Синька

Тася склонялась над фарфоровым другом уже сорок минут. Содержимое желудка покинуло ее давно, а вот рвотные позывы не прекращались. Герман пару раз поинтересовался ее самочувствием, а потом закрылся в кабинете, думать о насущном. Девушку мало волновал тот факт, что Кирсанов в последнее время вел себя отстраненно, холодно, и даже не прикасался к ней. Она была молоденькой, но не дурой. Их бурный роман был скорее потехой для Германа, чем реальным желанием быть с кем-то. Порой девушка даже сомневалась, в состоянии ли он испытывать искренние эмоции к кому-либо. Но он все равно ей нравился. Не испытывай Ромина к нему чувств, не легла бы в постель. Ее опять вывернуло наизнанку, лоб покрылся испариной. Она отравилась в ресторане. Прекрасно понимала ведь, что корейская кухня даже для ее неприхотливого желудка несколько инородна. Чуть пошатываясь, девушка встала и посмотрела на свое отражение. Темные круги под глазами, потускневшие волосы, бледное лицо. Тася хотела вызвать врача, но потом, вглядевшись еще раз, увидев едва уловимые, но явные перемены, почувствовав острый прилив эмоциональности, подумала, что лучше купит в аптеке тест на беременность…. Отсутствия девушки в своей квартире Кирсанов даже не заметил. Не потому что она большая, а потому что ему, в общем-то, с недавнего времени, стало все равно, где Тася и что с ней. Тогда Разумовский задал резонный вопрос, зачем ему нужна была Ромина. Герман придумал самый банальный план: подобраться к Маю через девушку, чтобы свернуть ему шею. Где-то внутри болезненно заныло. Если бы он знал, что от Таси будут одни неприятности, он бы никогда не стал ее соблазнять. Ромина была замечательной девчушкой, немного наивной и дотошной, но все-таки прекрасной. Именно прекрасных людей Кирсанов всю жизнь учился втаптывать в дерьмо. Спасибо папочке. Даже сейчас, когда папашка давно отошел в мир иной, Герман никак не может избавиться от привычки портить и собственную жизнь, и жизнь окружающих. Кирсанов плеснул в граненый стакан темный-темный виски. Не может или не хочет? В его голове с недавних пор образовалась черная, всепоглощающая дыра, засасывая остатки здравого смысла, самоконтроль, сдержанность. Человечностью Герман никогда не отличался, так что она и не помогла бы избавиться от сумбура, творящегося в мыслях. На ум пришел пчелиный улей. Эти мелкие твари копошатся в его черепной коробке, постепенно доводя до безумия, прогрызая насквозь каждую клеточку. Как же он все это ненавидит. Как ему все осточертело. И как он хочет трахнуть уже чертового поганца, чтобы раз и навсегда покончить с ним. Гордей бы его не простил, если бы он тронул Мая пальцем? Или, может, перегрыз бы ему хребет, как обещал? Мужчина хмыкнул. Вполне вероятно, что его Гордей уже давно не только его. Синевский промыл ему мозги. Определенно. Гор никогда с таким холодом не смотрел на Кирсанова в своей жизни. С равнодушием – да. С отстраненностью. С жалостью. С пониманием. С яростью. Да с чем угодно, только не с ненавистью. Они слишком привыкли друг к другу за одиннадцать лет. Или это он слишком привык к Разумовскому. В конце концов, привыкать больше не к кому. У него нет друзей. Есть приятели, но всех он едва ли может назвать достойными. И тут появляется Май. Опять этот мерзкий малохольный, с глазищами на пол-лица. Ненавидеть его стало так просто. Даже с перерывом в десять лет. Слишком просто. «Гера, у тебя едет крыша. Возможно, твое пагубное пристрастие к алкоголю тебя доведет до ручки!» - хихикал внутренний голос. - Гера, - в кабинет нерешительно зашла Тася. Вид был настолько скорбный, что аж во рту закислило. Она держалась отстраненно, руки за спиной, бледное лицо. Единственное, что выбивалось из общей картины – это подозрительно сияющие глаза. – Поговорить надо. - Я слушаю тебя, малыш, - Кирсанов трезвел медленно, но в этот раз опьянение как рукой сняло. - Я хочу сказать тебе, что беременна, - девушка слабо улыбалась, пока Герман тяжелым грузом падал в кресло. Это совсем не входило в его планы. Абсолютно. И это очень мешает его жизни. Даже больше, чем алкоголь, наркотики и девицы легкого поведения. – Срок еще очень маленький, сам понимаешь, но это правда. - Это так прискорбно, - просипел Кирсанов, а Тася дернулась, как от удара. По щеке скатилась одинокая слезинка. – Это очень, очень, очень прискорбно. - Я знала где-то в глубине души, что ты так скажешь, - хмыкнула Ромина, присаживаясь напротив Кирсанова. За эти непродолжительные отношения она, кажется, постарела лет на десять. - И что ты от меня хочешь, раз знаешь, что я недоволен? – буркнул мужчина, смотря на извивающееся пламя в камине. Его мысли опять закопошились. Чертовы пчелы. - Ничего. Я просто хочу сказать, что мне было с тобой хорошо, - прошептала Тася и заплакала навзрыд. – Только…не понимаю… - Не реви. Терпеть не могу бабских слез, - отрезал Кирсанов, но бесполезно. Рыдания только усилились. Голова заболела. – Ну, малыш, ты же понимаешь все. Ты умная девочка. - Только…одного…не понять, - она подняла на него тяжелый взгляд. – Чем тебе так Май не угодил, что ты чуть не убил его? Кирсанов побледнел и напряженно уставился на девушку. Он, конечно, совершил ошибку, когда людей нанимал, надо было самому свернуть ему шею, чтоб еще помучился. Но вот что ответить ей? - Малыш, это не твое дело. Мы, большие мальчики, сами со всем разберемся. И кстати, не вздумай мне потом письма с угрозами присылать или беременностью шантажировать, я тебя быстро на место поставлю. Ромина лучисто засмеялась, смахнув рукой слезы. Она встала и подошла к двери, оборачиваясь. - Гера, я могла бы тебя полюбить. Даже почти полюбила. А теперь я даже смерти тебе пожелать не могу, потому что мне тебя жаль. Успокойся уже. И будь счастлив. Тася ушла, оставив его в рабочем кабинете. С бокалом виски в руках. С опустошенным взглядом. А мысли все копошились и копошились. - Лера, это платье тебе очень идет, - Май как раз заканчивал чистить картошку, когда девушка впорхнула в кухню, одетая, как богиня. – Лариса будет счастлива. Брюнетка насупилась. При упоминании о Томиной, да еще и таким намекающим тоном, настроение почти испортилось. Лариса ей нравилась, но вот от мысли забраться к Лере под юбку не отказалась, так что иногда приходилось туго. - Не неси чушь, Май. Мы просто идем в клуб. Я так давно нигде не была. - В кого ты такая ханжа, женщина? – Май упер руки в бока, и уставился на девушку. – Неужели так сложно признать, что она тебе нравится не только, как человек? - Синька, ты умом тронулся с этим своим Гордеем, что ли? Ты сам-то, не влюбился ли? – заявила Лера, наблюдая, как краснеют кончики ушей дизайнера. – Давно ли было то время, когда он по тебе ботинками прохаживался? А сейчас что? Любовь до гроба? И кто после этого ханжа? - Лер, - Синевский погрустнел и сел за стол. – Ты не понимаешь. Все так сложно. Я же его до смерти боюсь. Еще со школы боюсь, что ему в голову что-нибудь взбредет и все. - Прости меня, милый, - девушка подошла и обняла мужчину, запустив пальчики в густую рыжую шевелюру. – Я не хочу тебя обижать, Май. Прости. Но я ведь тоже боюсь. Еще с того самого вечера, когда, умываясь собственной кровью тебе звонила. Я так не хочу быть одна больше, но и отношения с ней строить тоже не могу. Я действительно ханжа. - Она, по-моему, прекрасный человек. Хоть и наглая, - улыбнулся Синевский. – А ты – трусиха. - Ну, я не то, чтобы, но, - согласилась Лера, выбегая из кухни, - опаздываю! Май был практически всем доволен. Но порой накатывала такая тоска, что выть хотелось. - Я убегаю, милый! Пока! - Лер! – Синевский вышел в коридор и философски заметил. – Не попробуешь – не узнаешь… Такого спокойного и одинокого вечера Май не припоминал уже очень давно. С ним все время кто-то был. А сейчас он сидит и наслаждается тишиной и покоем, хотя на самом деле, ему скучно и нечем заняться. Поэтому, рука сама тянется за телефоном. Поэтому, пальцы сами пролистывают список контактов и находят нужный номер. - Алло, кто это? – сонный голос звучит почти человечно. - Это я,- Синевский порывается положить трубку, но смешок на том конце заставляет его передумать. - Я – кто? - Ты издеваешься? – опять раздражение. - Естественно. - Почему? - Потому что я счастлив, когда ты злишься. Зачем ты позвонил? - Не знаю, - честно признается Май, думая, что «honesty is the best policy». – Это правда. Совершенно не знаю. Но сейчас я доволен. - Как твои губа и нос? – беспокойство едва различимо в голосе. Но и такое его проявление приятно. - Как твой живот? - Ноет иногда. Через несколько дней снимаем швы. - Приезжай! – совсем не руководствуясь головой, неожиданно произносит Май. Ему нужно убедиться. Нужно понять. Нужно проверить. - Ты пил, Синька? Ты понимаешь, что говоришь? - Приезжай, урод. Ненавижу тебя. Просто приезжай. - Буду через два часа, - и раздались короткие гудки… Гордей так быстро еще никогда не собирался. Хотя, казалось бы, после звонка Синевского подскочить, забыв про боль, запутаться в одеяле, свалиться с кровати и унестись бриться – это абсолютно ненормально. Это настолько нехарактерно для Разумовского, что можно было подумать, что у него поехала крыша. Поэтому, побрившись слишком быстро, он решил, что пора остановиться, отдышаться, подумать и выпить. Разумовский в совершенном недоумении садился за руль. В совершенном недоумении выезжал с парковки. В совершенном недоумении катил к Синевскому по ночной Москве. Ему казалось, он убьет Мая, когда вчера они заговорили о прокушенной в порыве страсти губе. Дизайнер был таким дерзким, сердитым и испуганным одновременно. Такой раздражающий, неуклюжий, колючий. Его бесил не тот факт, что Герман лез к Синевскому, а тот, что Синевский позволил ему поцеловать себя. То чувство, что сейчас зарождалось внутри, отдаленно напоминало ревность, и это беспокоило. Беспокоило, потому что было ново для Гордея. Совершенно уникально. Когда-то давно он убедил себя, что гораздо проще и спокойнее оставаться безучастным к происходящему в целом, и к проблемам – в частности. Его замкнутость и отстраненность помогала жить, не подпуская никого близко. Он по глупости уже потерял дорогого ему человека, пытаясь помочь. Это был последний раз, когда Разумовский прыгал выше головы. Да, вообще, прыгал. Хладнокровие – единственное, в чем он был уверен. До очередного «знакомства» с Маем. Который, в сущности, не изменился. Почти возмужал, почти повзрослел, почти осмелел. Вот это «почти» и раздражало больше всего. Какой-то недоделанный он получался. А эти жалкие попытки разжалобить/ударить/проклясть/соблазнить Гордея? Тогда в больнице, Гор сутки переваривал тот поцелуй. А потом еще один, и еще один. И ему стало мало. Май заметил брешь в его броне и методично туда бил, осознавая это или нет, пока не пошли трещины. Зачем он поехал? Потому что захотел. Пусть даже они будут обсуждать глупость, каких Май знал великое множество, или этот мелкий попытается его разозлить, или наоборот. Не важно. Важно то, что заезжая в уютный дворик, чуть освещенный светом из нескольких окон, Разумовский знал, что все что произойдет, не будет поводом для сожалений… Синевский открыл дверь так резко, что создавалось впечатление, будто он под ней сидел все это время. Он смущенно улыбнулся и отступил в тень коридора. Гордей прошел и хмыкнул. - Я, конечно, все понимаю, но вызванивать меня в ночи и умолять приехать, это что-то, - начал Разумовский, но Май остановил его, прижав пальцы к холодным губам. - Просто помолчи. Я не осознаю, что делаю. Еще до конца не понимаю. Но, - он зажмурился, как перед прыжком в ледяную воду, - я соскучился. - Что? Не расслышал, - пробасил Гордей, заходя в тусклую гостиную. Май напрягся. Господи, да что с ним стало? Вывести из себя проще простого. - Я скучаю по тебе, идиот! – выкрикнул Май, после оказавшись прижатым к стене. Прямо дежавю. Нос Гора уткнулся ему куда-то в шею. - Ты осознаешь, что провоцируешь меня? – тихо спросил Разумовский, проводя языком по пульсирующей на шее венке. Ноги у Синевского отказали. – Я не умею быть нежным. Если бы ты знал, что я делал в своей жизни… - Ты стал на удивление много п*здеть! – разозлился Май, и сам притиснулся ближе к сильному телу. Сам нашел его губы. Сам поцеловал. Если бы кто-то помешал им в тот момент, Разумовский убил бы этого человека. Самым изощренным способом. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, исследуя руками все, до чего могли дотянуться. Май чувствовал, что превращается в оголенный провод, даже через свитер ощущая жар чужого тела. Губы Гордея, такие привычные, не оставили без внимания ни одну ресничку, ни одну клеточку лица, ни одну выемку на шее. Синевский никогда не имел отношений с мужчинами. И сейчас не хотел иметь. На данный момент, его интересовал только один человек. Или зверь. Плевать. - .Водка, пиво, полежим? – выдохнул Гор, затаскивая несопротивляющегося дизайнера в спальню, не разжимая объятий. Было темно и тепло. Они, не переставая целоваться, упали на кровать. Совершенно забылось о неловкости, о недоверии, о раздражении. Были только два мужских, по-своему сильных, возбужденных тела. Неожиданно для обоих, одежда была скинута на пол. Желание чувствовалось каждой клеткой тела, каждым нервом. Все горело огнем, стоило Гордею провести языком по солоноватой коже, прикусить соски, выступающие ключицы, дотронуться уверенными пальцами до возбужденной плоти. Май выгибался и стонал так бесстыдно, как никогда бы себе не позволил. - Хочу тебя, - прошептал Гор, обхватывая плоть Синевского ладонью, поглаживая, скользя, играя с головкой. Дизайнер шипел, прогибаясь до хруста в костях, лихорадочно водил руками по спине, груди, плечам и лицу нависшего над ним мужчины. Губы плавились, смешивая едва уловимый вкусы кофе и табака с лимоном. Для желания не нужны схемы и алгоритм. Знание приходит само. Сначала робкое и неуклюжее, оно постепенно становится настолько мощным, что противиться ему может только камень. Май, чувствуя, что готов взорваться в любой момент, дрожащей рукой нащупал на прикроватной тумбочке какой-то крем, за который Лера убьет его, но не сегодня, и прошептал, глядя в глаза увлеченному Гордею: - Бери, пока дают, - а дальше здравый смысл покинул их обоих. Сплетенные в причудливый узел тела, извиваясь, кусаясь и обжигаясь, были похожи на языки пламени. Гордей не мог оторваться от Мая, даже когда выдавливал на пальцы подозрительно пахнущий кокосом крем, когда проникал между ягодицами к сжатому плотно кольцу мышц, растягивая, постепенно добавляя пальцы, когда Синевский шикал от боли и хотел отползти, не прекращая целовать плечи Гора, покрытые испариной. - Я тебе сделаю больно, - задыхаясь, прошептал Гордей, убирая пальцы и приподнимая ноги Мая, аккуратно закидывая их себе на плечи. - Всегда делал, - слабо улыбнувшись, прохрипел дизайнер и зажмурился. А потом все потеряло первостепенное значение. В голове мелькали калейдоскопом цветные пятна-вспышки, боль была практически нестерпимой, заставляя кусаться, зажиматься, плакать. Гордей почувствовал, что должен сделать что-то, чтобы Май так не плакал. Удивительная вспышка, воспоминание, предчувствие, что похожее когда-то уже было, пронзило мысли. Он запустил пальцы в мягкие волосы, бережно слизал каждую слезинку с дрогнувших ресниц, и осторожно приподнялся, меняя положение. - Прости меня, - прошептал Гор в искусанные, распухшие губы, и поцеловал их, толкнувшись снова. Мая словно насквозь пробило молнией. Он обнял опешившего Гора, прижимая к себе сильнее, расслабляясь, подаваясь навстречу. Он что-то неразборчиво говорил, шептал, прикусывал мочки ушей, пока Разумовский ласкал его плоть, задавая ритм. И рухни на них сейчас потолок, им было бы все равно. Ближе быть уже невозможно. Спустя секунды, минуты, часы, Май задрожал и излился с протяжным стоном в сильную ладонь Гордея. Сделав последние толчки, Гордей последовал за любовником, обессиленно упав на тяжело дышащего Мая. И вряд ли было что-то важнее, чем неторопливый, ленивый поцелуй, легкие касания, то, что обычные люди называют «нежность». Они заснули совсем близко, не удосужившись избавить себя от спермы – следа недавней страсти, накрывшись темным плотным одеялом…