Синька

Лера, как всегда, долго вопила, когда увидела, в каком состоянии ее встречает Май. Они с Ларисой вернулись поздно, девушка даже пригласила Томину на чай отпраздновать удачный поход по магазинам, но заметив Синевского, читающего книгу, замерла и забыла о гостье. А посмотреть было на что: распухший нос, маленькая ранка на нижней губе, синяки на запястьях. Синевский словно под каток попал. - Какого черта здесь случилось? – Май подпрыгнул от неожиданности. Ему даже в голову не пришло, что уже такой поздний вечер и его подруга может вернуться в любой момент. - А, Лер, привет. Да ничего не случилось. Лежу читаю. - Синевский! – рявкнула девушка так, что даже Лариса прибежала из кухни. И единственное, что произнесла: «Ни хера себе!» Май поежился и надулся. Опять его подруга ведет себя, как наседка. Это не очень прилично и вообще неприятно, когда тебя, мужика, от конфликтов спасает хрупкая девушка. - Ну, что? Лера, все хорошо, - девушка подошла к нему и дернула за нос. Май шикнул и легонько стукнул ее по руке. Пульсировало место удара неслабо, но жить можно было. - Вроде не сломан. - Естественно! Два раза молния в одно и тоже место не бьет, - хмыкнул дизайнер, только сейчас осознав, что Томина с интересом наблюдает за ними двумя. Он смутился столкнувшись со взглядом серо-голубых глаз. Возможно, потому что они были похожи на глаза Семена Аркадьевича. - Я понимаю, что любопытство – порок, но объясните мне, пожалуйста, что происходит? – Лариса изящно присела в кресло, словно Шэрон Стоун, положив ногу на ногу нарочито медленно. Эта женщина создавала впечатление степенной серьезной особы, когда необходимо было выслушать какую-либо нужную и важную информацию. В остальном же – лиса лисой. - Это долгая история, - Лера вздохнула. Ей совсем не хотелось, чтобы странные взаимоотношения Германа и Мая повлияли как-то на издательство и его работу. Поэтому девушка решила тактично умолчать о некоторых тонкостях дела. Тася узнала и теперь ее даже не знаешь, где искать. Таскается всюду за Кирсановым. Жалкое зрелище. Но не Лере судить. Она, когда-то, тоже так ходила. За мужем. - Мы с Лерой одноклассники. Подружились только в одиннадцатом классе в связи с некоторыми интересными и болезненными обстоятельствами. Томина выжидательно молчала. С неподдельным интересом слушая. - Мая терроризировал один ученик. Сын очень влиятельного человека, а в настоящем и сам довольно влиятельный бизнесмен. Я до сих пор не понимаю, чем ему так не угодил Май, но с каждым годом, начиная класса с шестого, издевательства становились все чаще, а я только потом поняла, что это ненормально. И страшно. - И вот десять лет прошло, а он вернулся, - горестно вздохнул дизайнер, а Томина понимающе покачала головой. - Так как Май не может постоять за себя… - Лера! - Ну, что Лера?! Что Лера? – вспылила брюнетка, укоризненно смотря на мужчину. – Посмотри, как он тебя уделал опять! - Так может, ты у своего приятеля помощи попросишь, - неожиданно предложила Лариса, а Синевский искренне не понимал, о ком и о чем идет речь. – Вы, вроде, с ним ладите. Нехороший блеск промелькнул в глазах женщины. - Какого приятеля? – недоумевал дизайнер. Но где-то в глубине души, или на подсознательном уровне, он чувствовал, что сейчас Томина ляпнет ерунду. - Ну, так, Гордея Михайловича же! – женщина улыбалась, а нехороший, понимающий блеск вернулся. – Судя по тому, как продвигаются ваши отношения, он сможет помочь. Май краснел. Май бледнел. Его кидало то в жар, то в холод. А Лера захохотала. Довольно неприлично для такой воспитанной, ранее сдержанной особы. Для Синевского всегда женщины были загадкой. Конечно, объектов для изучения у него было немного, даже ничтожно мало, и все, что удавалось выяснять об этих дьявольских созданиях, нередко противоречило друг другу. Пожалуй, единственным человеком, которого он понимал всегда, была его мать. - Май, мы все в курсе, что Гордей склонял тебя к обмену микробами через ротовую полость, - подхватила Томина, коварно хихикая. - Кто вам сказал такую чушь, Лариса? – возмущению не было предела. - Лера. А ей Тася. А Тася сама видела. Девочки, они такие. Хранят тайны группами, человек по сорок. - А кто еще знает про эти, ну, микробы? – затравленно спросил Май. - Если ты о Семене, - ответила Томина, - то моему брату фиолетово, кто, когда, с кем, и в какой позе. У него в башке одна Таисия Сергеевна. И больше ничего. Он даже возмущаться не стал, когда узнал. - И узнал, кстати, случайно,- подхватила Лера. Синевскому захотелось повеситься. А еще придумать парочку увесистых аргументов, опровергающих назойливую женскую болтовню. – Май, мы ж ничего против не имеем. - Зато я имею! Я имею против! – подскочила жертва избиения, и принялась расхаживать по комнате. – Вот вы тут сидите и болтаете, сами не знаете что. Нет ничего у нас с ним! И как только подумать можно? Я ж его ненавижу, Лера! Ты же знаешь. Я тебе говорил. Он же невыносимый. А еще жестокий! И вообще, то, что я его поцеловал, это… - Это охренеть, как неожиданно! – выпалила Томина. Ей не хотелось домой. В этой квартирке было так уютно, что хотелось завернуться в плед, свернуться в мягком кресле калачиком и засопеть. Давно она не испытывала такого. Только в Самаре. Дома. Женщине показалось, что эти люди, по велению обстоятельств вошедшие в ее жизнь, вполне замечательно в нее бы вписались. Как недостающие кусочки пазла. Они смешные, а Томина любила смеяться. Возможно, когда-нибудь, они узнают, как она рада с ними познакомиться, но не сегодня. - Лара! – укоризненно пробормотала Лера, встречаясь с глубокими, сияющими глазами. – Май, на тебя снизошло, что ли? - Именно! Он там бледный, как поганка валялся! – Май нервно взъерошил волосы. Голова уже не болела, но от резкого вставания с дивана, чуть-чуть повело. – И я не сдержался. Я был в шоке. Меня тоже можно понять! И я вообще думал, что он спит! Синевский так мило оправдывался, что женщины веселились. Он еще долго бухтел и ушел недовольный на кухню ставить чайник, пообещав себе, что про присосавшегося к нему Германа не расскажет даже под страхом смерти, как бы противно ему от этих воспоминаний не было. Лера сразу же стала серьезной. - Мне нужно позвонить Гордею. - Он же в больнице. - Завтра выписка. Я хочу встретиться с ним и поговорить. - Какая ты у меня коварная девочка, - промурлыкала Лариса, встречаясь с негодующим ореховым взглядом. Так весело смущать девушку, которая через некоторое время сопротивляться перестанет. – Молчу-молчу! Звони, а я пока с Маем почирикаю. Как и во сколько Кирсанов добрался до дома, он бы не вспомнил ни за что. Кажется, он был в баре. Кажется, пил. Кажется, даже трахнул какую-то девку под симфонию протекающих унитазных бочков общественного туалета. Ему хотелось сдохнуть и поспать. Именно, в такой последовательности. А еще хотелось пить. И впервые, не горячительное. Он с трудом разлепил веки, боясь, что глаза лопнут от напряжения, и аккуратно повернул чугунную голову. Рядышком, спиной к нему, сопела Тася. Германа затошнило. Кое-как выбравшись из постели, он поплелся в душ, смывать с себя остатки вчерашнего вечера. Контрастный душ всегда помогал прояснить мозги. Или то, что покоилось у Кирсанова в черепной коробке, швыряя его периодически в передряги. Но Герман никогда ни о чем не жалел. До вчерашнего вечера. Ладони непроизвольно сжались в кулаки. Ему было стыдно перед самим собой за то, что свалил. Надо было, как говорит Гордей, «валить и трахать». Эти блядские медовые глаза, эта цыплячья шея. Кирсанов почувствовал, как внизу живота разливается возбуждение. Он мог свернуть ему шею. Запросто. Только они уже не в школе, а Синька уже не мальчик. Как он смотрел на него. Как на самого последнего подонка. Как вырывался из его стальной хватки. Гордей прав. Эта сука всегда прав. Он хочет этого мерзкого хилого ублюдка. Так хочет, что убить готов, лишь бы тот никому не достался. Даже Гору. Гору в первую очередь. Еще Фрейд говорил, что сексуальное влечение и ненависть на какой-то стадии отношения к человеку неотделимы друг от друга. Но что может понимать этот истлевший старикашка о сумбуре в голове Кирсанова? Он ненавидит Синевского. Слабого, хилого, с этими рыжими волосами. Тонкими пальцами. Май должен зависеть от Германа. От его злобы. Пусть боится всю жизнь, черт! Эти блядские глаза… Рука сама потянулась к набухшему члену. Еще никогда в своей жизни Кирсанов не испытывал столько чувств одновременно. Перед глазами стоял сопротивляющийся Май. Гибкий. Рука ритмично продолжала движения вверх-вниз. Вода, падая на разгоряченную кожу, заглушала неконтролируемые стоны. Он определенно ненавидит Синевского. И хочет. И сошел с ума. Все было так просто. Подойти, ужалить побольнее. Так просто и безнаказанно. Ноги задрожали. Движения стали быстрее. Было непонятно, что происходит с мыслями. Они попрятались. Гор… Гордея этот мерзавец тоже чем-то привлек. Его хладнокровного Гордея. Или не его? Он же сказал, что может хребет перегрызть за себя любимого. А за поганца может? С чего такая любовь? Или похоть? Конечно, эти блядские медовые глаза… С трудом удерживаясь на ногах, Кирсанов оперся на стену. Столько всего. Так много. Разрядка была близка. Глаза болели. Мышцы напряжены до предела. Вверх-вниз. Через секунду, сквозь разряд, прошибающий тело, сквозь сладостную пелену, сквозь туман, со стоном, вырывающимся из хриплого горла: - Мерзааавееееец… Кирсанов кончил, оседая на дно душевой кабинки, и заплакал. - Лера, ты по мне так сильно скучала?- бодренький Разумовский чуть ли не прыжками считал ступеньки больничного выхода. Он был бодр, свеж, раздражающе здоров. - Разумовский, ты заткнись и молчи, как в школе молчал, а я буду вещать, - девушка не рада была видеть Гора, но испытывала некое облегчение от того, что с ним все в порядке. Этот мужчина совсем не изменился за десять лет. Лишь стал шире в плечах. Но вот улыбка. Глаза. Лера раньше не видела, чтобы он так смотрел. Не на нее, нет, на окружающее его пространство. Легко. Не исподлобья. Чья это заслуга? Уж не ударялся ли он головой? – Герман избил Мая. - Я при чем? – ни один мускул не дрогнул на лице Разумовского. Даже тени не проскочило. Лера разочаровалась, хоть подсознательно и ожидала чего-то такого. - Поговори со своим хозяином. Пусть держит себя в руках. Иначе… - Иначе что? Пойдешь на него с кулаками? – съязвил Гор. – Так он и тебя отделает так, что мать родная не узнает. - И ты ему позволишь? – злобно спросила девушка, буравя мужчину стальным взглядом. Гор вздрогнул. От его ответа зависит многое. Возможно, его спокойствие. - Зависит от того, в каком я буду настроении, - он почувствовал, что от напряжения у него даже шов заныл. Но лицо Леры неожиданно расслабилось. Она вздохнула. - Я тебя никогда не понимала. И не пойму. С чего ты стал общаться с Германом? Отчего таким стал? - Я всегда таким был. Ты меня плохо знаешь. Всегда плохо знала, - хмыкнул Гордей, закидывая спортивную сумку на другое плечо. - Можно подумать, тебя это расстраивало. - Некоторое время меня это бесило, - сказал Гордей, с удовольствием отмечая, как расширяются в удивлении ореховые глаза. – А потом, я нашел более интересное занятие. - Гор, ты же не думаешь на самом деле все, что говоришь? - Я не заморачиваюсь, Лера. - Ты приедешь к Маю? - Я приеду в издательство. Завтра же. Томин ждет. - Я рада, что ты в порядке, - сказала Лера. - Мне приятно, что ты солгала… Томин рвал и метал. Так отчаянно, что во время переговоров со специалистом по маркетингу, выхватил из ее рук пилочку для ногтей и выкинул в приоткрытое окно. Так неистово, что наорал на Тасю, принесшую двойной эспрессо вместо каппучино. Однако, вопреки обыкновению, она не обиделась и не заплакала, а просто с грохотом поставила поднос с напитком на стол, рассыпая сахар, и удалилась. - Нам перекур, Семен Аркадьевич, - устало прошипел Гор, чувствуя, как опять тянет злосчастный шов. Он бы вчера убил Германа, если бы не увидел, в каком подавленном тот был состоянии. Даже не злился, как обычно. Это настолько выбило спокойного Разумовского из колеи, что захотелось крови чьей-нибудь, лишь жалости к Кирсанову не испытывать. Ненавидел он это чувство – жалость. - Хорошо. Через полчаса обсудим концепцию снова, - устало согласился Томин, прикрывая окно, чтоб случайно не покончить жизнь самоубийством в пылу разговора. Кабинет Синевского был закрыт. Оттуда доносилась легкая итальянская музыка, и мягкий мелодичный голос. Знатоком и ценителем музыки Разумовский никогда не был, но в данном случае композиция его удовлетворяла. Зайдя в кабинет, он увидел растрепанного Мая, сосредоточенно рисующего что-то углем. Он был недоступен сейчас. В себе. Сосредоточенно следит за появлением изображения, скользит рукой по ватману, закусывая губу и морщась. Ранка более, чем заметна. А потом прикрывает глаза и начинает подпевать. Чуть слышно. Грустно. Непозволительная роскошь смотреть на него так долго. Слишком приятно становится. Гордей вообще не любил, когда приятно. И котят терпеть не мог. - Паршиво поешь, - хмыкнул мужчина, наталкиваясь на мгновенный взгляд. В нем испуг, удивление, облегчение. Дизайнер выключает музыку. - Я думал, ты дома отлеживаешься. А тебе, к сожалению, уже хорошо, - уже не до рисунка. Лампу приходится выключить. - Синька, ты прокусил губу, сгорая от желания быть со мной? – Гордей внимательно разглядывает вздрогнувшего дизайнера. Вроде соскучился, а вроде треснуть хочется. Занятно. - Не с тобой, - съязвил Май, подходя к Разумовскому. Как же его бесит этот мужлан. Тем более сейчас, когда бледность лица уже прошла, и он стоит перед ним, как прежде. – Заходил тут один на днях. Так между нами такая страсть проскочила, что аж все тело болит до сих пор. Гор опасливо сощурился, схватил опешившего Синевского за запястье так, что тот шикнул от боли и рванул на себя. В груди зарождалось нечто, похожее на Вселенский пи*дец. - Ревнуешь? – прошипел Май, пока Гордей пытался прочитать что-то в его глазах. - Да нет. Я рад, что ты доволен, - улыбка играла на губах. Запястье сжималось сильнее. Май всхлипнул. - Пусти, Гор. Мне больно, - рукав чуть приподнялся, и Разумовский заметил чуть видные следы пальцев. К тому же, запястье немного опухло. – Пусти. - Нравится, когда жесткач? – хмыкнул Гордей, прекрасно осознавая, кто хватал и когда хватал. Но вот губа. – Кто это у нас такой страстный? - Ведь сам знаешь, - прошептал Май, отворачиваясь. – Сам знаешь и все равно издеваешься. Я тебя ненавижу. Ненавижу. Чтоб ты сдох! - Это он сделал? – сосредоточенно водя большим пальцем по ранке, серьезно спросил Гор. - Конечно. - Сопротивляться ты, естественно, не мог. Понравилось? – ехидство и забота вперемешку – нонсенс. - Я тебя ненавижу, - прошипел Май, вырывая руку из захвата. Что за привычка хватать за руки? Он ими на жизнь зарабатывает. - Больно? – неожиданно тихо, но четко спросил Гордей, проводя большим пальцем по израненной губе. Медовые глаза смотрели в упор, не моргая. Зрачки расширились. - Не так больно, как сейчас, - И Гор притянул уставшего Мая к своей широкой груди, чуть напрягшись от боли в боку. Притянул и впервые обнял. Этого совершенно не хотелось делать, но Гордей с недавнего времени делал как раз то, чего ему делать совершенно не хотелось. Осталось котенка купить и домой принести. - Не надо оставаться с ним наедине больше, - поучительно выдохнул Разумовский в самые губы дизайнера, и лизнул ранку. – В конце концов, если он тебя укокошит, над кем я буду издеваться? Затем он лизнул ранку еще раз. И еще. Прикоснулся прохладными губами к губам Синевского. Втянул их, посасывая, пробуя на вкус. Май совсем не сопротивлялся. Даже тогда, когда его усадили на стол, не выпуская из объятий, проникая языком в глубину его рта, протискивая руки под свитер. По телу пошла дрожь. Он будет вжиматься в эту ошибку природы ноющими от боли руками, не будет сопротивляться, обнимет, отдастся, да все, что угодно, только ответит. Воздух заканчивается. Сознание затуманивается. Теплые руки скользят по позвоночнику, а губы уже распухли от поцелуев. Так Май еще ни с кем не целовался. Так взаимно. - Бл*дь! Сделай меня развидеть это! – возмущенно пыхтит Томин, краснеет и со словами: «перерыв закончился!» уходит, хлопая дверью. - По-моему, прибавки к зарплате у тебя, Синька, больше не будет, - скалится довольный Разумовский…