head boy

— Детка! Если ты сейчас не скажешь мне, что ты уверена в этом как в себе, — он, не жалея сил, помахал вяленьким листочком перед ее носом, — то я прекращаю с тобой общение и улетаю в Африку. Драко выглядел так, будто пробежал кросс на двести километров — мокрый, лохматый, со сбитым набок зеленым галстуком и без мантии. Он прибежал из подземелий через несколько минут после того, как Гермиона отправила ему совой — ей было жутко лень спускаться — рецептик и план ритуала. — Тебе не дорог Теодор так, как мне, — он смотрел на нее пристально, в серых глазах плескались невыраженные чувства, — и ведь я могу тебе доверять? Гермиона мягко схватила его за плечи, легко встряхивая, будто приводя в чувства: — Драко! Он мне не дорог, но дорог ты. — что ж, когда-то нужно было сказать, что она привязалась к Драко, к этому эмоциональному, ядовитому, но такому ранимому мальчику. Он становился ей близким другом и человеком — он был важен ей! Малфой смотрел на нее, и по его лицу можно было прочитать все его эмоции — он не пытался их скрыть. Она уважала Драко за это, потому что сама так не могла. Не могла выразить хоть что-то, опасаясь осуждения, стыдясь своих чувств. Ей было легче, когда она изливала душу зеркалу в ванной или зачарованному под учебник личному дневнику. Ей казалось, что раньше она могла так смотреть — не прикрывать эмоции бездушной пленкой, позволяя близким людям узнать ее, принять. Может быть, и могла, да только сейчас так не получится. Так долго пытаясь искоренить в себе эмоциональность, она искоренила и возможность когда-нибудь вернуть ее. Было ли это действительно ее? Гермиона, естественно, не знала, но страстно желала, чтобы это было так. Пусть она родилась огненной, пышущей самыми разными эмоциями львицей — сейчас она явно не такая, и ей не суждено такой стать снова. Мойры сплели ее судьбу таковой — значит, так тому и быть. Она усадила переживающего Драко за стол на кухне, а сама завозилась с готовкой горячего шоколада — судя по всему, единственного, что она умела готовить. Драко копошился за ее спиной, задавая бесмысленные вопросы и ерзая на стуле. В какой-то момент он притих, и Гермиона обернулась с весьма подозрительным взглядом: — Ну что ты? Драко умильно глядел на нее, а потом, тяжело вздохнув, спросил: — Как Тео сейчас? Он совсем не приходит ко мне и… Она перебила его, заметив, как он снова начинает волноваться: — Я бы не сказала, что ему хуже. Вижу, что больно, — Драко поспешно перевел взгляд на свои пальцы, крутившие массивный фамильный перстень, — но приступов больше не было. Вообще-то она не была в этом уверена. Охранные чары Теодора были сильны и в прошлый раз — а что он мог сделать ради того, чтобы его боль больше не увидел посторонний человек? Каждый раз, когда в ее голову заползал подлый червячок мыслей о старосте мальчиков, она агрессивно выдворяла его, повторяя раз за разом: «Я лишь хочу ему помочь. Драко попросил меня ему помочь». Каждый раз, видя его лохматую голову по утрам, когда он заходил в ванную комнату в одних черных брюках и с полотенцем на плече с тремя — ровно тремя — маленькими родинками, она вынуждала себя отводить взгляд и лишь ровным тоном желать ему доброго утра. Каждый раз, когда он возвращался после уроков или дежурства, усталый, с едва заметным румянцем на щеках от быстрого шага, с небрежно-аккуратно сбитым слизеринским — о, таким кричаще-слизеринским галстуком! — и с расстегнутой мантией со знаком факультетского старосты, Гермиона заставляла себя не поднимать головы от книги, вежливо здороваясь и учтиво осведомляясь о прошедшем дне. И каждый раз, слыша от него по вечерам аромат духов Астории, она поджимала губы, склоняя голову пониже, чтобы он не заметил ее сдвинутых бровей. У Астории был приятный запах — от нее пахло молодыми розами и еще чем-то фруктовым. Иногда в голову заползали глупые мысли — обращал бы на нее саму Теодор больше внимания, пахни она так же? Жутко раздражаясь от навязчивого желания угодить ему, Гермиона могла быть груба, как бы ни старалась сдерживать себя. Но это было редко. Она умеет держать контроль над своими чувствами, сумеет сладить и с этим. С этим чем? С каким чувством? Раньше она часто задавала себе наводящие вопросы, чтобы разобраться во внутреннем состоянии, но сейчас, вопросов, ведущих к ее отношению к Теодору, она избегала. Боялась ответа или того, что его не будет. Молчание на вопрос «а нравится ли он тебе?» было бы самым страшным для нее, и она все откладывала и откладывала диалог с самой собой. Черт дери всех мальчиков на свете, как бы Гермиона была рада, влюбись она хоть в Малфоя! Он был просто прелестью — понимающий, немного вспыльчивый, но неизменно милый в гневе или в порыве чувств, мягкий… Она могла бы долго перечислять качества Драко и так же долго думать о нем, составляя его психологический портрет и улыбаясь собственным мыслям. Иногда такие мысли приводили к Теодору, и она тут же занимала себя каким-то делом, хмуро шепча себе под нос, что бездельничать плохо. Что ж, избегать саму себя не хуже… — Хочу, чтобы это поскорее прошло, и все наладилось, — сказал ей однажды Драко, когда они сидели на наколдованных пуфах на площадке Астрономической Башни. До Хэллуина оставалась неделя, и они вдвоем сбежали от всей суматохи, царящей в замке. Гермиона притащила с собой литр горячего шоколада и сборник с глупыми маггловскими стихами, а Драко — огромные слизеринские пледы и сворованные у эльфов с кухни сэндвичи. Гермиона осуждающе посмотрела на него, но ничего не сказала — отведать сэндвичи ей, конечно же, хотелось. Целых четыре часа они сидели под звездным небом под тихое бормотание Гермионы, читавшей вслух эти стихи, и редкие смешки Драко, подтрунивавшего над ее безэмоциональной интонацией. На некоторых стихах он прерывал ее и просил перечитать заново — и она перечитывала, с интересом поглядывая на внимательно слушавшего друга. Драко пытался скрыть это, но ему нравились наивные и поверхностные маггловские стихи о любви — самое глупое его увлечение и самое поражающее. Он никогда не читал произведений о любви, и слыша такие, самые примитивные и слащавые, он заслушивался ими, впитывая нежность и ласку. Когда Гермиона перечитывала по пять раз особо понравившиеся ему стихи, он неосознанно думал о Теодоре. Картинки с изображением высокого темноволосого слизеринца то и дело всплывали в голове, затмевая небо, усыпанное звездами. Через несколько секунд наваждение проходило, Гермиона переходила к следующему стихотворению, а Драко разглядывал ее с вновь проснувшимся интересом. Когда она читает, ее голос очень тихий — губы едва шевелятся, а глаза так и норовят закрыться. Рыжеватые волосы с отливом молочного шоколада к этому времени уже не слишком аккуратно уложены, но ей так даже больше идет. Мягкие волны падают ей на глаза, но Гермиона нет до них дела. Иногда эти глаза смотрят на него — изучающе, будто думают, сможет ли он все вынести. Он редко может читать ее как открытую книгу, а вот она его — часто. Он любил, когда она узнавала о нем что-то новое, и еще больше любил, когда ему удавалось подметить что-то в ней. Драко видел, что Гермиона сдержана, но еще он видел, как ее тянет к Теодору. Как она отводит глаза при его появлении, как иногда слишком долго смотрит на него, а потом весьма правдоподобно делает вид, что, лишь задумавшись, ее взгляд опустился на него. Драко видел, как она старается не касаться Нотта, будто боясь слишком сильного удара электрического тока. А Теодор… Теодор тоже замечал многое из этого, но совершенно в другом плане. Он приходил к Драко поздно ночью подшофе и говорил о том, как ему надоела холодность его милой кудрявой коллеги. Говорил, что хочет чего-то от нее, но не знает, чего. Зациклившись на чем-то одном, Тео говорил, как ему хочется иногда накричать на нее, сказать, чтобы она не сдерживала себя. Вместо этого он проходил мимо нее в Большом Зале, в котором они оба снова стали появляться, даже не глядя в ее сторону. Драко видел, как они оба отдалялись друг от друга, одновременно все сильнее стремясь обратно, но ничего не предпринимал. Он боялся все испортить, боялся потерять обоих друзей. И в глубине души понимал, что, скорее всего, в конце этого пути придется сделать выбор. — Если бы ты только знал, Драко, как сильно я боюсь налажать, — шептала ему Гермиона, больше не стыдясь своей неуверенности, — как я боюсь сделать больно и ему, и Нарциссе. Драко прижимал ее кудрявую голову к своему плечу, гладя по мягким волосам: — Я знаю, детка. И знаю, что у тебя все получится. Я никогда не встречал людей умнее и сильнее тебя. Он приподнимал ее голову за подбородок и видел блестящие глаза — она могла заплакать, но не плакала: — Я уверен в тебе больше, чем в себе, — он говорил спокойно, и она позволяла себе верить Драко, — я знаю, на что ты способна. — Я могу ошибиться. — У каждого есть право на ошибку. Он так говорил, зная, чего будет стоить ему ее ошибка. Но он не смел разочаровать ее — уверенность Гермионы в ее собственных способностях и должна спасти его маленький хрупкий мирок, где собрались любящие его люди. По вечерам они сидели и молчали — им было комфортно молчать вместе, читая мысли и переживания друг друга. И Гермиона была невероятно благодарна Мерлину и жизни за то, что за ее переживаниями за жизнь Теодора стоит уверенный в ней Малфой. Два слизеринца, два человека, меняющих ее жизнь и ее чувства. Драко, открытый к ней, которому она так доверяла, и Теодор, не позволяющий ей дотронуться до его души, чувств к которому она так боялась. Одно Гермиона знала точно — чего бы ей это не стоило, она не позволит Нотту насмехаться над ней. Значит, никогда не скажет ему, что в ее голове есть что-то, кроме равнодушия и вежливости. Маленькая сопливая Гермиона плакала внутри нее, желая воплощения тех розовых стишочков о любви в жизнь, но настоящая, реальная Гермиона ровно сидела за столом, аккуратно выводя чернилами очередное заумное словечко. — Гермиона, у тебя не найдется лишнего пера? — он подошел к ней, держа сломанное перо с виноватым взглядом. С вежливым интересом она взглянула на него внизу вверх, сидя в своем удобном кресле: — Безусловно. — ровная интонация, учтивость. Если бы она смотрела на него в этот момент, она бы заметила, как напряглись его скулы — Теодору казалось, что он скоро действительно начнет ее трясти в попытке вывернуть наизнанку ее душу. Но она наклонилась к своей ужасной, бездонной сумке. — Держи. Теодор взял перо, намеренно не касаясь кожи Грейнджер. — Спасибо. Дверь за ним тихо закрылась.