Без света и тепла

Когда невзначай в воскресенье Он душу свою потерял, В сыскное не шёл отделенье, Свидетелей он не искал. А было их, впрочем, немало…

      С самого утра Олег был в необычно приподнятом настроении. Вроде бы все как всегда: с утра обстрел и помощь людям, затем посещение детского дома, работа в моргах, ну а после обеда, как положено, ещё один обстрел и пересчёт людей. Только сегодня между детским домом и работой в морге Волкову выпал прекрасный шанс встретиться с Серёжей. Начальство так раздобрело, что каждому из их отряда по очереди выдавали один выходной день. И сегодня была очередь Олега. С утра он, как положено, отстоял в очереди за своим хлебом, который вот уже несколько дней усердно копил. Глупо это конечно, но как он в годовщину без подарка? А сейчас, во время блокады, если и подарок, то только такой.       Вместе с отрядом Олег выходит на улицу, глубоко вздыхает и улыбается.       — Ну, я пошёл.       Под одобрительные шутки, кивки, свисты и хлопы, он сворачивает на другую тропинку и уверенно идёт наперерез снегу.       Сотни окон домов или совершенно выбиты, или зафанерены, или покрыты толстым слоем инея, что ничего не видно. Холодный морозный воздух румянит щеки, заставляет идти чуть быстрее, улыбаться.       Олег сильно спешит. Он и так очень задержал хотя бы какую-то новость о себе. Внутренний карман тулупа приятно тяжелят грамм 500, а может, и все 700 хлеба.       Вот среди однообразных домов мелькает знакомая вывеска кондитерской лавки, где год назад Олег покупал конфеты. Значит, осталось совсем чуть-чуть.       Эхо шагов, третий этаж и Олег неуверенно топчется у двери, разглядывая все вокруг. Да, он волнуется, как мальчишка, но его, можно сказать, переполняет радость, смешанная с волнением. Его и Серёжу сейчас разделяет всего мгновение и стук в дверь.       Серёжа тихо кашляет и морщится от невыносимого холода. У него нет сил даже обеспечить себе тёплую комнату.       С того момента, как умер Дима, силы начали все явственнее покидать Серёжу и вот сейчас окончательно бросили его. Он уже неделю не может банально сесть на кровати, чтобы дотянуться хотя бы до полки, где стоит единственное его спасение в виде шкатулки с последним кусочком хлеба.       Его комната остыла слишком быстро, одеяла грели плохо, а через дверь то и дело просачивался морозный воздух. Обстрелы нависали грозовой тучей над несчастным сознанием парня. Ещё больше пугал только Силуэт бесчувственно наблюдавший за ним, стоя возле окна.       — Я не хочу умирать…       Серёжа шепчет едва ли не самыми губами, надеясь, что хотя бы так отгонет страшные мысли. Голова нещадно болела. Черт дёрнул его снять шаль тогда, неделю назад, ровно за ночь до того, как он перестал и руки-то поднимать.       — Ты не умрёшь. Ты сдохнешь, как твоя же соседка. Она также лежала и ждала чего-то. А надо было всего-то тогда, в августе, уехать на Урал, — Силуэт сгибается, становясь ещё более прозрачным.       — Почему я так тяжело умираю? Ведь кого-то же просто бомбой или пулей… Раз, и все… — Серёжа обводит глазами комнату, будто что-то здесь может дать ответ.       — А кто заставлял тебя тащить в детский дом воду из реки? Кто заставлял тебя в метель фанерить окна? Кто заставлял тебя носить патроны на пост в жуткий мороз? — Кажется, будь у Силуэта более чёткие глаза, нежели две светящиеся точки, он бы гневно сверлил ими Серёжу. — Ты сам накликал на себя беду, сам теперь и терпи последствия.       Серёжа снова кашляет и закрывает глаза, стараясь удержать слезы, собравшиеся в уголках глаз. Да и черт бы с ней, с этой жизнью. Что его держит? Соседей нет, родственников тоже. Один Олег был, и тот совершенно пропал где-то там, на своей передовой, оставив только фотографии и письма.       Серёжа просто долго лежит, постепенно ощущая, как последние силы оставляют его. Ему тяжело даже дышать. Он почти чувствует, как время замирает вокруг него, оставляя после себя ничего. Где-то совершенно отдалённо и бесформенно слышится стук. Значит, так люди и умирают?       Олег стучит второй раз, чуть настойчевее и громче, но снова нет никакой реакции. Он абсолютно уверен, что сегодня не работает ни один ближайший завод, а в других местах он Серёжу не видел. Радость и волнение сменяются тревогой и беспокойством. Теперь Олег ещё и совершенно уверен, что его ждёт что-то нехорошее.       Он толкает дверь, убеждаясь, что та закрыта, делает пару шагов назад и печально вздыхает, шепча куда-то в тишину парадной «прости». Да, прости, но твоя жизнь и безопасность, Серёж, ему дороже твоей двери.       Сам Олег вряд ли понимает, в какой момент после уверенных атак дверь поддаётся и с достаточно громким ударом бьётся о стену прихожей. Он проходит в квартиру, закрывает за собой дверь так, чтобы она хотя бы просто не была открыта настежь, и тратит драгоценные минуты, чтобы осмотреться.       Квартира, как и в любой другой день, залита светом, только теперь ещё и засыпана снегом. Вешалки, пять лет встречавшей Олега в прихожей, не было, как и не было полочки для обуви, но вот зеркало, покрытое инеем, весело на месте.       Олег на секунду цепляется за него взглядом, пытаясь узнать себя. Весь осунулся, похудел и оброс. Весной надо будет хотя бы бороду убрать, а то уж совсем на дядю Ваню из села Закудакино похож.       Олег медленно идёт дальше, вслушиваясь в скрежет стёкол под ногами. На кухне царит убивающая пустота, только одна электрическая печка стоит посередине небольшого помещения.       В гостиной, где они с Серёжей любили проводить их редкие вечера, на удивление, многое стоит на месте. Только вот все книжные шкафы и шкафы для одежды распахнуты и пусты, столик и стулья сдвинуты к окну, ни о каких милых мелочах, коими полнилась квартира Серёжи, и речи не шло.       Олег осторожно и неуверенно открывает дверь в спальню. Его встречает полная темнота, ну хоть глаз коли. Всё, что едва ли можно разлечить, это небольшой пенал со стеклянными дверцами, который и до войны всегда стоял у входа в комнату. В отблесках света из гостиной, Олег различает свечу на одной из полочек этого пенала.       Мелко шаркнув спичкой о коробок, Олег поджигает фитиль, потушив спичку, закрывает за собой дверь и осторожно проходит в комнату. Сердце безумно бьётся, нагоняя ещё больше страха, тревога растёт все сильнее. Олег видел, когда прошёл чуть дальше, что Серёжа лежал на кровати, и, кажется, даже понял, что к чему, но ему до последнего не верилось, что так могло случится.       Оставив свечку на столе напротив кровати, он подходит ближе к Серёже и осторожно поднимает его руку. Господи, почему несмотря на такой слой одежды она совсем лёгкая? И пальцы, наверняка, совсем ледяные.       Олег замирает, вслушиваясь в пустоту. Внутри что-то ломается, он прячет, кажется, крохотную ладошку Серёжи в свои руки и тихо выдыхает, не в силах отвести взгляд. Он такой же красивый, каким был в их последнюю встречу, такой спокойный, с милыми зимой совсем прозрачными веснушками, хоть сейчас черты его лица и стали гораздо острее.       Олег всегда любовался им, как самым прекрасным произведением искусства, считал чем-то возвышенным и недосягаемым, и решительно не понимал, как смог добиться его внимания и любви.       Кажется, впервые он так чётко осознает чью-то смерть. Мог ли он что-то понять, когда его матери вручили чёрный конверт и она билась в истереке? Мог ли он что-то осознать, когда гибли его враги? Первой весточкой осязаемой смерти был Сашка. Да, было грустно, страшно, одиноко, но терпимо. Теперь же… Сейчас, когда перед Олегом лежит самый дорогой для него человек, все ощущается совершенно по-другому. Где-то глубоко в душе рождаются те самые сожаления о чем-то.       Действительно, день назад Олег же мог просто сбежать с поста на минутку и спас бы уже, кажется, частицу его души. А ещё чуть меньше месяца назад он мог ночью украдкой прийти и поздравить с новым годом и тоже мог бы хоть как-то помочь, что-то заметить. Но нет, он растянул все до последнего и теперь сидит, не в силах что-либо сделать. Одинокая ужасно горячая слеза медленно скатывается вниз.       Вот и все. Теперь у него точно никого не осталось. За кого же теперь биться, кого защищать?       — Что же ты, совсем немного не дождался…       Тихая по-детски добрая усмешка, появившаяся на лице Серёжи так вдруг неожиданно, пугает, заставляет дернуться. Олег едва ли не выпускает руку парня, когда та чуть дёргается.       — Товарищ военный, вы пришли забрать меня в морг? — Серёжа открывает глаза и медленно растягивает губы в улыбке. — Я же вас видел, вы тогда в машину людей грузили, а я к вам сначала Димкину маму, а потом и Димку привёз… А теперь вы и за мной?       Олег вздрагивает и, не осознавая случившегося до конца, аккуратно укладывает руку Серёжи назад. В голове, словно яркая надпись на табличке, возникает мысль, что Серёжа сейчас или просто замёрзнет, или потратит последние силы, не восстановившиеся после голодания. Вот как раз с последним Олег и решает разобраться сразу.       Он быстро стягивает руковицу, отстегивает пуговицу тулупа и вытягивает из внутреннего кармана небольшой свёрток из платка, а уж из него достаёт первый попавшийся кусочек хлеба и подаёт его Серёже:       — Ты хоть немного пожуй, ладно?       — Товарищ военный, я же уже умер, зачем мне хлеб?       Олег снимает вторую руковицу, отламывает от и без того маленького кусочка ещё более меньшую часть и подносит к губам Серёжи.       — Как же ты мог умереть, если мы сейчас разговариваем?       Серёжа послушно принимает этот ломтик и долго пережевывает, наблюдая за военным. Олег в свою очередь, откладывает хлеб на стол и оглядывается.       — Дрова-то у тебя есть? Ведь замёрзнешь тут совсем.       — Да, там, возле буржуйки немного лежит, — Серёжа, кажется, с большим интересом смотрит за тем, как мужчина подносит свечку ближе к печке, складывает дрова в топку и, скрутив какую-то бумажку в трубочку, использует её для розжига от свечи. — Олег тоже так делал в сильные морозы, когда разрешали печи в квартирах топить…       Олег долго смотрит, как горит в печке начатое им письмо, которое он не мог закончить с начала сентября. Внутри медленно и неприятно скручивается тугая нить. Что он должен был сказать, когда его сравнили с самим собой? Получается, Серёжа его и не узнал.       — Товарищ военный, а вы же, наверное, все знаете? — Серёжа поправляет одеяло одной рукой и вздыхает. — Может быть, вы знаете, лейтенант Волков жив?       — Жив, конечно, что с ним будет? — Олег прерывисто вздыхает, горько усмехается и поправляет шапку.       — Слава богу… — Серёжа по-детски рассматривает свои руки и улыбается. — А далеко он, не знаете? Может где в Новгороде или в Туле?       Олег закрывает дверцу, ломает небольшую льдинку в вдре, которая когда-то очевидно была водой, и ставит кружку с ней на буржуйку. Он подходит к кровати, сняв шапку, надевает её Серёже на голову и аккуратно перематывает шалью, затем берет хлеб в руки и отламывает ещё часть, снова подавая ее парню. Почему все это вызывает такие неприятные ощущения какого-то страдания.       — Нет, ближе, намного ближе… — Он тихо вздыхает и проводит рукой по поднадоевшей бороде а-ля дядя Ваня. — Я же прямо перед тобой стою… Неужели до сих пор не узнаешь?       Даже в темноте было прекрасно различимо, как Серёжа картинно округляет свои прекрасные глаза и на секунду перестает жевать. Он глупо смотрит на Олега, а после начинает неожиданно громко и заливисто смеяться.       — Нет-нет, подожди, я снова вижу презраков, да? Да разве же Олег может быть здесь? Он наверняка где-то воюет, ползает по земле или в танке сидит. Что он будет делать здесь, в совершенно выбитом из жизни городе?       Олег тихо вздыхает, берет стул из-за стола и садится возле кровати. Подхватив руку парня, он аккуратно её оглаживает, попутно стараясь согреть в своих руках.       — Серёж, я к тебе так спешил, а ты даже не признаешь меня…       — Я перестал о тебе думать, почему ты снова ходишь по моей квартире? — Серёжа жмурится и отворачивается, нервно сопя, как ребёнок на грани истерики. — Я не хочу снова слышать, твои упрёки, я устал от них. Сейчас я встану и снова пойду на завод. И соседка моя не виновата, что фашисты город в кольцо взяли, и я в этом не виноват. Раз я тебя придумал, так прекрати меня преследовать. Я не хочу тебя больше видеть. Мне нужен настоящий Олег, мой Олег, а не ты.       Олег тихо вздыхает, поднимает руку Серёжи и аккуратно её целует, перебивать совсем не хочется. Серёжа и раньше, бывало, странно себя вёл, но Олег привык и совершенно не против. Ну а кто из нас не со странностями? Но он так хочет доказать, что это он, тот самый, настоящий, но только как это сделать для него остаётся сложнейшей загадкой.       — Пожалуйста, оставь меня… Я не хочу… Я устал… Я не хочу слышать, как ты снова проклинаешь и унижаешь меня… Уходи... Уходи, уходи, уходи...       — Серёженька, родной мой, посмотри на меня, — Олег одной рукой едва ощутимо касается щеки Серёжи. — Как же мне тебе показать, что это я, если ты и смотреть на меня не хочешь?       Серёжа тяжело и напряжённо дышит, после вновь поворачивается к нему, долго и недоверчиво сверля взглядом.       — Расскажи мне про свое детство. Я же никогда про него не слышал, значит и придумать не мог.       Олег тихо усмехается, упирается локтями в колени и с улыбкой смотрит на Серёжу.       — Я родился в 1912 году в деревне рядом с Санкт-Петербургом в семье самого простого крестьянина. Когда мне было около трех лет мой отец устроился на фабрику, там попал под агитационные речи Большевиков и полностью признал их. Один из первых он вышел на митинги, а потом и на поле боя. Когда мне было пять, моей матери принесли чёрный конверт, сообщая, что её ненаглядный погиб в пылу битвы. Она, не в силах обеспечить и себя и ребёнка, отдаёт меня в пансион, а оттуда, после установления власти Советов, в детский дом, тот, что на углу в четыре этажа. Там же, в детском доме, я приучаю себя к литературе, фотографии и любви к искусству. Нет, я не мог что-то создать, но я слишком любил наблюдать за тем, что было создано кем-то другим. В пятнадцать лет я оканчиваю школу. В то же время я и узнаю всю свою историю и историю моих родителей. Через год я напрашиваюсь в местное военное управление для того, чтобы просто приносить что-нибудь тому, кто старше и выше. В восемнадцать, стремясь быть таким же отважным, как и отец, я иду на службу, а затем теряю жизнь в управлении, знакомлюсь с Игорем, через него с Юлей, а через Юлю с тобой. Дальнейшие пять лет ты прекрасно знаешь.       Серёжа на протяжении всего рассказа медленно меняется в лице. И вот сейчас он совсем аккуратно ведёт кончиками пальцев вдоль скулы Олега и смотрит на него, сквазь слезы.       — Олеж… Но как же ты здесь?..       — А здесь я, потому что после начала войны я прошёл туда-обратно половину Союза, под Смоленском был ранен в ногу и привезён в наш госпиталь, к моей выписке город окончательно взяли в кольцо, а меня отправили на самую окраину. Оттуда два месяца назад и приехал сюда, но совершенно не мог вырваться со службы. На улице тебя я так и не встретил.       Олег улыбается и аккуратно большим пальцем утирает скатившуюся слезинку Серёжи.       — Сегодня я получил выходной, пришёл к тебе и нашёл тебя здесь почти мёртвого. Теперь, я надеюсь, я доказал тебе, что это действительно я? — Он тихо усмехается, проводя рукой по бороде. — Да, конечно, не первый красавец, но мне казалось, что ты и с бородой меня примешь. Это же только до весны…       Оставив руку Серёжи совсем на минутку, Олег, надев руковицу, подкладывает ещё дров с буржуйку и переставляет кружку на стол.       — Сейчас она немного остынет, и можно будет пить. Согреешься хоть…       Олег снова отламывает от хлеба часть и даёт Серёже. Все же, сил по-другому не набрать. Осторожно сложив крошки рядом с последней частью в небольшую горку, мужчина достаёт из внутреннего кармана оставшиеся в платке кусочки и кладёт их на стол, рядом с кружкой.       — Я бы очень хотел ещё в самом начале блокады сказать тебе, что я в городе, что я смогу быть рядом, да только связь между районами никакая…       Волков, развернувшись, складывает подушки так, чтобы они образовались небольшое возвышение, а после, осторожно придерживая, помогает Серёже сесть.       — Я не смогу каждый день приходить, но я могу попросить Машу ходить к тебе и помогать, хотя бы, топить… По крайней мере, так у нас есть шанс встретиться ещё. Я буду уверен, что ты не лежишь тут на морозе.       Серёже приходится прикладывать неимоверные усилия, чтобы вытереть слезы и, пока Олег рядом, мимолетно, но надёжно зацепиться за его плечи и добиться его объятий. Он аккуратно прижимается, прячет лицо в воротнике тулупа и закрывает глаза. Настоящий. Теперь у Серёжи снова есть смысл каждое утро просыпаться, ходить на завод и к постам, стоять в очереди и ходить по улице. Теперь, наконец, рядом снова есть тот, от кого веет жизнью, кто греет одной улыбкой.       Олег оставляет лёгкий поцелуй на ледяной щеке Серёжи и разрывает объятия, чтобы надеть ему сначала свои руковицы, а потом подать кружку.       — Только ты аккуратно, горячее ведь.       Наконец-то, именно сейчас Олег снова почувствовал, что он получил то, зачем так долго сюда шёл. Он, наконец, увидел, что Серёжа жив и теперь уже не собирается умирать, а значит, нужно бороться за его свободу дальше. Да неужели он позволит этим тварям взять город?       Волков тратит минуту, чтобы подкинуть в буржуйку ещё пару каких-то досок. Всё же, на его взгляд, в комнате слишком холодно.       — Серёж, ты посиди немного хорошо? Я там… Дверь в общем-то сломал… И я хочу починить хотя бы тот же крючок…       Серёжа едва ли не подпрвгивает на месте. Страх вдруг сковывает все тело, не давая и вздохнуть, а глаза мечутся по комнате в поисках Силуэта. Парень отрицательно машет головой и, вновь набрав слез на глазах, шмыгает.       — Олеж, не оставляй меня, пожалуйста. Он же придёт. Он придёт и точно убьёт меня.       Олег, осознавая, что дело гораздо хуже, чем он решил, закрывает дверцу, снова подходит к Серёже и осторожно кладёт руки на его плечи. Что же такого могло случится, что Серёжа теперь так боится? По сути, что только не могло в это время…       — Серёженька, тут же никого нет, мы с тобой вдвоём. Никто тебя не тронет.       — Олеж, он всегда здесь… Ты его не видишь, а он за мной наблюдает… Пока ты не пришёл, он морозил и душил меня…       — Ну что же, мне тебя с собой на пост забрать? Завтра ведь я все равно обязан уйти.       Серёжа с минуту молчит, снова жмурясь и шмыгая. Ответ возникает сам собой.       — Да. Я пойду добровольцем. Я не останусь здесь один, я не хочу… Я с тобой…       Олег осторожно прижимает Серёжу к себе, словно это поможет спрятать его от этой невидимой угрозы. Тяжёлые всхлипы до боли врезается в душу, и он просто не может отказать. Разве можно оставить его здесь одного в таком состоянии да ещё и с кем-то или чем-то, что его так пугает.       — Хорошо, Серёж, давай я заберу тебя, но завтра. Сначала ты точно должен полностью согреться. Там ведь негде взять одеяла и подушки.       — Я знаю, знаю, но я чтобы только с тобой, а больше ничего и не надо…       Серёжа снова жмётся к Олегу, будто он совершенно точно укроет его от всего, спасёт и защитит. Но ведь он и правда спасает и защищает. Он как тот самый Ангел-Хранитель, о которых рассказывала бабушка. Да черт бы со всей этой квартирой и отголосками жизни в ней, сейчас все равно жизни нет. А здесь Серёжа и вовсе зачахнет.       — И я же не смогу там постоянно быть только рядом с тобой… Я, конечно, буду рядом, но не за руку держать весь день… Ты же наверняка понимаешь, что да как.       Серёжа кивает, насколько позволяет его положение, и осторожно поворачивает голову, теперь рассматривая Олега.       — А сейчас ты побудешь со мной? Пожа-алуйста…       — А как же дверь? Если кто-то зайдёт?       — Я остался один на весь дом… И то, наверное, теперь считаюсь совершенно мёртвым, потому что не смог ничего сказать Маше.       Олег кивает и, усмехнувшись, напоминает, чтобы Серёжа пил кипяток. Все же, греться как-то нужно. Серёжа, улыбнувшись, чуть отстраняется и, допив воду, ставит кружку на стул возле кровати. Наконец-то, здесь, в этой комнате, снова появились лучики того счастливого момента, когда они долго-долго говорят обо всем и сразу, обнимаются и изредка целуются, не задумываясь о том, что будет потом.