Поэты тоже герои

Ночь прошла спокойно. Проснувшись рано утром, Пьер потянулся, протёр глаза руками и протяжно зевнул. На большое удивление философа солнце только всходило. Тогда он решил немного прогуляться, ведь впервые за долгое время так рано встал. Тем более поэт давненько не ходил по утреннему спящему Парижу. Пустые улицы, туманное небо и беззаботная атмосфера выходного дня — отличное начало для размышлений, философии и написания литературных произведений. Гренгуар бесшумно вышел из своей каморки. Эсмеральда ещё спала, обнимая Джали. Чтобы не потревожить сон девушки, парень вышел из дома, тихонько прикрыл входную дверь и оказался на безлюдной улице Двора чудес. Вытащив помятое гусиное перо, старый пожелтевший листок бумаги и маленькую баночку заканчивающихся чернил из больших карманов потрёпанных брюк, он сел на крыльце и принялся пытаться что-то написать. Но у него этого не вышло. Пока поэт думал, как изложить свои мысли, тёмные чернила стекли с пера и оставили небольшую кляксу на бумаге. Пьер немного разозлился на себя, сегодня на ум не приходило ничего гениального. Тогда он решил пройтись по улицам. Может хотя бы в другом месте его настигнет вдохновение, и он сможет написать что-нибудь сносное. Встав на ноги, наш любимый философ поглядел по сторонам и выбрал, по его мнению, самую безопасную и надёжную дорожку, с которой он точно не сойдёт и не потеряется в этом хаосе перекрёстков и домов. Ну а что ещё делать в пять часов утра? Конечно же, гулять по запутанным улицам Двора чудес, философствовать и записывать возникающие в голове мысли на бумагу. Итак, Гренгуар шёл, куда глаза глядят. И вот, наконец-то ему понравилась местность. Радовала тень, в которой можно было спрятаться от палящего солнца, также удобное место, на котором он и расположился, вытянув вальяжно худые ноги, на которых красовалась потёртая обувь бедного поэта. Окунув перо в чернила и взяв его в руки, он стал писать на бумаге свои мысли. Быстро строча, Пьер то и дело вглядывался в лазурное небо, в котором уже рассеялся туман, а солнце не так сильно прожигало глаза. Философ старался при возможности записывать свои мысли за день на бумагу, чтобы выплёскивать впечатления, будь то радость и веселье или переживания и грусть. Иногда он перечитывал эти записи и поражался тому, как всё изменилось в лучшую сторону. Но чаще всего всё происходило наоборот, он грустил из-за того, что всё стоит на одном месте без перемен. Вот что сейчас писал поэт с задумчивый видом: «Седьмое января! Какой хороший день! Вчера было ужасно холодно, что я чуть не отправился к Пифагору. Сегодня же аномально тепло, я бы даже сказал жарко. Моя одежда совсем плоха… Черт бы побрал парижского епископа с его мельницами! Вчера я весь промëрз, пока шёл по морозным улицам Парижа. Ведь по дороге колеса епископских мельниц забрызгали меня грязью, а камзол промок насквозь. Я обязательно напишу большую жалобу на это безобразие! Мое великолепное представление пьесы в Дворце правосудия провалилось. Почти никто не оценил её по заслугам, лишь Рено Шато — единственный достойный зритель и слушатель моей мистерии. Все остальные разошлись. Даже две хорошенькие девушки, которые возлагали о себе лучшего мнения, тоже бесцеремонно покинули зал. Мне очень досадно, что так произошло, ведь теперь у меня нет денег, чтобы хоть как-то жить среди всех этих безразличных и жестоких людей. Но не всё так плохо! Сегодняшнюю ночь я провёл у цыганки, она очень добра ко мне. Я, полностью подавленный неудачей, шёл за девушкой и увидел, как её похищают двое страшных мужчин. Лицо первого мне было знакомо, ведь, впрочем, как и цыганка, этот так называемый «папа шутов» и послужил одной из причин ухода народа с пьесы. Это оказался Квазимодо — ужасный звонарь собора Парижской Богоматери. Интересно, что же он забыл в столь поздний час и что стало мотивом таких действий в сторону несчастной девушки? Второго похитителя я не разглядел. Но мне кажется, что его фигура мне смутно знакома. Правда, не могу вспомнить, кого именно этот человек мне напоминает… Не хочу хвастаться, но я мужество спас девушку, эту маленькую ласточку, которой чуть не подрезали крылышки. Кстати о ней, её зовут Эсмеральда. Я не знаю, что означает её необычное имя, ведь не слышал никогда раньше такого странного слова. Должно быть, это какое-нибудь цыганское словечко. Обязательно спрошу у неё про это, когда вернусь обратно в её уютный дом. Эсмеральда… Она безумно красивая, особенно если считать, что она из цыганской семьи. Тёмные пышные волосы, чёрные глаза блестящие жизнью, алые губы и стройная фигура — вот как бы описал её любой человек. Но я пойду дальше и расскажу о ней больше… Своей немного дерзкой и наивной натурой она мне напоминает борзую стрекозу, которая беззаботно летает, наслаждается жизнью и дарит радость окружающим. Её пение такое сладкое, словно заживляющий бальзам на мою больную рану, оставленную вчера в моей чуткой душе неблагодарными людьми. Она привлекает не только внешностью, но и красотой дарить дивную радость суетливым людям и мне — бедному поэту. И пусть я пока не понимаю, что значит её имя, она мне уже определенно нравится. Я даже не против жить всегда вместе с ней, уж очень она хороша собой. Я обязательно напишу об этой девушке ещё, но пока я не забыл, хочу начать описывать эту невообразимую красоту сегодняшней природы, а так же возможно писать новое произведение. Ну и конечно жалобу на чёртову мельницу епископа!» Поэт не сидел на одном месте, ведь был любителем походить, пока пишет. Так думалось лучше. И пока он писал этот текст, не заметил как забрёл достаточно далеко от знакомого дома Эсмеральды. Не успев дописать всё то, что он хотел, его текущие как река мысли прервал кто-то неизвестный, цепляющийся за руку. Пришлось отвлечься от написания жалобы. Философ огляделся в сторону откуда его потревожили, и увидел, что это был калека, колченогий и однорукий и настолько изувеченный, что сложная система костылей и деревяшек, поддерживавших его, придавала ему сходство с движущимися подмостками каменщика. Этот живой треножник, поравнявшись с ним, поклонился ему, но, сняв шляпу, тут же подставил ее, словно чашку для бритья, к самому подбородку Гренгуара и оглушительно крикнул: — Senor caballero, para comprar un pedazo de pan! — Чтоб черт тебя побрал, да и меня вместе с тобой, если я хоть что-нибудь понимаю из того, что ты там бормочешь! — сказал Гренгуар, испуганный такой неприятной встречей с незнакомцем. Он решил не задерживаться в компании этого уродца. Поэт засунул в карманы перо, лист бумаги и чернила, и быстрым шагом, чуть ли не бежа, принялся обходить улицу, вспоминая потерянную дорогу. Вскоре по пути ему попался жалкий калека, который передвигался, подпрыгивая на руках, словно раненый паук-сенокосец, у которого только и осталось что две ноги. Когда он проходил мимо паукообразного существа с человечьим лицом, оно жалобно затянуло: — La buona mancia, signer! La buona mancia! «И этот тоже как будто разговаривает, но на очень странном наречии. Он счастливее меня, если понимает его», — подумал Гренгуар. Он повернул обратно и, осматриваясь, обследуя, держа нос по ветру, а ушки на макушке, пустился на поиски благословенного дома цыганки. Но все его старания были напрасны. Перед ним был хаос домов, тупиков, перекрестков, темных переулков, среди которых, терзаемый сомнениями и нерешительностью, он окончательно завяз, чувствуя себя беспомощней, чем в лабиринте замка Турнель. Потеряв терпение, он воскликнул: — Будь прокляты все перекрестки! Это дьявол сотворил их по образу и подобию своих вил! Это восклицание несколько утешило его. Идя всё дальше и дальше, он почувствовал, что ходит кругами и заветную дорожку он потерял из виду ещё давно. Бедный Пьер метался в разные стороны перекрёстка, в поисках дома Эсмеральды. Но улица отнюдь не была пустынна: то тут, то там вдоль нее тащились какие-то неясные, бесформенные фигуры, направляясь к поэту, подобно неповоротливым насекомым, которые ночью ползут к костру пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек. Ничто не делает человека столь склонным к рискованным предприятиям, как ощущение невесомости своего кошелька. Гренгуар ускорил шаг, но нечто в третий раз преградило ему путь. Это нечто или, вернее, некто был бородатый, низенький слепец еврейского типа, который греб своей палкой, как веслом; его тащила на буксире большая собака. Слепец прогнусавил с венгерским акцентом: — Facitote caritatem! — Слава богу! — заметил Гренгуар. — Наконец-то хоть один говорит человеческим языком. Видно, я кажусь очень добрым, если, несмотря на мой тощий кошелек, у меня все же просят милостыню. Друг мой, — тут он повернулся к слепцу, — на прошлой неделе я продал мою последнюю рубашку, или, говоря на языке Цицерона, так как никакого иного ты, по-видимому, не понимаешь: vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisam. Сказав это, Гренгуар повернулся спиной к нищему и продолжал свой путь. Но вслед за ним прибавил шагу и слепой; тогда и паралитик и безногий поспешили за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и деревяшками. Потом все трое, преследуя его по пятам и натыкаясь друг на друга, завели свою песню. — Caritatem!.. — начинал слепой. — La buona tancia!.. — подхватывал безногий. — Un pedazo de pan! — заканчивал музыкальную фразу паралитик. Гренгуар заткнул уши. — Да это столпотворение вавилонское! — воскликнул он и бросился бежать. Побежал слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий. И по мере того как Гренгуар углублялся в переулок, вокруг него все возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кривых и покрытых язвами прокаженных: одни выползали из домов, другие из ближайших переулков, а кто из подвальных дыр, и все, рыча, воя, визжа, спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к свету. Гренгуар, по-прежнему сопровождаемый своими тремя преследователями, растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет, чем все это, может окончиться, шел вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через безногих, увязая в этом муравейнике калек, как судно некоего английского капитана, которое завязло в косяке крабов. Он попробовал повернуть обратно, но было уже поздно. Весь легион, с тремя нищими во главе, сомкнулся позади него. И он продолжал идти вперед, понуждаемый непреодолимым напором этой волны, объявшим его страхом, а также своим помраченным рассудком, которому все происходившее представлялось каким-то ужасным сном. Он достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где в ночном тумане были рассеяны мерцающие огоньки. Гренгуар бросился туда, надеясь, что проворные ноги помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него жалких привидений. — Onde vas, hombre? — окликнул его паралитик и, отшвырнув костыли, помчался за ним, обнаружив пару самых здоровенных ног, которые когда-либо мерили мостовую Парижа. Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами. — Где я? — спросил поэт, ужаснувшись. — Во Дворе чудес, — ответил нагнавший его четвертый призрак. — Клянусь душой, это правда! — воскликнул Гренгуар. — Ибо я вижу, что слепые прозревают, а безногие бегают, но где же Спаситель? В ответ послышался зловещий хохот. Все сильнее цепенея от страха, схваченный, как в тиски, тремя нищими, оглушенный блеющей и лающей вокруг него толпой, злополучный Гренгуар пытался собраться с мыслями и припомнить, не во сне ли он нынче. Но усилия его были тщетны. Сомневаясь во всем, колеблясь между тем, что видел, и тем, что чувствовал, он задавал себе неразрешимый вопрос: «Если я существую, — существует ли все окружающее? Если существует все окружающее, — существую ли я?» Но тут в шуме и гаме окружавшей его толпы явственно послышался крик: — Отведем его к королю! Отведем его к королю! — Пресвятая дева! — пробормотал Гренгуар. — Я уверен, что здешний король — козел. — К королю! К королю! — повторила толпа. Его поволокли. Каждый старался вцепиться в него. Но трое нищих не упускали добычу. «Он наш!» — рычали они, вырывая его из рук у остальных. Камзол поэта, и без того дышавший на ладан, в этой борьбе испустил последний вздох. Когда одетый в лохмотья конвой доставил его, наконец, к цели их путешествия, то представившееся его глазам зрелище отнюдь не было способно вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада. То была самая настоящая прозаическая, грубая действительность питейного дома. Оказавшись у большого костра, философ не мог поверить в происходящее. Здесь собрались люди разных возрастов, которые бурно разговаривали между собой и занимались чем то своим, при этом шум и гам стоял тот ещё. Возле костра возвышалась бочка, а на бочке восседал нищий. Это был король на троне. Что произошло, когда Гренгуара привели к королю Клопену Труйльфу, думаю, все мои читатели и читательницы знают. Бедный поэт любыми способами пытался избежать смерти, но во Дворе чудес проникших на территорию чужих людей не щадят. Тогда, чтобы хоть на немного отсрочить казнь на виселице, он решил попробовать стать бродягой. Для этого необходимо было стать на носок левой ноги, в этом положении дотянуться до кармана чучела, которое было увешано различными колокольчиками, обшарить его и вытащишь оттуда кошелек, при этом не задеть ни один звоночек и не упасть. Задача не из простых, но всё же лучше попытаться, чем сразу быть повешенным. Итак, взбираясь на неустойчивую скамейку, поэт ели держал равновесие и чувствовал, что ещё немного и он упадёт. — О! — пробормотал он. — Неужели моя жизнь зависит от малейшего колебания самого крошечного колокольчика? О! — молитвенно сложив руки, произнес он. — Звоночки, не трезвоньте, колокольчики, не звените, бубенчики, не бренчите! Видя, что ему нечего ждать ни отсрочки, ни промедления, ни возможности как-либо отвертеться, Гренгуар мужественно покорился своей участи. Он обхватил правой ногой левую, стал на левый носок и протянул руку; но в ту самую минуту, когда он прикоснулся к чучелу, тело его, опиравшееся лишь на одну ногу, пошатнулось на скамье, которой тоже не хватало одной ноги; чтобы удержаться, он невольно ухватился за чучело и, потеряв равновесие, оглушенный роковым трезвоном множества колокольчиков, грохнулся на землю; чучело от толчка сначала описало круг, затем величественно закачалось между столбами. — Проклятие! — воскликнул, падая, Гренгуар и остался лежать, уткнувшись носом в землю, неподвижный, как труп. Он слышал зловещий трезвон над своей головой, дьявольский хохот бродяг. Тогда Пьер приподнялся с земли, разворачиваясь лицом к солнцу, которое уже успело подняться столь высоко за эти несколько часов. Но поэт слишком сильно ударился, что не в силах совладать с собой, грохнулся на жёсткую землю ещё раз. «Луна сегодня будет ясной и звëзды яркие» — подумал философ, посмотрев последний раз на безоблачное небо. После этого он потерял сознание.