки холодно светились синим всю ночь и наутро так и не разжились под собой соседом из — пусть даже короткого — но ответного сообщения…       Ответа не пришло ни через день, ни через неделю. Видимо, Саске за один вечер израсходовал весь запас красноречия и теперь не спешил идти на контакт. А может — и вовсе что-то для себя там такое понял, отчего передумал общаться.       — Он уволился недавно, — сообщил Конохамару по телефону в один из дней августа, застав врасплох звонком вечером выходного дня. — Работает где-то у брата. Это Сай мне рассказал. Видел его как-то в городе случайно. Живой вроде, выглядит как обычно — хоть щас в эмо-президенты.       Конохамару хохотнул, а я задумался: тоже уволился, значит… Выходит, ничто не стоит на месте — всё меняется, и даже Саске меняется, неумолимо движется дальше. Пройдёт ещё немного времени — и от нас с ним даже памяти не останется. Меня необратимо изменит город, его — время, жизнь, обстоятельства.       Мы распрощались с Конохамару, и я полистал уведомления, набежавшие за время нашего разговора.       «Встретиться», — гласило одно из них.