Такие опасные цветы...

POV Сирил — Гребанное поместье! Гребанная бессоница! Гребанное Пиэлевское проклятие! Гребанный индюк! — темный потолок молча выслушивает мою гневную тираду. Я так и не смог заснуть. Ворочаюсь с одного бока на другой в поисках расслабленной позы, но тело все равно скованно нервным напряжением. В глазах будто песок, они сухие и не желают смыкаться. Я резко откинул одеяло и сел. Блять! Вот что меня так удивило? Ведь приличные люди не пойдут выкупать себе наемников из тюрьмы. Я с самого начала понимал, что он мутный тип, и все же, такого поворота я не ожидал. При первой встрече Рейнхольд показался мне таким сдержанным, и… спокойным? Хотя куда там, если бы меня спросили: «Какой он, Рейнхольд Пиэль?», я бы сказал, что не знаю. За переменами его настроения было невозможно уследить. Сдержанный и отстраненный мужчина, что приходил ко мне в камеру, мужчина, что с едва читаемой ухмылкой на губах парировал мои шутки, и мужчина, бешеный пульс которого я чувствовал через его пальцы на моей коже — это три совершенно разных человека. А ведь есть еще и тот, с которым я познакомился сегодня, тот же, который отправил стакан в стену в порыве хрен знает чего. Заведенный, вспыльчивый, жесткий и равнодушный, с челюстью, сжатой едва ли не до хруста, с нервным блеском в глазах, и слегка подрагивающими пальцами. Тот, что протянул мне руку, заверив, что «мы друг друга стоим». И хоть как он и говорил, это болото не сильно будет отличаться от моего предыдущего, тут находиться было противнее, и будто бы грязнее. Мне было, наверно, столько же, сколько и Рейну, когда герцог Осмонд запустил свои жадные лапы в карманы каждого жителя Треспии. И хоть моя жизнь и в то время не искрила счастьем и благополучием, я помню, как стремительно все тогда полетело в бездну. Чем я только не занимался: грабежи, убийства, похищения. Но это были богатые шакалы, которые мешаются друг другу под ногами, что, конечно же, не делает мне чести. Я в себе не очаровываюсь, я не сраный Робин Гуд, однако, душевные терзания на этот счет я давно отбросил, да и не терзался сильно, если уж честно. Но ответить на рукопожатие не смог. Не могу сказать, что мне есть дело до того, кто и как выживает в «благополучной» Треспии Осмонда, но прикладывать к этому руку? Хотя, по факту, не такие уж мы и разные — я выживаю за серебро, он за таблетки. Тут, наверно, я даже и хуже. Произошедшее все равно не хотело укладываться у меня в голове, даже теперь, когда причинно-следственная связь стала настолько очевидной. Что если бы я и правда отрубил тому мужику руку? За мной бы не заржавело. А что если бы я отрубил руку ей? Он правда допустил бы это? Мысли, словно назойливый рой, шумели в ушах, я устало вздохнул. Как спится ему сегодня, интересно? Судя по всему, и случай-то не единичный. Нажрался, наверное, своих пилюль, и уже отрубился. А руку все-таки следовало бы пожать, а то выходит, что я считаю себя лучше него, а это не так. Яма с дерьмом, похоже, одна на всех нас. Вот и встало все на свои места, и уход «благородного и честного» Федо, и то, как разошлась вся прислуга, и нужда Рейна в людях «не обремененных моральными качествами», и само его положение, в котором у него «нет выбора». Черт, а ведь я сказал ему, что выбор есть всегда, но сейчас думаю, что бы делал на его месте. Отказал бы Осмонду, и подох бы без лекарств, как собака в ближайшей канаве, скуля от невыносимой боли, напоследок? Нет. Делал бы все тоже самое. Стало быть, прав Рейн, стоим мы друг друга. Только что-то не легче от этого. Сколько бы предостережений я себе не выдавал, меня все равно к нему тянуло. Хитрый лисий прищур, высокомерно вздёрнутая бровь, густые волосы, которых хотелось коснуться, запах цветов Эвионы на его шее, что смешиваясь с запахом его кожи, приобретал какой-то новый, приятный оттенок, дурманящий мои мысли. Как меня так угораздило-то? Хотелось узнать его лучше, ближе, познакомиться с каждым этим незнакомцем, которых он совмещал внутри себя. Боже мой, как душно! Что за чертовщина с погодой в этом году! Я раздраженно вскочил с развороченной в моих попытках уснуть постели, и настежь распахнул окно. В комнату влетел свежий, ночной воздух. Несмотря на то, что стены поместья хранят в себе еще дневное солнце, ночами все же довольно прохладно. Я хотел было сесть на подоконник, но увидел внизу тёмные очертания знакомой фигуры. Да не может быть! Закатил глаза. — Даже не думай об этом, кретин, — злобно буркнул я сам себе, и уже потянулся к мелким камешкам в углу подоконника. Я не помню, как в ту ночь вернулся в поместье, но зато отчётливо помню, как набрал целую горсть гравия, и поклялся себе запихнуть ее всю этому павлину за шиворот. Я угрюмо усмехнулся: — Быстро же ты втрескался, идиот, — действия опередили мысли, и вот уже мелкий камешек летит в затылок графа. Он приложил ладонь к шее, куда попал гравий, и медленно повернулся. Было что-то в этой его позе непривычное, хотя разглядеть ее отсюда, в темноте было не просто. Темное очертание Рейнхольда приложило палец к губам и махнуло рукой. К себе зовет? Замечательно. Ночных посиделок с ним моему воспаленному мозгу как раз и не хватало, будто бы мне мало было эпизода на лестнице, что все время крутился у меня в мыслях заведенным волчком. Однако, я уже накидываю куртку на голое тело и влезаю в сапоги, натягивая их на пижамные штаны. Не поверите, сам себя проклинаю. И последний раз договариваюсь с головой, чтобы не сделать какую-нибудь глупость. Подходя ближе, я понимаю, что не так с позой Рейнхольда, она — расслабленная. Непривычно видеть его слегка сгорбленного, широко расставившего ноги, и облокотившегося локтями на свои колени. Прямая осанка, видимо, пошла спать отдельно от хозяина. О, а вот и причина! У ног Рейна стоит пустая бутылка из-под вина, и еще одна, едва начатая, в руке. Он небрежно держит ее за горло и делает большой глоток. Я в удивлении поднимаю брови: — Не спится, Ваша светлость? — Да вот, знаешь ли, совесть мучает, — не без иронии отвечает граф. Я тут же улавливаю его настроение, и холодным, отстраненным тоном, копируя манеру Рейна, говорю: — Да неужели? Он не выдерживает первым. Губы расстягиваются в белозубой улыбке, и он смеется. Я впервые слышу приятный, с хрипотцой смех, который поднимается тугим обручем по моей груди, добирается до шеи и смыкается. Мне даже показалось, что я услышал характерный щелчок, с которым сомкнулся мой ошейник. Щелчок, говорящий, что я теперь в ловушке. В ловушке из своих желаний. — У меня дежавю, — все еще со смехом в голосе говорит Рейнхольд. Он искренен и расслаблен, потому что, судя по всему, неслабо пьян. — Да, у меня тоже, — сажусь рядом с ним, вытягивая ноги на ступенях, — Делись давай, так гостей не встречают, — я слегка толкнул его в бок и показал на бутылку. Рейн улыбнулся, и молча передал ее мне. Совершенно будничным жестом, как делятся бутылкой со старым другом, будто бы в том, что мы собрались пьянствовать на ступенях поместья, нет ничего необычного. Рутина. Граф Кораллового Хребта и наемник решили надраться в ночи, распивая вино из одного горла. Каждый день так живу. Я делаю глоток, вино теплое и кислит, слегка морщусь, ну и дрянь: — Припоминаю, что ты не в ладах с рецепторами, но больше не покупай эту хрень, сколько бы она ни стоила — тебя наебали. Он со смешком фыркает: — Как удобно, что у меня есть ты, хоть расскажешь мне, какое оно на вкус. Делаю еще глоток, передаю бутылку обратно, и взглядом показываю на ту, что уже пуста: — Не слишком ли ты пьян, для одной-то бутылки? — Я принял, наверное, чуть больше таблеток, чем следует… — Просто гениальная идея — мешать пилюли от Мегарис с винищем, — я закатываю глаза. — Скажи, тебя не смущает, что она уже в пятый раз вдова? По-твоему молодые, здоровые мужики, как мухи мрут вокруг нее, от красоты ее неземной? — Да какая разница? Я слишком устал, чтобы думать об этом, — он в очередной раз от души прикладывается к бутылке. Я задумчиво хмыкаю. Мы и правда похожи. Вот откуда это зудящее под кожей раздражение, и так противоречащее ему притяжение. Собственные недостатки, что отразились в другом человеке, глаз резанули? Наверное, — Давно ты на этой дряни? Рейн устало вздыхает: — Думаю, уже год, не помню, как я жил без них. Ничего, кроме тупой боли, из того времени не помню. Он снова делает глоток, его длинные пальцы так плотно сжимают горлышко бутылки, слегка встряхиваю головой, отгоняя непрошеные ассоциации. — Давайте-ка сюда, вам, пожалуй, хватит, — мягко перехватываю его руку, и забираю бутылку, — Хильда конечно говорила, что вы выпить не дурак, но я все же не хочу, чтобы вы запивали эту херь вином. — Хильда много болтает. — Да ну? — из меня вырывается нервный смешок, — Я могу дать непрошеный совет? — Ты? Да Боже упаси, — он раздраженно возводит глаза к небу. — Отлично. Тогда скажу. — Ну конечно, не сомневался, — снова расслабленно смеется. — Не терзайте себя, не будет вас, найдутся другие. У Осмонда рыло всегда было в пуху, он добьется цели и в обход. Вам просто не повезло. Сделки с дьяволом всегда непростые, но бухлом тут делу не поможешь, — я улыбнулся, — Да и пойло на редкость дрянное. Хотите надраться, спросите меня, чем. — Сирил, человек умер. Я киваю: — Я был там, и слышал, и да, это ваша вина. Вот только выбор сделан. Нет смысла изводить себя. Я вас не оправдываю, но понимаю. Мой выбор был бы таким же. — Спасибо. Спасибо, что не причинил вреда Бьянке и ее брату. — Чтобы ты тут тогда до смерти упился? Всегда пожалуйста, — наконец позволяю и себе рассмеяться. — И за непрошеный совет, все же, спасибо тоже. Завтра, после обеда, приезжает герцог Осмонд со своими людьми, за серебром. Будь рядом, я ненавижу этого человека, и не хочу остаться снова с ним один. — Вот это я понимаю, градус доверия, только не пойму, это приказ, или просьба? — А как тебе больше нравится? — Пожёстче, — блять, Сирил, ты мудак, но все равно, дерзко подмигиваю, раз уже ляпнул. Рейнохольд пьяно смеется, я тут же прикладываю руку ему ко рту, — Тише ты, пьяница, если мамаша накроет нашу маленькую посиделку, схлопочем оба, как пить дать, и… — его мягкие губы под моей ладонью мешают мне продолжать мысль. Когда я успел так близко к нему пододвинуться? Его Светлость аккуратно отводит мою ладонь от своего рта, но не выпускает, и переходит на веселый шепот: — Когда-нибудь, я привыкну к твоему ублюдском юмору, ты, придурок, мне жизнь сегодня спас. Можешь считать, что градус доверия повысился, — он смотрит мне в глаза прямым и открытым взглядом. — Пфф, лестно, конечно, но это всего лишь глаз, вряд ли бы ей правда хватило силы тебя убить. Я просто заплатил по счетам. — Я их тебе не выставлял, — он так же сверлит меня глазами, и слегка сжимает руку. — И тем не менее, не люблю быть в долгу, — я высвобождаю свою ладонь, намеренно резче, чем мне самому бы хотелось, но его идеально очерченные губы влажно блестят от вина, и я точно сейчас сделаю какую-нибудь дурость. Рейнхольд хмыкает каким-то своим мыслям. — Я пойду спать, я перебрал, и тебе советую. Пойдешь в спальню, постарайся не перепутать, ни этажи, ни двери, — он лукаво улыбается. Твою мать. Флиртует? Так мы дошутимся очень быстро. Поднимается, и дает мне душевный подзатыльник. — Не понял, это еще за что?! — прикладываю руку к жгущему затылку. — Я тоже не люблю быть в долгу, не знаю, сколько ты насобирал там этих камней, но в следующий раз, получишь по заднице. Я заливаюсь смехом, но тут же затихаю, вспоминая о покое спящего поместья. — Значит, есть повод собрать еще. Эй, павлин, — поднимаюсь со ступеней и протягиваю ему руку, — Я буду рядом. Мой долг перед тобой погашен, но можешь считать это моим градусом доверия. Рука все еще одиноко висит в воздухе, пока Рейнхольд смотрит на нее с дерзкой улыбкой. — Ну и? — нетерпеливо спрашиваю я. — Ты неисправим, — он, наконец, отвечает мне крепкой хваткой, — Катись к себе, не хочу, чтобы ты торчал всю ночь под дверьми моей спальни. — Буду сторожить ваш сон, Моя Светлость. Рейн раздраженно закатывает глаза: — И определись уже с обращениями, на «ты», на «вы», на «павлин»… — А что, на «павлин» тоже можно? — перебиваю его со смехом. — Нет, нельзя, но ты же не спрашиваешь, — он пожимает плечами. — Точно, — я прерываю рукопожатие, которое явно длилось дольше, чем требуют того правила приличия, — Доброй ночи. Рейн молча кивает, и скрывается за дверьми своей спальни. Я возврашаюсь на лестницу к недопитой бутылке. Славная будет ночка. Я один, у дверей графской спальни, с бутылкой дорогого, кислого, отвратительного пойла. Ну пиздец.