Посвящение

Апрель в этом году выдался очень уж морозным. Вроде уже в марте начала было вступать в права весна – и тут, на тебе, сначала инцидент, а потом снова заморозки. Были ли они связаны или нет, оставалось только догадываться. Но факт оставался фактом – земля все еще была скована снегом и льдом. Он остановился перед дверью и буквально на мгновение замер, будто бы в нерешительности. Этого мгновения хватило Макару, чтобы неопределенно хмыкнуть. - Говори уже, - ворчливым полушепотом произнес Хлопцевич, машинально поправляя кожаную фуражку с красной звездой на кокарде. Макар Гаврилов, коренастый, плотный, небольшого роста мужик задумчиво почесал заросшую пятидневной щетиной щеку, натянул съехавшую набок шапку, и снова отделался лишь протяжным «м-м-м». Из пролеска за их спиной послышалось карканье. - Тебе нос не за это привычку мычать сплюснули? – зло осведомился Хлопцевич. - Обижаешь, Антон Палыч, - наигранно задетым тоном произнес Макар. – Это унтер меня отделал, когда я его по матери отправил. А мычу я потому, что не зна, чего те сказать. Вроде и денек занимается, и солнышко пригревает – а как гляну на эту безобразину в небе, так и настрой весь сразу сыходит. - Хм, - протянул Хлопцевич. - Вот и я говорю, - согласился Макар. «Безобразина в небе» уже почти нависала над самой деревней. Огромная «дыра», периодически рассекаемая ослепительно белыми молниями, напоминавшая разорванную штыком плоть, была светло-фиолетовой расцветки, с черными прожилками и полотнищем звезд настолько замысловатых цветов, что такая картина вряд ли бы приснилась даже завсегдатаю опиумной в самых диких снах. Разрыв уходил на северо-запад и скрывался за горизонтом. Хлопцевич знал, «безобразина» достигла линии Друя – Глубокое и продолжает расти в западном направлении. Но там нынче немецкая территория, где они ничего сделать не могут. А здесь… Он громко и отрывисто постучал в дверь хаты. Деревянный дом, без ограды и выходом к дороге – как принято в этих местах. Судя по двору, хата середняцкая и хозяйство справное. «С чего бы тогда? Доброта или расчет какой?», - задумался Хлопцевич. Дверь открыла пожилая крестьянка. Низенькая, худенькая, она посмотрела на Хлопцевича пронзительным взглядом глубоко посаженных зеленых глаз. «В молодости была та еще ведьма, наверное», - усмехнулся сам себе Хлопцевич. - Недоимки все собрали, - зло сказала хозяйка, глядя то на него, то на Макара. – Няма ничога болей. Уходите. Она попыталась закрыть дверь, но Хлопцевич успел поставить ногу в открывшийся проем, а потом с силой толкнул дверь от себя. - Фамилия моя Хлопцевич, - сказал он с нажимом. – Я из ЗапОблЧК. Могу показать мандат. - Не надо ничего казать, тем более того, чего у тебя и быть-то не может, - прыснула бабка. – Да и не письменная я. Внук письменный, а его дома нет – он с дому тыдзень, як сбег. Чего надыть-то? - Мы знаем, что у вас живет Мария Лиснецкая, дочь Александра Лиснецкого, бывшего местного помещика, - медленно сказал Хлопцевич, стараясь разглядеть, что происходит в сенях за спиной хозяйки. - Не слыхала про такую, - быстро сказала женщина, рукой теребя края накрученного на голову платка. - Ты б не запиралась, мать, - посоветовал Макар из-за спины Хлопцевича. – Мы – власть народная, нам помощь народа нужна. - На кой вам она, а, власть? Знаем мы вашу «власть». Ладно, пожгли усадьбу, да растащили двор. Оно то, может, и верно. Но спадарыня вам что сделала? - Вы давно на небо смотрели, гражданка? – вопросом на вопрос ответил Хлопцевич. - Ты про это непотребство, что наползает? Да, видела уже, не совсем слепая. Говорят, германцы натворили бед и черта выпустили из пекла. А я думаю, что не германцы. - А кто? - Вы, - женщина испытывающее посмотрела на чекиста. – Что, думаешь, стрелять меня или нет? Я мужа и сына на германском фронте потеряла, а внук незнамо где обретается. Одна тут с дочкой-дурой да зятем-балбесом живу. Хочешь – стреляй, все равно уже. - Зоя, не надо, - из-за спины крестьянки послышался высокий, мягкий голос. На пороге появилась рослая стройная девушка. Крестьянские одежды – длинное серое льняное платье, накинутый поверх него тулуп и валенки - смотрелись на ней весьма неестественно. – Если комиссарам есть дело до бедной сироты, отчего вам страдать-то? - Мария Александровна… - Не серчайте на нее, господин комиссар, - в улыбке дворянки Хлопцевич уловил скрытую насмешку – такую, какая бывает у обреченного на смерть, но несломленного узника, - она меня знает с малолетства, когда работала у нас. Это сентиментальность и жалость – они свойственны женщинам любых классов. «У тебя приказ, Хлопцевич, - сказал он сам себе. – Приказ товарища Яркина! Ну, а, все-таки, если…», - мелькнула в голове мысль. - Можете прекратить браваду, гражданка Лиснецкая, - Хлопцевич изобразил безразличие. – Арестовывать, а тем более расстреливать я вас не собираюсь. Вы мне нужны как провожатая. В вашу бывшую усадьбу. Макар удивленно посмотрел на чекиста. Тот одними губами произнес «молчи». - Матерь божья! – охнула Зоя Петровна. - Разлом распространяется. Если он дойдет до деревни – погибнут все, кто останется здесь. А может, и не погибнут, а, что еще хуже, перестанут быть людьми. В ЧК считают, что центром распространения Разлома в этой области стала ваша старая усадьба. Мне нужно это проверить. Вы свою усадьбу лучше знаете. Закутки, подвалы, тайные ходы – это все нужно будет осмотреть. - Не ходите, Мария Александровна! – крестьянка вцепилась в девушку, потом бросилась к чекисту и упала на колени. – Не надо ее туда! Лучше возьмите меня! Лучше меня отдайте черту, чем ее! - Макар? - Пойдем, мать, - Макар подошел к Зое Петровне, поднял ее аккуратно и, приобняв, повел в хату. - Когда мы должны идти? – спросила Лиснецкая. Голос ее дрогнул. «Боится, - подумал Хлопцевич. – Плохо. С другой стороны, кто бы не боялся?». - Собирайтесь, теряем время. Только вы и я.