Без света и тепла

      Тёплый август уже здесь, радует ярким солнцем, тёплым ветерком и редкими дождями. Это прекрасное время. Время каникул, отпусков, счастья.       Это было прекрасно.       Сейчас все силы брошены на производство. Всех, кто мог нормально ходить и держать в руках автомат, давно призвали и отправили на передовую. Здесь остались женщины, дети и те, кто, увы, не мог видеть врага в лицо. Каждый пятый уже получил похоронку, каждый пятый уже похоронил сына, мужа, брата, отца.       Серёжа вот уже месяц живёт в полном неведеньи. Ему не приходило ни похоронок, ни извещений, ни писем от самого Олега. Он будто пропал, растворился, исчез для всех, но все ещё где-то существует.       Это пугает больше всего.       А вдруг Серёжа так ничего о нем и не узнает? Вдруг он где-то в госпитале в Поволжье, а несчастная бумажка с адресом потерялась по пути. Вдруг он уже дано погиб, а похоронка просто не может добраться до нужного города?       Ещё страшнее было каждый божий день видеть над головой вражеские самолёты, слышать грохот боя, понимать, что вот-вот город возьмут в кольцо, что не останется ничего, кроме голода, холода и пороха.       Многе этого не понимают, не видят, но Серёжа не такой. Он видит, слышит и осознает. Осознает, что это все верный признак смерти. Он читал, он знает. Не помогут все эти эвакуации.       Пусть, пусть они вывозят детей. Пусть увозят женщин. А рабочие останутся. Будут держать город. Будут умирать за Родину. Но будут. Главное сила духа. Главное верить. Главное бороться.       Он борется. Честно стоит восемь часов у станков, носит в детский дом вещи, еду, время от времени ходит к недалёким постам, размещающимся все ближе и ближе к городу. Каждый день Серёжа снова и снова осознает безысходность, которая, кажется, видна и понятна только ему.       Почему другие ничего не видят? Почему вечерами все равно гуляют по парку и пьют чай в гостях? Почему никто ничего не понимает?       Вся прекрасная жизнь, построенная в мечтах, вдруг обрушилась в одно мгновение. Казалось бы, куда хуже? А хуже, оказывается, могло быть и настало ужасно быстро.       Сначала не зажегся свет в прихожей, потом не пошла вода из крана, а в конце концов весь город перестал снимать верхнюю одежду, приходя домой и ложась спать. Через считанные недели не осталось никаких продуктов, а вместе с ними и желания бороться дальше. Но каждое утро Серёжа снова и снова стоял у своего станка, ходил в детский дом, к постам, работал над укреплениями и рассматривал фотографии с Олегом и его письма.       Эту фотографию сделала Юля, их общая знакомая. Она их и свела, между прочим. С желтоватой бумаги на Серёжу смотрели два парня, сидевших на лавочке и нелепо игравщих в карты. Тогда Разумовский сыграл первый раз, проигрывать ему не понравилось, но то, как Олег партию за партией специально проигрывал, было очень приятно и весело.       А вот на этой Серёжа играет для Олега, стоящего рядом, на фортепиано. Вряд ли кто-то сможет не заметить ту любовь и восхищение, с которым оба смотрят друг на друга. Олег как всегда в своей форме, тогда ещё сержанта, держит в руках фуражку и локтем опирается о черную лаковую стенку фортепиано, а Серёжа сидит на банкете, вроде бы, красного цвета в одном из любимых фраков, с собранными в хвост волосами, чуть вьющихся у самых кончиков.       А вот эта совсем новая фотография. Здесь они, нелепо обнимаясь, стоят на фоне театра. Там они виделись последний раз.       Серёжа бегло вытирает слезы, боясь, что они капнут и испортят фотографию.       — Где же ты? Почему совсем не пишешь? Жив ли?

Вдался вглубь, лежит — не дышит, Сам не знает: жив, убит? Всей спиной, всей кожей слишит, Как снаряд в снегу шипит…

      Олег отпивает кипяток и закуривает, облокачиваясь о высокую стену. Какое удовольствие сидеть среди руин, пить, курить и смеяться над глупыми шутками, лишь бы не думать о самом дорогом и важном?       Вот уже три месяца, как длится эта чёртова блокада, а они просто сидят. Сидят, ждут приказа, разжигают костры возле крайних домов города, разрушенных при первых обстрелах, подкидывают в него паркетные доски и вслушиваются в отдалённое вещание радио. Сколько таких постов по городу? Сотня, не меньше. Соберись они все, как бы взяли, да погнали бы эту фашисткую тварь обратно в её Германию, а они сидят. Сидят, пьют и жгут костры.       Когда только Олег попал на этот пост, он ходил по целым этажам и квартирам, разыскивая телефон. Бумаги и чернил с собой нет, так хоть позвонить можно. Мог ли он представить, что ни один телефонный провод не работал, как нужно, а все те телефоны, что были в квартирах, давно были обрезаны?       Последний житель этого дома, мальчик Саша, вот уже неделю лежит с другой стороны дома, выпавший из собственной комнаты, когда при обстреле разнесло половину его этажа. Он был славный малый, всегда бегал на пост, таскал книжки из дома, спрашивал, как все устроено. В целом, был обычный мальчишка, и будто бы не замечал, что творится вокруг. Его бы и похоронить, да только смысла долбить почему-то уже промезшую, хотя ещё только осень, землю не было, да и с поста уходить нельзя, поэтому так и лежит мальчик Саша под окнами и катится по земле при обстрелах, время от времени выглядывая из-за угла своей светлой растрепанной макушкой.       — Эх, сейчас бы чаю да с пирогами, — добрый Михалыч снова мечтательно вздыхает, отпивая воды из кружки, — моя Сонька такие пекла, что пальцы вместе с ними съесть можно…       Он всегда про свою Соньку говорит, любит ее безумно, а она в оккупации, где-то в Беларуси, и, кто знает, жива ли. Михалыч здесь самый старший, ему уже под сорок, кажется, самый живой и весёлый из всех. Всегда говорит о своей весёлой молодости. Хороший мужик, да жалко его. Все, можно сказать, потерял.       — Не начинай, и так с голоду пухнем, — Ромка бросает очередную доску в костёр.       Вот Ромка всегда ворчит, не любит всех этих разговоров. Оно и понятно. Он из добровольцев, сам пришёл месяц назад и попросился в отряд. А перед этим под бомбежкой погибли его жена и годовалая дочка. Он говорил, что совершенно отпустил их, но все прекрасно слышат, как ночами он разговаривает с ней. Да, воображает, что она сидит рядом, и рассказывает все подряд. Его жаль не меньше.       — Что там, про наших сменщиков ничего не слышно?       Олег, вздохнув, принимается снова разглядывать далёкие улицы и редкий дым прямо из окон. Другой пост ждали все вот уже вторую неделю. Все уже хотели перейти на новое место, оставить мальчика Сашку и обрезанные телефоны здесь, перебраться в центр города, патрулировать улицы, говорить с людьми, видеть людей, а не камни, стекла и щепки.

— Граждане, этот район подвергается артеллерилисткому обстрелу…

      Сколько раз такое сообщение он слышал? И до сих пор ведь не может привыкнуть.       — Они ж сейчас, да на наш костёр начнут, да на наш дом, давай к лесу, к лесу…       И они бегут, снова к лесу, снова слышен гул разрывов далеко позади, и все ближе…       Земля явно содрагается, уходя из-под ног.

ближе…

      Весь отряд, как подкошенный, падает на землю, некрасиво, неправильно.

ближе…

      Олег быстро закрывает голову руками и жмурится.

ближе.

      Кто-то из товарищей без тени смущения зачитывает короткую молитву.

ближе.

      Ну теперь все.

.1.

.2.

.3.

      Да что ж он, черт, не рвётся? Лежит же вот, возле ног, что ж ему ещё надо?       Олег открывает глаза и опасливо оглядывается. Все ребята лежат рядом, прижимаясь к снегу. Все живые, вон как дышат. А снаряд вот он, совсем рядом, лежит, шипит, и испускает серый дымок, словно от махорки.       — Твою мать. Негодный.       Волков быстро, но аккуратно отползнает и поднимается, как и другие, отряхаясь от снега. Напугали, ничего не скажешь. И дом, наверное, снова пострадал.       Неужели и центр так бомбят? Нет, там, наверное, ещё чаще и страшнее. Чтож за твари-то такие? Там же женщины, дети… Там же Серёжа.