Синька

Когда Кирсанов разлепил глаза в очередной раз, остывший после утренних ласк, и все еще сохранял на себе запах Радченко, часы показывали половину второго. День. Уже день. Спросонья, мужчине показалось, что эти маленькие часы, будто бы впаянные в прикроватную тумбочку, гаденько хихикают. В голове была приятная пустота. Тело ломило. Герман больше не думал возмущаться и убедился, что не такой уж и плохой идеей была проверка ориентации на прочность. Она, конечно, с треском провалилась, но сожалений все же не было. Соседняя подушка была уже остывшей, значит, Радченко проснулся давно. Мужчина потянулся еще раз и не без труда поднялся с кровати. Стараясь, не шевелить активно пятой точкой при ходьбе, он обошел всю квартиру, надеясь застать виновника всей ситуации. Но его не было. Только на кухонном столе лежал завтрак. Самый настоящий. Как в сопливых фильмах. Накрытый салфеточкой и с запиской у разогретого чайника. «Герман Петрович, пламенный привет! Спишь ты, конечно, очаровательно, но мне работать надо и вечно на тебя смотреть невозможно. В глазах свербеть начинает. И не только там. Я убрал все легко ломаемые предметы, зная, что, возможно, у тебя начнется после секса с мужиком экзистенциальный кризис. Ешь, пей, и по возможности, не садись резко на любые горизонтальные поверхности. Я позвоню. Искренне твой, привыкни к этому, Русый». - Нет, ну не долбо*б ли? – вздохнул Кирсанов, принимаясь за трапезу. Медведь медведем, а готовить он, оказывается, умел. Герман успел осмотреть всю квартиру и даже проникнуться к ней симпатией, когда осознал, что он ждет. Ждет Радченко с работы. Как какая-нибудь любовница или еще хуже – дотошная жена. От этой мысли стало не по себе. «Искренне твой, привыкни к этому» - он не собирался привыкать. Кирсанов стремительно оделся и выбрался из квартиры, не забыв кинуть оставленные ключи в почтовый ящик. Ему нужно было подумать. Просто устроить самому себе мозговой штурм. Он так запутался, что даже выпить не хотелось. Про сигареты и наркотики даже не думалось. - Семен Аркадьевич, если вы планируете и дальше дергаться, я лучше пойду, - Тася старательно пыталась в очередной раз обработать ссадину на скуле и губу шефа. Заживало плохо. На осмотре сказали, что можно было бы и швы наложить, но Томин отнекивался, как мог. И врач сдался. - При всей моей любви к вам, Тася, из вас никудышная медсестра, - виновато пробурчал Семен, болезненно шикая. – Вы же на меня йода не жалеете. - Еще слово, и я залью вам рот зеленкой! – отчеканила Ромина, а на удивленный взгляд шефа кивнула и ответила: - Да, да! Вы сами дали мне такую привилегию. Нечего было говорить, что любите меня! - К вопросу об этом, - Томин отметил, что девушка больше не краснеет, не смущается, наоборот, не отводит взгляд и вполне спокойна. – Ты пойдешь со мной на свидание? - Нет, - сказала Тася и, улыбнувшись, встретилась взглядом с потухшими серыми глазами. – Пока твои боевые раны не залечу. Называть шефа на «ты» было странно. Непривычно и до жути стеснительно. Но в свете последних событий, Тася просто не могла оставаться равнодушной. И дело было не в той звериной мужественности, с которой Томин бросился защищать Леру. Девушка была не настолько легкомысленна, чтоб влюбиться в грубую физическую силу. Но то, как Семен смотрел на нее, заставляло что-то внутри теплеть, радовало и поднимало настроение. Они с Германом удачно поговорили, и девушка даже обнаружила зачатки человечности в этом мужчине с хищным оскалом. Бедный. Он был так похож на мальчика в их прошлую встречу, что захотелось защитить его и прижать к груди, а потом уложить в кроватку. И с этим человеком Тася мечтала прожить жизнь. Хотя, как мечтала? Скорее, полагала, что это при определенных условиях возможно. Но ее не мог не радовать факт того, что она оказалась права. Кирсанов был недолюблен и недовоспитан. Поэтому являл собой что-то полуфабрикатное и неспособное самого себя вытащить из этого состояния. Хотелось ему помочь, но не представлялось возможным. Герман должен был сам выбираться из того, что заварил. И какой из него получится папашка, Ромина даже представлять не хотела. Зато, с тех пор, как Тася стала подмечать такие детали, на которые просто раньше закрывала глаза, она поняла, почему Семен Аркадьевич постоянно орал, грубил и сдерживался. И ей было приятно. Просто хорошо от того, что она оказалась нужна. И пусть даже самому неожиданному человеку. Потому, что как бы она не била себя в грудь, и не отстаивала свою независимость, женщина всегда остается женщиной, пусть иногда и совершает глупости. - Тогда поторопись, а то я передумаю, - Семен расслабился и был бесконечно счастлив. Ему потребуется много времени и сил, чтобы добиться эту девчушку, но раз уж первый шаг сделан, почему бы не сделать остальные девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять… Автомобиль заглох в нескольких километрах от места назначения. Май бесился, а Гордей, любовно поглаживая капот своей «детки», ласково разговаривал со страдалицей и договаривался с автосервисом. Синевскому показалось, что он ревнует. К машине. Пару раз тряхнув головой, он прогнал от себя эти мысли, и подошел к Разумовскому. - Итак? – выжидательно уставившись на любовника, произнес Май. Ветер трепал волосы Гордея, и хотелось поправлять их каждый раз, как пряди падали на лоб. Такая ужасная привычка – совать ладони в эти жесткие, сексуальные, темные патлы. – Мы здесь состаримся и умрем, скажи честно? - Да, - совершенно серьезно сказал Гор и, засмеявшись, сгреб дизайнера в охапку. – Синька, ты кипишуешь излишне. Моя дача всего в нескольких километрах отсюда. Поэтому, оставим машину здесь, возьмем вещи и пойдем. - Хорошо, но если я погибну под грузом пакетов с едой, то буду являться тебе в кошмарах. - Единственное, под чем ты можешь погибнуть, так это под сумками твоего шмотья. Мы всего-то на два дня уехали, а ощущение, что ты ко мне переезжаешь. - Может, я и переезжаю, пока ты не замечаешь, - выдал Май, а Гордей внезапно остановился и резко повернулся. По его лицу «морда кирпичом» трудно было что-либо понять. Он вообще, когда хотел, мог полностью убирать эмоции с физиономии. - Я обдумаю этот вопрос, - вдруг сказал Разумовский и, развернувшись, пошел дальше по дороге. Май покраснел и посеменил рядом. Что это значило сейчас? Спустя час, Гордей открыл резную калитку и прошел к двери одноэтажного, довольно старенького, но ухоженного дома, слыша, как тяжело дышит плетущийся следом Май. Дом пах уютом, чистотой и клубничным вареньем. Было до жути любопытно, кто и как следит за ним. Если задуматься, то Синевский ведь ничего не знал о жизни Гордея. Ни в школе, ни сейчас. Но, вроде, признался ему в любви. Это совсем ни в какие ворота не лезет. - У тебя здесь уютно, - улыбнулся Май, сгружая вещи на деревянную лавочку у входа. – Кто следит за чистотой? И не говори, что ты сам закатываешь на зиму банки. - Мама здесь летом живет, - прозвучало как-то отстраненно и сухо. – Потом иногда приезжает до зимних холодов, вот и хлопочет. - Хорошая у тебя, должно быть, мама, - продолжил Синевский, но словно натолкнулся на невидимый барьер. - Да, - голос стал совсем горьким и глухим. – Она у меня хорошая. - Гор? - Давай разбирать вещи, Май. Скоро вечер. До темноты время тянулось отравляюще медленно. Гордей ходил понурый, был неразговорчив и даже не язвил, когда Май делал какую-нибудь глупость, иногда уже и специально. Становилось грустно и скучно. Что-то происходило внутри этого «стального гиганта», но он бы ни за что не рассказал, что. Синевский чувствовал себя брошенным. Поэтому, усевшись у камина, который сюрреалистично смотрелся в обычном деревенском доме, Май решился поговорить. И пусть его за это впечатают в стену и начнут огрызаться. - Гор, что я сделал не так? – обреченно спросил дизайнер, встретившись с удивленными зелеными глазами. Разумовский напрягся. Цвет пламени играл на его лице, отчего он становился еще хищнее и красивее. - О чем ты? – недоумение казалось искренним. - Ты с утра такой чужой и грустный. Знаю, звучит по-бабски, но я переживаю. - К тебе это никак не относится, Синька. Я просто вспомнил кое-что. Вообще, я это и не забывал, просто притупилось. А сегодня немного вышло обратно в памяти. - Расскажи мне, - Май сам подсел ближе, уткнулся лбом в теплое плечо Гордея, поцеловал сквозь свитер, провел рукой по волосам. Тело под его ласками расслаблялось и становилось горячим. - Если ты продолжишь так делать, мне придется съесть тебя, - прохрипел Разумовский. - Не меняй тему. Я жду, - когда хотел, Май мог быть настойчив. - Деспот. Зачем тебе в это лезть? – Разумовский совсем не хотел делиться воспоминаниями из прошлого, потому что знал, что ничто после этого не будет, как раньше. Все в его жизни из-за секундной вспышки ярости не будет, как прежде. Никогда. - Должен же я знать хоть что-то о человеке, которого люблю, - тихо ответил Май, осознавая, что, возможно, только что все испортил. Или наоборот, сорвал джек-пот. - Что ты сказал? – Гордей притянул дизайнера ближе к себе, заглядывая внимательно в медовые глаза. Его сердце сделало тройное сальто, но виду он старался не подавать. В силу привычки. - Не ищи подвоха. Я могу повторить. Я люблю тебя, - чертики плясали в карих глазах, улыбка играла на губах. Май всегда говорил правду. Это, пожалуй, единственный урок матери, который он усвоил. И сейчас, когда волнение немного ушло, Синевский мог оценивать ситуацию более-менее трезво. - Я не могу, Май. Я не могу тебе ответить тем же. Не могу произнести, - взгляд блуждал по лицу, выхватывая тонкие губы, прямой аккуратный нос, веснушки. – Ты обижен? Разумовский почувствовал легкое прикосновение губ к своим. Почти невесомое. По-детски невинное. - Я не прошу кричать о любви. Слова – это слова. А я сужу по поступкам и все уже давно знаю. - Что же ты знаешь, м? – появилась прежняя ухмылка. - Ты с недавнего времени жить без меня не можешь, - выдохнул Май в самое ухо Разумовского, от чего тот рыкнул и повалил смеющегося дизайнера на ковер перед камином. – Ты можешь целовать меня хоть всю оставшуюся жизнь, но я не отстану. Поделись со мной, пожалуйста. - Хорошо. Черт с тобой, Синька, - беззлобно сдался Гордей и, усаживая их обоих в удобное положение, начал. – Ты же знаешь, что я всегда был неотразим… Май фыркнул. - Так вот. При всей моей крутизне, коммуникативные навыки мне не давались. Я был молчаливым мачо. Это все потому, что дома обстановка была не особо адекватная. Мать постоянно ругалась с отцом. А потом отца не стало. И мы отдалились с матерью друг от друга. И теперь, когда я приезжаю сюда, мне становится грустно. Ведь, мы так и не нашли общий язык. Май протянул руки и обнял ладонями лицо Разумовского. Было уютно и спокойно лежать в его объятиях. Только вот уши тяжелели под весом лапши. - Нет нужды врать мне, Гор, - сказал дизайнер, почувствовав, как мужчина дернулся. - Я не вру, - раздражение накатывало сильной волной. - Значит, не договариваешь. - Да что тебе конкретно от меня нужно!? - Скажи, что такого тебе сделал Герман, что ты так к нему привязан! – Май неосознанно повысил голос и подумал, что на Гордея ему голос повышать больше как раз и не хочется. - Ты ревнуешь? - Я хочу знать! - Да, для чего тебе, к черту, сдалось мое прошлое!? – Разумовский был не намерен продолжать, но Май остановил его. - Мне просто важно знать тебя настоящего. Разве не так должны поступать любящие люди? - Я настоящий могу тебе не понравиться. Тебе лучше не лезть ко мне в душу, Май. Я не пущу. Там слишком много всего, не предназначенного для кого-либо, кроме меня. - Почему ты не можешь мне довериться? Я настойчив? Да. Я навязчив? Да. Я могу бесить тебя, сколько угодно! Ты можешь даже врезать мне! Но ты мне скажешь, что такого произошло, что ты ходишь, как Цербер за этим чокнутым полудурком!!! - Да я хожу за ним, потому что он меня из тюрьмы вытащил! – выпалил на одном дыхании Гордей и, цокнув языком, уставился на огонь, усиленно хмурясь. - Когда? - Ты ведь не отстанешь? Дурак. Это было еще в девятом классе. Я всегда отличался спокойствием, даже равнодушием к окружающим. Мне на все было плевать. Всегда. Даже на тебя. Я вообще не знал, кто такой Май Синевский, и знать не хотел. Потому, что дома мне приходилось защищать мать от побоев, принимая их вместо нее. Синевский вновь потянулся в объятия Гордея, обнимая его, пытаясь закрыть от всего, своим не внушающим доверия телом. Разумовский хмыкнул. - Рано жалеть меня, Синька. Этот мудак не работал, пил, был творческой личностью. Никогда не заботился о моем воспитании. Зато любил воспитывать свою жену. Она чахла. Таяла на глазах и любила. Она же души не чаяла в этом уроде. Не хотела уйти. Верила, что он одумается. А мне однажды надоело слышать их ругань и ее крики. - Что ты сделал? - Я всадил ему под ребра нож. В состоянии аффекта. Последнее, что я помню – это красная пелена перед глазами и мерзкий натюрморт из окурков, бутылки водки и какой-то консервной банки. Я убил его. Потом пришел в себя, чтобы увидеть, как мать вызывает милицию и говорит, что я убил ее любимого человека, представляешь? Любимого. - А Герман? - Его отец поспособствовал закрытию дела, потому что видел во мне игрушку, приглянувшуюся его сыну. Мы заключили договор, по которому я обязался быть рядом с Германом постоянно. - Тебя, эээ, в рабство взяли, что ли? – Май опешил. - Нет. Просто я был охранником, другом и контролером для Германа. И я к нему привязался. Такого неприспособленного, избалованного и одинокого человека нужно еще поискать. Он одинок и глубоко несчастен. - Он монстр. - Я тоже монстр, Май, - Гордей устало улыбнулся и потерся носом о затылок Синевского. – Не люби меня. Не надо любить меня. Я не заслуживаю. - Слишком поздно, - дизайнер потянулся к губам мужчины и вовлек его в жесткий, жадный поцелуй. У Мая получалось неумело, но попытка для практики была подходящая. Воздуха катастрофически не хватало, зато кровь прилила ко всем местам, куда только могла прилить. – Ты опять все решаешь слишком поздно… Руслан не ожидал увидеть Кирсанова, когда вернулся вечером с работы. Его он и не увидел. Но нашел гору немытой посуды, включенный компьютер и открытый комод. На кухонном столе, рядом со сложенной салфеткой, лежал листок А4, на котором аккуратным, ровным почерком было написано: «Медведь, ты был прав. У меня экзистенциальный кризис. Поэтому я не помыл посуду, воспользовался твоим допотопным компьютером, (поверь мне, это для него комплимент. Денег на новый нет? Так я займу!), позаимствовал носки. А теперь я иду домой испытывать печаль из-за боли в заднице и составлять исковое заявление на тебя, как с утра и обещал. Ты можешь мне звонить и писать в надежде, что я отвечу. Искренне НЕ твой, Герман Петрович». - Поганец! Каков же поганец! – Руслан пробежал глазами по строчкам еще раз и расхохотался, комкая бумажку… Когда Герман пришел на встречу, он мог ожидать за столиком кого угодно, только не молодого подтянутого мужчину. Лемехов был моложе отца лет на двадцать, если не больше. А значит, не было ничего дружеского в их взаимоотношениях с покойным Кирсановым. Возраст всегда был важным показателем для Петра Михайловича. - Здравствуйте, Герман! – мужчина с улыбкой поднялся навстречу и протянул руку. Было что-то опасное в этом Лемехове. Что-то, что даже у Кирсанова вызывало подсознательную дрожь. – Рад, наконец, с вами познакомиться. - Пока не могу сказать того же, - Герман ответил на рукопожатие и присел. – Итак, чем обязан? - Во-первых, позвольте сказать, что искренне скорблю о вашем отце. Он был замечательным человеком. Отличным. Во-вторых, как его друг… - Мой отец был дерьмом. Куском эгоцентричного, алчного, жестокого говна. И вы, как его друг, должны быть осведомлены об этом, - перебил Илью Кирсанов и продолжил. – Но это не мешало мне любить его и оплакивать на похоронах, на которых вас я не припоминаю. Итак, повторюсь, чем обязан? - Хм, настоящий бизнесмен. Не теряете времени даром. Ценю это качество в людях, - глаза Лемехова, почти черные, хитро сузились. На губах заиграла улыбка, хорошо знакомая Герману. Оскал. – Ваш отец был моим деловым партнером и задолжал крупную сумму денег лично мне. Некоторое количество из этой суммы вложено в вашу, довольно успешную фирму. К сожалению, ваш отец скончался, поэтому по условиям нашей с ним сделки, вы обязуетесь выплатить его долг. - Мой отец никогда не умел выбирать друзей, - протянул Герман, заказывая кофе. – И какие у нас с вами варианты? - Вы будете сотрудничать со мной. И посредством ведения бизнеса, отдадите мне долг. Мы найдем общий язык, Герман. Я уверен. - Я не веду дела, как мой отец, - отчеканил Кирсанов. – Давайте обговорим сумму, и вы ее получите. Наше сотрудничество мне не нужно. - Герман, проблема не в деньгах, а в процессе. Я не привык получать отказ. - У вас нет выбора, - Кирсанов поднялся резче, чем хотелось бы. Мышцы отозвались тупо болью, но он был слишком зол, чтобы это заметить. Единственное, о чем он жалел, так это о том, что забыл мобильный у Радченко в квартире. Даже не попрощавшись, он вышел из ресторана. - Выбор есть всегда, - Лемехов собирался доказать зарвавшемуся щенку именно это.