***
То, что произошло со мной, — простительно? Интересная штука. Я так и не придумал, что делать с простым человеческим раскаянием. Вот, к примеру, случается: с тобой сотворили страшное. «Страшное» тоже бывает разным: простительным и непростительным. Обман — это страшно? В целом — да. Простительно? Не знаю. Но люди куда охотнее прощают обман, нежели убийство. Всё, в конечном счёте, сводится к простому вопросу: переступил ли тот, кто раскаивается, черту. Предположим, осознав глубину содеянного, он желает получить прощение — но заслуживает ли? Об этом почему-то никто не думает. Нам говорят — прощайте, а если нет… Что ж, в таком случае — роль обвиняемого придётся примерить на себя. …Но то, что произошло со мной, — простительно? Кажется, люди извиняются не от осознания, что причинили боль, а потому, что не хотят чувствовать себя говном. Эгоистичное и глупое желание без оглядки на жертву — плевать, что она испытывает, главное — переродиться в собственных глазах из говна в человека… И всё же — то, что произошло со мной, — простительно?.. Саске в моём прощении не нуждался, очевидно. А вот я нуждался в разрешении — самому себе разрешении — его простить. Его «Встретиться», как ожог на сердце, сагонизировало судорогами по всему телу. Я хотел ответить «да», но этому сопротивлялось всё моё существо. Теперь я понимал, почему книги и фильмы наводнены метафорами с образами огня, боли, крови… Стала ясна сила расхожих фраз и клише «мы никогда не встретимся» или «не хочу тебя видеть». Иначе свои чувства порой просто не описать. Простая, лаконичная формулировка, обёрнутая в бронежилет убийственного «последнего слова» — такой легко если не ранить, то сбить спесь — определённо. Крохотная, неприметная часть меня мечтала придумать такую же — отточенную, безупречную, чтобы выбросить её со сцены воображаемого театра в зрительный зал жизни, сорвать овации и аплодисменты, а в награду получить чужое растерзанное сердце. Приходилось себя одёргивать. Горем не меряются, а я никогда всерьёз не раню Саске: от мыслей об этом сжималось горло. Глубоко захороненные воспоминания о нас из-за этого «Встретиться» выплёскивались прямо в мозг — я не мог заткнуть пробоину, я не мог её нащупать; годы, месяцы и дни, когда-то неоцененные, словно вознамерились отомстить — вернулись, чтобы заполонить пробелы. Ночь обложила сердце, липла к коже. Из окна подмигивали жёлтые огни квартир, жёлтым горели вывески и витрины. Воздух дышал прохладой последних дней лета. Я вспоминал какие-то совершенно обычные вечера, когда я засыпал рядом с Саске в одной постели, находясь в тёплом гнезде его тела и голоса. Был однажды и такой: мы сидели на кухне, сумерки заливали небо пурпурной тушью. Из окна поддувало, батареи ещё не топили. С места, где сидел, я видел отражение своих ног — верхнюю часть коридорного зеркала перекрыла вешалка с куртками. На мне — оранжевые домашние штаны с широкой чёрной полосой и короткие носки. На полоску кожи падал притушённо-рыжий свет вытяжки. Этот вечер не отличался ничем от других таких же вечеров, что были до этого, и тех, что были после — он воплощал их все. Саске сидел рядом — как всегда, в загадочном для меня состоянии полурасслабленного напряжения. Его колено касалось моего. Позже мы пошли спать. Он лёг спиной ко мне и лицом к истемнённому квадрату окна, сбрызнутому россыпью звёздного бисера, — тоже как всегда. Он отвернулся, а я почему-то продолжал воображать прошлое, где он на самом деле повернулся ко мне лицом. Говорят, фантазия, покинутая разумом, плодит чудовищ. Моя рождала чудеса. Думая об этом и поглядывая на телефон с опаской, словно задержи я на нём взгляд дольше положенного, он воспламенится, я ворочался, зарывался глубже в одеяло и повторял про себя: «Это всё похоже на бред сумасшедшего». Позже я проснулся среди ночи, едва не оглохнув от стука собственного сердца. Он походил на грохот молота по стальным клиньям, слитый в единый гул с полузабытым гомоном литейного цеха. Я посмотрел на часы: сон скомкал время и я, оказывается, отключился всего на полтора часа. Изнутри клокотало безумие, между рёбер металось страдание. Я хотел срочно от них избавиться. Взял телефон с прикроватной тумбочки, смахнул диалог. Долго смотрел на его «Встретиться», перебирал варианты, как лучше ответить? «Я больше не хочу»? «Я не хочу тебя видеть»? «В этом нет смысла»? «Мне это не нужно»? …Или лучше записать голосовым сообщением? С задержкой, словно эхо чужого голоса, я явственно услышал свой собственный, выговаривающий: «Я больше не хочу тебя видеть». Этот притворный, неродной и неестественный тон прозвучал точно симптом крайнего помешательства. Внутренности сжало в тиски. Телефон пришлось отложить. Чувство непроходящего безумия не отпускало, и я прошёлся до кухни. Плеснул в стакан воды, сделал глоток. Через некоторое время обнаружил себя слепо глядящим в окно. Стакан почему-то очутился в раковине. Странно. Пришлось вернуться в постель. Долго вспоминал считалочки, школьные стишки, считал овец в надежде, что это подействует на уставший и измученный мозг расслабляюще. Но когда сквозь окна прорвался алюминиевый блеск рассвета, боль распухла до размеров вселенной. В голове, быстрые, как осы, шныряли слова, жалили изнутри; я пытался удержать их, вылавливал, как макароны-алфавит в супе, складывал, как детское печенье-буквы, в осмысленное, но они не давались, танцевали перед глазами: то грудились в кучу, то расходились по углам. Я хватался за одно — за ним, как нитка, тянулось другое; я испытывал непроходящее желание ухватить их, сформулировать в четкие и понятные строчки. Я снова схватился за телефон, как тонущий хватается за соломинку, и в страхе, что забуду все слова, записал пару предложений в диалог. Принялся составлять разоблачительное, подводящее черту сообщение, которое обязательно отправлю Саске, но слова — горькие, обидные, вырывавшиеся со злости — вдруг потеряли вес, поднялись в воздух и, лёгкие, унеслись в небо, точно воздушные змеи. Я представить себе не мог, что способен думать о таком, что способен такое произнести. Перечитал. Между строк «Раньше надо было отвечать» и «Я давно живу совершенно другой жизнью» — ни грамма осмысленности, один сумбур. Мысленно засчитал себе попытку ранить Саске, но хуже стало почему-то только мне. А причина проста — я хотел согласиться на встречу, но не хотел этого признавать. Посмотрел время: четыре тридцать утра. Лучше не стоит ничего отвечать. — Мне нужно очнуться от дурацкого сна… — сказал я в пустоту и упал на подушки.***
Человек, совершивший множество необдуманных поступков и так ничему и не научившийся, — определённо тяжелый случай. Однажды он, возможно, перейдёт улицу, как вдруг обнаружит себя не на свежезалитом асфальтом новеньком тротуаре, а на шаткой балке между небоскрёбами. Или будет играть с собакой, а она откроет пасть, и человек вдруг увидит в её воняющей гнилыми зубами глотке сожженный ядерным взрывом город — его остатки, когда-то пышущие жизнью, а теперь — перетёртые ковровыми бомбардировками. Или придёт на работу, обнаружит, что в бесконечные папки с документами закрались чепуха и абсурд, и поймёт: всё меняется, нет ничего постоянного. Утром, войдя в переполненное метро, я осознал, что буду несчастлив, если откажу Саске во встрече. Любовь к нему казалась единственным постоянным чувством в переменчивом мире.***
Шум машин и тьма, переломанная светом фар. Из роскошного, сияющего золотом ресторана слева звучал перезвон шпилек и смеха, справа — из бара — перезвон стекла и чей-то волчий вой. Тротуары гудели, вылизанные капоты иномарок переливались, предвечерний город бился в наркотических конвульсиях. Если бы он мог — бросал бы в стены столы и стулья, бил бутылки, а я топтался бы на осколках, воображая, что это осколки чьих-то несбывшихся желаний. Наверное, моих тоже. Они тёрлись, касались рук, как мех с соболиных шуб, взбирались на пилястры элитных новостроек, прятались, как в конуре, лили оттуда горькие собачьи слёзы. В тумане, окончив рабочий день, я шёл домой. Усталости — ни в одном глазу. Вокруг визжали, кричали; чей-то смех вспыхивал то слева, то справа, умирал и вновь возрождался. Я ловил пустые бесцветные взгляды чьих-то голубых, серых, зелёных и карих глаз, выеденных городом до хрящей. Ко мне возвратилась боль — словно никуда и не уходила, — а им вокруг — дела до меня никакого. Отзвуки чьих-то разговоров и сигналы машин оставляли на моей коже невидимые следы. В наушниках светила луна, заглушая бессмысленные звуки; я выжимал из себя твердый шаг, я торопился домой. Казалось, всё вокруг — сонный паралич и непроходящий кошмар. Тот, кто посмотрел бы вниз с балкона или из окна, мог решить, что под ним кишит тараканье поле. В этом городе слишком много людей, но я никогда не чувствовал себя настолько одиноким и чужим в их гуще, как сейчас. Я нырнул в пустынный переулок и едва не сбил с ног парочку влюблённых. Они целовались и обнимались. Подростки какие-то — в потёртых кроссовках и одинаково скучных джинсовых куртках. Когда нам с Саске было четырнадцать, у него была такая же; ей он как-то закрывал нас от дождя. В кровь как яд впрыснули. Почему кому-то всё, а мне «Никаких «нас», Наруто, никогда не было»?.. Мне хотелось на них накричать. Чудилось, так я вырвусь из бесконечного дурного сна: я будто ждал — чары вот-вот спадут, а город вокруг меня окажется плохо слепленной бутафорией. Рухнет картонка, отслоится старый клей, и очнусь на кухне рядом с Саске. Его колено мягко стукнется о моё, а потом мы уйдём спать. Реальность смеялась мне в лицо пьяными улицами, шумными барами, стуком каблуков по мостовой. Я хотел обвинить в своих бедах каждого, но каждый раз бил себя в сердце, до самого рвотного дна. Мне становилось тошно оттого, что я оказался ему не нужен. Или — нужен, но не так, как того хотелось мне. Я давно мог бы найти ему замену. Мужчину, женщину — без разницы. Женщину даже предпочтительнее — так проще забыть о прошлом и не сравнивать: положить перед собой новый чистый лист и — заново. Измазанную душистым ночным кремом, обёрнутую в шёлковый халатик — вечером, тугую юбку и непрозрачную свежую блузку — утром перед выходом в офис; пухлую или худую, блондинку или брюнетку, молчаливую или болтливую, но чтобы всё — заново. На перепутанных трамвайных проводах поблескивала влага, метро засасывало пассажиров в раздутый чёрный зоб. Нервы натянулись до отказа. Резко захотелось спать, а душа, запрятанная в глубине грудной клетки, снова закровоточила. Я застегнул куртку, словно боялся — люди увидят дыру прямо по центру солнечного сплетения и когда-то брошенные в лицо слова Саске, казалось, нависшие надо мной, как приговор. Злость испарилась, в горле запершило. Люди тесно облепили меня на ленте эскалатора, потащили за собой в вестибюль, потом затолкали в усталый поезд. Слившись с толпой, пытаясь сойти за своего, я прятался от собственного отражения в стеклах вагона, опускал глаза. Я казался себе нищим, пустым, обглоданным до последней косточки… Не будет никаких замен, понял я, — ни мужчин, ни женщин. Я просто не смогу. У самого дома, перед подъездом, с неба грянул гром. Небо вторило недавней буре, развернувшейся внутри. Вечерний город, уставший от суеты, разгневался, гнал людей по домам: где-то за высотной многоэтажкой, похожей на штопор, мелькнула молния. Следом серой бетонной стеной ударил летний жаркий дождь, забивая, как гвозди, многодневную пыль в асфальт. Я остановился. Медленно запрокинул голову к небу, прикрыл глаза. На секунду показалось — на моё лицо уронила соцветия яблоня. Спину окатило ледяной дрожью, словно много лет назад кончившийся дождь немыслимым образом пролился из прошлого в настоящее, вновь застучал по давно опавшим листьям, по белоснежным цветам. Тёплые капли касались губ поцелуями. Я стоял у подъезда, глотал дождевую воду и задыхался. Слушал сердцебиение города. Искать совершенное — удел глупцов. Важнее выбирать близкое сердцу. Наверное, в истинной любви нет сомнений.***
Скрыться под панцирем, как моллюск под раковиной, невозможно полностью — мы никогда не перестаём быть связанными с остальным миром. Всё, что происходит снаружи, влияет на то, что происходит внутри. Слова не перестанут ранить, предательство — добивать. Пока не обнесёшь уязвимое и тонкое в себе кованым забором, повсюду будут поджидать палачи. Человек, на самом деле, очень хрупок. Это стоит признать, с этим нужно смириться. Наверное, важно уметь окружать себя правильными людьми.***
В детстве очень хотелось изменить мир. Непроходящее желание жгло изнутри — жгло долго, до сих пор иногда жжётся. Я напоминаю себе настоящему — себя прошлого в образе идеалиста с недостижимыми запросами. Ребёнка с обострённым чувством справедливости. Я мечтал, чтобы каждому воздавалось по совести. Знал, что тот, кто озлоблен, кто причиняет боль другим, нуждается в любви больше всего. Что нельзя отвечать ненавистью на ненависть. Кем я был? Кем я стал? Наверное, даже спустя сотни триллионов попыток донести свою правду я не способен обессилеть. Я мог бы извести себя мыслями, что на самом деле слаб, глуп, ничего не могу и не умею или — прожить до старости всё тем же идеалистом. Грустная будет история. Так потом и начните эпитафию — он боролся за других, не думая о себе. Джирайя однажды говорил мне в детстве, мол, ты, Наруто, не навязывай никому свою правду, она может отличаться от твоей. Прививая своё — никому не поможешь. Может, даже навредишь. Кто тебе сказал, что твоё «правильно» — на самом деле правильное «правильно»? Иногда нужно принять чужой выбор, приятен он или нет. В противном случае идеализм однажды обернётся трагедией для тебя самого. Позволь миру быть таким, какой он есть, говорил крёстный. Прими его. Можешь помогать, можешь не помогать, можешь бороться, можешь не бороться, но если решил действовать — знай, что в конце пути никто не гарантирует тебе победы.***
Я решил ответить Саске.***
Я написал Саске: «Хорошо».***
Время — велико. Возможно, воображал я, мы оба должны были вынести из этого урока что-то своё только спустя определённый отрезок времени. Достаточно оглянуться в прошлое, чтобы вспомнить: жизнь и тогда не давала ни гарантий, ни обещаний — она просто вела вперёд. Нет никакого смысла бояться будущего и сейчас. Стоит принять эту простейшую истину на веру, как остальное превратится в бессмысленный шум.***
Когда от Саске пришел ответ — перехватило дыхание. Боже, достаточно такой ерунды, чтобы сердце преступно поверило, что месяцы жизни врозь, вдали друг от друга — просто ночной кошмар, и скоро всё будет как прежде.***
Мы говорили по телефону. Сначала я, набравшись напускной бравады, пытался выяснить, для чего ему эта встреча, как он себе её представляет, но, едва заикнувшись об этом, бросил расспросы. Объявил честно и сразу, на корню оборвав себе пути к отступлению: — Я в эту дыру не собираюсь в ближайшее время, — выдал я скороговоркой. — Жить мне там негде, дом Джирайи я продал ещё в прошлом месяце. Если ты рассчитывал, что я приеду и именно так нам удастся встретиться, то нет. В трубке послышался щелчок зажигалки. — Этим я хочу сказать, что моё согласие на встречу — это уже до хрена поступок, Саске. Но это максимум. Большего не жди. — Не психуй ты так, — спокойно заметил Саске, раскуривая сигарету, и добавил: — Я же сам предложил встретиться. Я не собираюсь просить, чтобы ты куда-то ехал. За окном грустили облака, превращаясь в тучи, чернея, словно их фаршировали пеплом. Я отстранённо подумал — почему никто не любит пасмурную погоду?.. Жаль даже как-то природу. Мы и её готовы принимать только тёплой и солнечной. Эволюция наградила человека умением любить — наверное, потому что мы единственные на этой планете, кто больше всех нуждается в том, чтобы нас грело не только солнце. — Объясни хоть, где тебя искать, Наруто. Сердце ёкнуло от нежно растянутой гласной в собственном имени. Под кожу робко просочилось тепло и тут же обожгло мыслью: что, если встреча сделает только хуже? Хотя — куда хуже?.. Я объяснил. Оказывается, он не до конца понимал, в каком я городе — Конохамару ничего никому не сказал, а я, уезжая, так торопился со всем покончить, что ни с кем толком не попрощался и никому не сообщил, где именно меня искать. Соцсети я вёл слишком по-идиотски, сказал Саске, чтобы что-то из них понять. Интересно, о чем он всё это время думал? С какими мыслями просыпался и засыпал?.. Мы договорились, что встретимся через месяц. Он обещал приехать сам.***
— Охренеть, — заявил Конохамару в голосовом сообщении спустя пару дней. — Что, серьёзно, так и сказал, что приедет? Ты там не наебенился, как алкаш с детской горки, случаем? — Он хохотнул и уточнил после паузы уже веселее: — Я с самого начала говорил — он ещё обязательно объявится, типа… припрётся твоя мрачная принцесса ещё. Всегда возвращался — и в этот раз вернётся. Как видишь, не напиздел. — Ага, — не без сарказма согласился я в ответном сообщении. — Только теперь всё по-другому. Если раньше он пропадал и возвращался, а я делал вид, что все окей и меня это ни разу не задело, то в этот раз… Если он снова скажет что-то вроде «давай попробуем пожить вместе, а дальше посмотрим» — я на такое больше не пойду.***
Когда я пытался разобраться в себе и своих мыслях, разложить их, как книги в алфавитном порядке, — всё когда-то сказанное самому себе, надуманное, врезанное глубоко в мозг, рассыпалось в прах. Вопреки всякой логике начинало казаться, что я упустил или забыл нечто важное. Однажды я проснулся в три часа ночи с прочно засевшей в голове идеей, что во всех бедах, случившихся со мной и Саске, виноват я один. Днём я был уверен: о чём бы ни был наш разговор, я никогда в жизни не соглашусь на отношения с ним. Ни под каким предлогом, что бы он там ни пообещал. Вечером — что готов на любые условия, лишь бы он был рядом. Я столкнулся с могуществом игры собственного же воображения.***
Дни тянулись, как оплавленный металл — я увязал по горло во времени, которое, как назло, точно остановилось. Мне хотелось поскорее покончить с ожиданием — каков бы ни был финал, — иначе, чувствовал, близок час, когда я окончательно рехнусь. Ожидание способно разрушить жизнь. Когда ждёшь подходящего времени, подходящего человека, подходящего случая, события… Откладывать, наделять будущее чрезмерной властью — означает впустую проживать дни. Наверное, именно ожидание впервые натолкнуло на мысль, что в несовершенстве есть своя прелесть. Не всё в жизни происходит так, как мы хотим, и тогда, когда мы хотим. Отказ от контроля лишает иллюзий. Влюбляться, к примеру, тоже стоит в живых людей. В тех, кто далёк от совершенства.***
Саске, скажу я, если раньше я мечтал о счастье, то представлял его как бесконечное и непреходящее удовольствие. Взрослея, обнаружил, что когда-то наделил его чертами, о которых предупреждал крёстный, — сотворил нечто, о чём не имею ни малейшего понятия. Как настоящий идеалист, придумал недостижимое, идеальное и сказочное — как витраж на старой фабрике, где я в детстве прятался от проблем. Именно поэтому, столкнувшись с ним в реальной жизни, я вряд ли выберу из бесконечного множества вариантов правильный. Наверное, я его попросту не узна́ю. Может быть, я и не повзрослел совсем, просто из идеалиста превратился в самого себя. С другой стороны, всё это звучит как бред. Я зашью себе рот, если когда-нибудь скажу такое вслух. Я, наверное, всё же рехнулся от страха перед встречей.***
Сырой вечер на исходе сентября неожиданно разродился первым снегом: едва касаясь асфальта, он таял, но в воздухе явно ощущался нежный запах холодов. Чем ближе зима, тем сильнее начинаешь сомневаться, что видел солнце и ясное небо буквально месяц назад. Ощущение такое, будто их и не существовало вовсе. Листья, ещё пару дней назад чистые и жёлтые, словно облитые мёдом, превратились в грязь. В грязь превратилось всё — даже деревья стояли в грязи; чёрные, озябшие, кутались в липкий туман. Наши диалоги с Саске теперь больше напоминали тот, что впервые случился через неделю после расставания, в цехе, когда мне казалось, будто мы игнорируем здоровенного слона в комнате, но с тем лишь исключением, что теперь не требовал никаких ответов. — Это было невыносимо, — признался я и переложил трубку к другому уху, пряча окоченевшую от холода руку в карман. Я шёл по городу, а он равнодушно впускал меня в объятия. Река текла тускло и медленно, неся свои металлические волны, гоняя по дну гниющую фанеру, тину и обрезки пластика. — Пока мы не начали жить вместе, это было невыносимо, — повторил я. — Ты же помнишь, какими были наши отношения. Мы спали с тобой, потом ты уходил, потом ты возвращался, мы снова спали. Я воображал, что у меня достаточно гордости не признавать вслух, как меня это ранит, но почему-то считал, что секс без обязательств моей гордости ничем не угрожает. Не отвечай ничего на это… — Наруто. — Нет, послушай. Ты должен понимать, куда ты едешь, Саске, и к кому ты едешь. Если тебе не нравится это слушать, лучше не приезжай, — я выдержал паузу, выдохнул и продолжил. — Ты предложил жить вместе, и для меня всё изменилось. Я думал, всё кончилось, теперь-то будет иначе и ты не уйдёшь. Я тогда не мог решиться открыть рот и сказать, чего на самом деле от тебя хотел. …Месяц я не находил себе места, пытаясь убедить себя, что встреча ничем мне не навредит. Месяц я не жил. — …А уехал, считай, одним днём… Саске, ты зачем едешь ко мне? — Чего ты боялся такого сказать? — слегка удивлённо переспросил Саске. Я вспомнил, что этот тон обычно сопровождала приподнятая бровь, и едва удержался от горькой улыбки. — Неважно, что бы ты тогда сказал, слова ничего не меняют. Словами не удержишь. Ты пытался — что-то изменилось? — Нет… — Я на секунду прикрыл глаза и поднял голову к высокому серому небу. — Блять, Саске. Вот я уже чувствую, чем это кончится. Я останусь во всём виноватым, буду у тебя самый тупой, а ты умный. Перед глазами пронеслись ломаные линии метро, высоковольтные провода, высотки, подъезды, трамваи… Я — один на один с городом, бесполезный и никчёмный обломок прошлого себя. — Я тупой, а ты умный, — иронично поправил Саске и усмехнулся, но то ли связь забарахлила, то ли в его голосе появились незнакомые нотки. — Наруто, не заводись раньше времени. По телефону сложно понять, это вопрос или поток сознания. Ты себя со стороны просто не слышишь. Мелкая морось со снегом обвела линии домов, заштриховала пыльный асфальт, подсветила серым лужи. В сердце города кружился снег, касался земли и превращался в слёзы. Он пел осени реквием — проникновенный и белый, как лепестки давно отцвётшей яблони. Жизнь учила меня не отступаться от мечты и веры и научила. Я больше не боялся рискованных поступков. Мы договорились, что я встречу Саске через три дня.