Ты и я

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

— Ты когда-нибудь вообще собиралась мне рассказать? Мама обрывается на приветствии, запинаясь в замешательстве. — А.. эм.. рассказать тебе что, милый? В чём дело? Джисон сглатывает, пальцы крепче сжимают телефон. Он смотрит вперёд, взгляд его прикован к алебастровой отделке клиники. Он до сих пор сидит на скамейке около неё. До сих пор сидит на том же месте, где и был, когда тот мир, каким он его знал, развалился на куски. Тротуар находится всего в двух шагах от него и кишит постоянно сменяющимся потоком людей, но Джисон не обращает на них внимания. Как он может, когда всё, о чём он думает, это то, что всё, что он знал и во что верил, было ложью? — О болезни, — наконец говорит он. Голос дрожит, несмотря на все его попытки сохранить его ровным и стойким. — Тот факт, что у меня была Ханахаки, когда я был младше, тот факт, что мне её вырезали. Ты когда-нибудь собиралась рассказать мне об этом или планировала просто врать мне до конца моей жизни? Тишина. Если не считать резкого вдоха с другой стороны провода, мама никак не реагирует. Не опровергает обвинения. Не отрицает и не пытается прикинуться глупой. Вообще ничего. А затем её голос дрожит из-за тех же эмоций, что и у Джисона, когда она тихо спрашивает: — Как ты узнал? Гнев вспыхивает внезапно. Как она может? Она даже не может попытаться как-то, чёрт возьми, извиниться, не может даже сказать, что в конце концов собиралась сказать ему правду. Просто "как ты узнал?". Как же ты узнал, Джисон, когда все вокруг так бесстыдно лгали тебе прямо в лицо, даже не моргнув? Как ты, блять, узнал? — А какой это имеет смысл? — шипит он. — Ответь на вопрос. Ты когда-нибудь собирась рассказать мне об этом? — Не говори со мной так, — резко выпаливает она. — Ты можешь злиться, но я твоя мать, а не подружка из твоей группы. Он смеётся, звук то и дело прерывается и искажается в горле. — О, пожалуйста. Даже не пытайся гнуть эту линию сейчас. Да, ты моя мать. Тот самый человек, который лгал мне... сколько, четверть моей жизни? Всю эту чушь, которую вы с отцом несёте про то, как не хотели, чтобы я уезжал, потому что это слишком опасно для моего здоровья, или не хотели чтобы я уезжал летом из-за аварии, в которую я попал, когда мне было шестнадцать, а никакой аварии даже не было! Ничего из этого не было правдой! Вы врали мне обо всём! — Мы сделали это, чтобы защитить тебя. — Как это защищает меня? — кричит он. — Держать меня подальше от него — это одно! Но врать мне годами о том, что произошло? О причине моих мигреней и о том, почему я больше не помню большую часть своей грёбаной жизни? Видеть, через что я был вынужден проходить, каким я был последние сраные четыре года, и даже не подумать о том, чтобы помочь мне выбраться из всего этого? Летом я подошёл к вам и попытался рассказать о своих чувствах, но вы просто продолжали рассказывать о том, что семья на первом месте и что этого должно быть достаточно для меня- — Да, потому что дружба ведь так много сделала для тебя в прошлом, не так ли? — огрызается она, повышая голос в ответ. — Ты был лучшим другом этого мальчика с восьми лет, и этого всё равно было недостаточно. Этого никогда не будет достаточно. Он никогда не любил тебя и никогда бы не полюбил. Что мы должны были делать? Просто смотреть, как умирает наш собственный сын? — Вы могли бы хотя бы сказать мне правду! — Чтобы ты снова побежал к нему? Ты не знаешь, как всё было тогда, каким ты был. Он никогда не вразумлял тебя, когда дело касалось его. Помня или нет, ты бы сел на первый же поезд, чтобы снова найти его. Меньше всего я хотела, чтобы это произошло! — Вместо этого вы заперли меня, — говорит он, — и пытались убедить меня, что я хрупкая маленькая кукла, которая ни за что не выживет без вас. Ещё один резкий вдох. Ещё одна многозначительная тишина. Когда мама снова заговорила, она звучала несравнимо мягче, будто говорит с маленьким мальчиком, съежившимся в его постельке и напуганным страшной грозой за окном, и она пытается уговорить обнять её. — Милый, послушай. Я знаю, ты не согласен с тем, что мы сделали, но мы сделали это для тебя. Для твоего блага. У тебя большое сердце, Джисони. У тебя всегда было большое сердце, и это одна из вещей, которые я люблю в тебе с самого твоего рождения. Но ты слишком легко его отдаешь. И тогда ты отдал его не тому человеку, а потом отказался забрать его обратно, даже когда тебя чуть не отправили в могилу. И мне пришлось просто стоять и смотреть, как ты медленно умираешь из-за этого. Из-за него. Так что, если ты хочешь, чтобы я извинилась за то, что не позволила этому случиться, то тебе придётся долго ждать, милый. Потому что мне не жаль. Ни капли. Джисон начинает плакать, плечи трясутся от слёз. Он понимает, что родители хотели его спасти. Он читал записи врача и видел, какую картину он рисует. Он понимает, что подверг их ужасным испытаниям и что любой другой родитель на их месте тоже согласился бы на операцию. Он искренне понимает. Но как она может не видеть, что они с ним сделали? Какой эффект это произвело на него, даже когда он не знал, что произошло? — Я любил его, — говорит он, и его голос трескается. — Я любил его, а вы забрали это у меня. Вы забрали это у меня, а потом врали. Все воспоминания, которые только были у Джисона. Как в детстве бегал с Ёнбоком, как они вместе росли, как он влюбился в него. Воспоминания, которые он, должно быть, лелеял, о которых, должно быть, думал время от времени в течение своей повседневной жизни. Воспоминания, которые сформировали Джисона, сделали его тем, кем он был и кем стал. Так много из его жизни теперь неизвестно ему, и это потому, что всё это было связано с Ёнбоком. Связано с Феликсом. Они не просто вырезали из него болезнь или вырвали из его жизни лучшего друга. Они полностью изуродовали Джисона, отобрали у него миллионы маленьких частей и кусочков, которые были собраны вместе, делая его тем, кем он был. А потом они позаботились о том, чтобы он таким и остался. Чёрная дыра, появившаяся, когда ему было шестнадцать и когда он был один в маленькой квартирке в Инчхоне после школы, плакал от разрывающейся головы и боли в лёгких, пока его тело боролось за исцеление, — всё это произошло из-за этого. Джисон сжимает свой телефон, слёзы текут по линии его челюсти. Он повторяет это снова, слова выходят шёпотом: — Я любил его. — А я люблю тебя, — говорит мама. — Поэтому, если бы мне пришлось, я бы сделала это снова и снова. Удивительно, как всё складывается вместе, когда Джисон думает об этом. Родители сказали, что они переехали из Йонъина, потому что воспоминания об аварии витали на его улицах, но это было враньём. Они переехали потому, что родители не хотели, чтобы Джисон был рядом с Ёнбоком. (Рядом с Феликсом). Они всячески отвергали его решение перевестись в K-Arts, потому что это означало, что они не смогли бы больше следить за ним так тщательно; ещё больше отвергали его любовь к друзьям, потому что боялись, что он влюбится в кого-то из них. (Он старается не заострять внимание на ироничности этого момента). И акцент, который отец делает на том, чтобы сидеть тихо и не отвлекаться на отношения, связан не только с желанием, чтобы Джисон получал хорошие оценки, но и со страхом, что у Джисона снова случится Ханахаки. (Ещё большая ирония. Возможно, кульминация всего этого где-то рядом.) Бесконечные пробелы в его памяти, удушающее одиночество, преследовавшее его годами: всё это не результат сильного удара по голове и поспешного переезда в другой город. Это потому, что Джисон однажды влюбился в своего лучшего друга, а потом больше не помнил его. Потому что он скучал по тому, кто был такой огромной частью его жизни, даже не зная, что ему вообще есть по кому скучать. Есть другие детали, которые Джисон когда-то упустил из виду. То, как он так быстро выматывается после физических нагрузок (потому что его лёгкие не выдерживают такой нагрузки после операции). Беспокойство родителей, когда он сказал, что говорил по телефону с Хёнджином в тот день летом (потому что иногда друзья даже более опасны, чем бойфренды). То, как Феликс замер в его объятьях, когда Джисон пробормотал "Ёнбок" на станции Гихын (потому что он подобрался слишком близко). Явное отвращение Феликса к "Не забывай меня", когда Хёнджин или Джисон обсуждают это, и шок на его лице, когда они встретились на кухне общаги в марте. Список можно продолжить. Боже, даже шрам, который остался у Джисона после аварии, вдоль всей груди. Он всегда думал, что это следы того, что врачи предприняли, чтобы запустить его сердце после аварии, и не имел ни малейшего представления о том, что это такое на самом деле. Все эти крошечные фрагменты жизни Джисона. Вещи, которые он никогда бы не связал друг с другом и за миллион лет, — все они были собраны завязаны на одной большой, сбивающей с ног правде. Это вертится у него в голове, когда он возвращается из клиники, шаги его слишком медленные. По пути он сталкивается с несколькими людьми, слишком оторванный от реальности, чтобы обращать внимание на то, куда он идёт. Словно по возу мыслей, бушующих в голове, основание его горла щекочет свежий лепесток. Слишком далеко, чтобы выкашлять, слишком близко к полости его рта, чтобы не замечать. Он сглатывает, надеясь вытолкнуть его вместе с комком слёз, но оба остаются на месте, упрямые, как пара ослов. Ноги будто на автопилоте несут его в комнату общаги. Добравшись туда, он заходит в лифт и, нажав кнопку этажа, поднимается на несколько этажей выше. Ещё дюжина шагов, и вот он прямо перед знакомой дверью, носком к дереву, и число "222" смотрит на него тусклым бронзовым почерком. — О, привет, Сони!— с вострогом говорит Феликс, открывая на стук Джисона. Он проводит ладонью по предплечью Джисона, в конце сплетая их пальцы и затягивая его в комнату. Обычно от этого жеста бабочки в животе Джисона махали крыльями быстрее, но сейчас его только тошнит. Без какой-либо инициативы, он позволяет Феликсу тянуть себя. — Я сейчас смотрю стрим одного из моих любимых геймеров на твиче, так что пока не могу говорить, но ты можешь посмотреть со мной, если хочешь? Или просто посидеть, пока я не закончу? Феликс садится на свою кровать рядом с открытым ноутом и пытается потянуть вниз и Джисона. Именно в этот момент Джисон снова находит в себе силы и упирается пятками в ковер, заставляя своё тело оставаться в вертикальном положении. Он осматривает кровать Сынмина и убеждается, что его здесь нет. Хорошо. Феликс снова дёргает его за руку. — Ты не собираешься садиться? Ты заставляешь меня чувствовать себя неловко, просто стоя так, чувак. — Я не планирую оставаться, — говорит Джисон. Он всё ещё чувствует себя немного далеким от нынешней ситуации, будто сделал шаг назад и просто позволил своему телу тащить его туда, куда тому вздумается. Будто в нём есть что-то, что может открывать и закрывать его рот, словно клапан, выталкивая слова из него наружу. — Я просто хотел спросить, не мог бы ты кое-что прояснить для меня. Нахмурившись в лёгком замешательстве, Феликс кивает. — Конечно. Что случилось? — Мне просто интересно.... помнишь нашу поездку летом? — Да? — Почему ты попросил нас забрать тебя со станции Гихын? — спрашивает Джисон. Он знает почему. По крайней мере, он так думает. Но он хочет услышать, что на это скажет Феликс. — Понятно, что меня забрали из мэрии, потому что вся эта ситуация с родителями. Ты знаешь, что я буквально сбежал и уехал раньше, чем должен был, и всё такое. Но разве тебе не было бы проще, если бы мы забрали тебя из твоего дома? Напряжение Феликса едва заметно. Его ладонь, в которой он до сих пор держал обмякшую руку Джисона, на мгновение сжимается сильнее, но этого недостаточно, чтобы это счесть за беспокойство. Его взгляд убегает от него, возвращаясь к экрану ноутбука, когда он изображает обычное беспечное поведение. Если бы Джисон намерено не выискивал в этом его представлении, он бы ничего не заподозрил. Предположил бы, что всё нормально и что Феликс просто очень увлечён своим стримом на твиче. — Просто подумал, что будет проще забрать меня из центра города, чем заставлять вас ехать до моей улицы. И мы позавтракали в городе, так что так было лучше. — Разве мы не могли сначала забрать тебя, а потом поехать завтракать? Феликс пожимает плечами. — Не знаю, могли? Я не думал об этом тогда. Серьёзно, — добавляет он с лёгким смешком. Не так ярко, как обычно. Джисон продолжает изучать Феликса, не желая упустить ни единого изменения в чертах его лица. — А, ну да. Я просто подумал, что это из-за того, что ты не хотел, чтобы твои родители узнали во мне лучшего друга твоего детства. Феликс замирает. Если раньше у Джисона и было хоть малейшее сомнение в том, что Ли Ёнбок из его детства — это Ли Феликс из настоящего, то в этот момент оно скукоживается и умирает. Выражение лица Феликса невозможно описать иначе, как признанием вины. Он смотрит в экран своего ноутбука, его плечи подняты едва не до ушей, зубы сжаты на внутренней стороне щеки. Он не осмеливается смотреть в сторону Джисона, не осмеливается говорить или делать что-то, кроме как дышать. Голос дрожит от того же ужасного коктейля эмоций, с которым он столкнулся со своей мамой, Джисон продолжает: — Ли Ёнбок, верно? Ли Ёнбок из Гихын-гу, Йонъин. С которым мы были лучшими друзьями с восьми лет. Феликс сглатывает, поднимая глаза и встречаясь с глазами Джисона. — Я могу объяснить. — Объяснить? Объяснить что? Как ты врёшь мне с тех пор, как мы встретились? Джисон вырывает руку из хватки Феликса. Когда Феликс снова тянется к нему, протестующий возглас вырывается из Джисона, он отступает. Феликс опускает руку, прикусывая губу. — Всё было не так. — Тогда как это было? — грубо спрашивает Джисон. Он не думает, что когда-либо раньше испытывал такой гнев по отношению к Феликсу, и он никогда представить не мог, что когда-нибудь настанет день, когда это случится. Он практически чувствует, как злость трещит в нём, словно статические разряды в воздухе. Все эти отвратительные, изуродованные эмоции внутри него — разбитое сердце, любовь, горе, предательство — всё это вырывается рычанием. — Это было какой-то большой шуткой или что-то типа этого? Ты снова встретил меня спустя столько времени и решил, я не знаю, поприкалываться надо мной, чтобы посмеяться? — Нет! Нет, это было не так, не так. — Ты знал, кто я такой, — обвиняет он. — Прошлым летом я рассказал тебе то, чего никогда никому не рассказывал, и ты знал, что всё это было ложью. Но вместо того, чтобы признаться или сказать что-нибудь, ты просто сидел и слушал меня, как какого-то блядского идиота- — Что я должен был сказать? — немного громче говорит Феликс. Теперь он тоже встаёт, делая отчаянный шаг к Джисону. Когда тот снова отодвигается, лицо Феликса искажается болью. — Джисон, ты пришёл ко мне, плача навзрыд. Мне нужно было взять и сказать тебе, что твои родители годами врут тебе об аварии и почему они так себя ведут по отношению к тебе? Нужно было сказать тебе правду, хотя ты явно не смог бы справиться с ней? Я сделал то, что посчитал лучшим на тот момент. — Ты имеешь в виду, соврал мне. Хотя я полагаю, что это не было сложно, ты врёшь мне с тех пор, как мы встретились в марте. — Я не врал, — говорит он, но Джисон лишь усмехается. — Ты скрывал, кто ты такой. Это практически одно и то же. Глаза Феликса стекленеют от стоящих в них слёз, но те не падают. Он нервно проводит рукой по волосам. — Что я должен был делать, Сони? Ты не знал, кто я! Я был для тебя совершенно чужим. Я не мог просто так прийти к тебе и вывалить всю нашу историю тебе на голову с нихрена. — О, это и есть то самое оправдание, которым ты собираешься апеллировать? Ты знаешь меня несколько месяцев, Феликс. Буквально месяцы. И ты правда говоришь, что за всё это время не было ни единого момента, когда ты мог бы мне всё рассказать? — Я... — бормочет Феликс, быстро моргая и колеблясь. Он пытается уцепиться хоть за какую-то крохотную защиту. — Это не так просто, кажется. — Да, действительно, — огрызается Джисон, гораздо более жестоко. — Мне плевать, как тяжело было это сказать, я заслуживал знать правду. — Я знаю, что ты- — Знал? А это так, блять, почему-то не кажется. Это больше похоже на то, что ты просто водил меня за нос и держал за идиота. — Нет, нет, это не было так! Сони, клянусь, это было не так, обещаю- — Ну, судя по всему, так оно и было. — Но это так не было! — Тогда как я должен был понять, как всё было на самом деле? — бросает Джисон в ответ. Он проводит руками по волосам, взволнованный. — Боже, Ликс! Зачем ты, блять, вообще начал сближаться со мной, если не собирался ничего мне рассказывать? В таком случае не нужно было заходить так далеко! — Потому что я пиздецки скучал по тебе, придурок! — кричит он. Слова сваливаются на Джисона так, будто их вырвали прямо из груди Феликса. Слёзы всё же не удержались в глазах, потекли по его щекам, будто струи от дождя по окну. Он непонятно жестикулирует, продолжая кричать: — Как ты думаешь, для чего я снова хотел узнать тебя? Думаешь, я хотел, чтобы что-то из этого произошло? Ты был моим лучшим другом, Джикс! Ты значил для меня весь этот ёбаный мир! Это разбило мне сердце, когда ты уехал. И когда я узнал, что это из-за меня, что я был тем ебланом, в которого ты был влюблён, и что это я был тем, кто сделал это с тобой, я... блять, ты хоть представляешь, каково это было для меня? Я так сильно ненавидел себя за это. Поэтому, конечно, я захотел снова сблизиться с тобой, когда встретил тебя в этом году. Почему, блять, я не мог это сделать? И Джисон замолкает. О, внутри всё ещё мечутся с полсотни реплик, готовых рикошетом вырваться криком на Феликса, как шквал баллистических ракет. Они прожигают его вены, пока они смотрят друг на друга, заставляя кончики пальцев Джисона дёргаться. Ему всё ещё хочется что-нибудь ударить, или поплакать в подушку, или просто закричать, громко и всем нутром, потому что он понятия не имеет, как избавиться от всего, что он чувствует. Всё, что он знает точно, это то, что это больно. Но крик на Феликса этого не изменит. Феликс шмыгает, насухо вытирая щёки тыльной стороной ладони. Кончик его носа вишнёво-красный. Он с несчастным видом смотрит на Джисона. — Я знаю, что было неправильно с моей стороны хранить от тебя такой большой секрет. Я знаю, что ты злишься на меня, и, откровенно говоря, ты имеешь на это полное право. Я должен был сказать тебе всё это гораздо раньше. Я просто... я не хотел, потому что.... потому что я боялся, что это будет означать, что я снова потеряю тебя. Что ты не захочешь иметь со мной ничего общего, когда узнаешь. Последнее, чего я хочу — чтобы это произошло. Я только вернул тебя. Поэтому, пожалуйста, — молит он, — злись на меня. Накричи на меня, скажи, что я эгоист, ударь меня по лицу, если хочешь. Только, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, не бросай меня. Джисон молча смотрит на него. Он понятия не имеет, что сказать, что он вообще хочет сказать. Часть его всё ещё жжёт от осознания того, что его обманывали те самые люди, которые должны заботиться о нём больше всего, которым он безоговорочно доверял. Другая часть его видит заплаканное лицо Феликса, слышит страдания в его низком голосе и хочет просто обнять его. Так, как Феликс обнимал его снова и снова. Желание поднимается внутри него, как приливная волна. Джисон неосознанно делает шаг вперёд, собираясь протянуть руку утешения... А потом грудь сжимает так, будто его только что ударили ногой. Он падает на колени, сильно кашляя. Он чувствует лепестки в дыхательных путях, то, как они пытаются пробиться наружу, их неровные поверхности царапают слизистую трахеи, когда с кашлем поднимаются всё выше. Со слезящимися глазами он кладёт руку на грудь, где вспыхнула боль, другой рукой хватаясь за ковёр. Встревоженно вскрикнув, Феликс бросается хлопать его по спине. Под весом его руки боль резко усиливается, становится будто раскаленной добела и почти ощутимо обжигающей. Джисон кашляет в последний раз, и что-то проходит между его губами, кожистое, душистое и пропитанное слюной. Пытаясь отдышаться, он откидывается на пятки и вытирает рот ладонью. Когда он смотрит вниз, у их ног лежит розовый лепесток. — Ох, — говорит Феликс. Если бы у Джисона хватило духу сделать это, он бы впал в истерику. Но сейчас всё, что он делает, это слабо хмыкает. — Что ж. Я думаю, это говорит о том, как я узнал обо всём. И снова Феликс говорит: — О, — только на этот раз он звучит так, будто он вот-вот упадет в обморок. — Я... я не... О... — Ага. О. Реальность ситуации снова наваливается на Джисона. У него болезнь Ханахаки. У него была Ханахаки раньше. И оба раза болезнь возникала потому, что он влюбился в одного и того же человека. Это реально самая жестокая шутка, которую могла провернуть с ним вселенная. — Кто... кто это? — спрашивает Феликс, его голос такой тихий, что Джисон, вероятно, не услышал бы, если бы они не стояли на коленях друг перед другом. — Кто твой РС? Джисон отстраняется от него, бросая недоверчивый взгляд. Он, должно быть, шутит, да? Он же не серьёзно? Но когда он встречается с Феликсом взглядами, он не видит ничего похожего на шутку. Его глаза всё ещё полны слёз, но теперь ещё добавился страх, его нижняя губа дрожала, несмотря на искреннее усилие сжать их вместе в линию. Всё, что видит Джисон — это настоящий шок. Он не знает. Он реально не знает. Возможно, Джисон и не в состоянии понять всё, что вертится у него в голове, но он понимает, что его сердце медленно начинает разбиваться, когда он с неуверенной улыбкой смотрит на Феликса. Как бы он ни был обижен тем, что сделал Феликс, эта ситуация несправедлива и по отношению к нему. Это несправедливо по отношению к обоим из них. — Как ты думаешь, кто это может быть? — он вздыхает. Во всяком случае, надломленный взгляд Феликса только углубляется. Он закусывает дрожащую губу в последней отчаянной попытке успокоить её. — Хёнджин? — осторожно спрашивает он. — Или, может, Минхо-хён? На этот раз Джисон действительно смеётся. Беззвучно, без капли юмора. — Это ты, Ликс, — говорит он. Глаза Феликса расширяются от шока. — Это всегда был ты. Кто ещё это может быть? — Это... это невозможно... — Я думаю, вот это с тобой не согласно. Он показывает на розовый лепесток на полу. При виде этого из него вытекают остатки энергии Джисона. Он берёт лепесток и сжимает его в ладони так, чтобы никто другой не мог его увидеть. Затем он поднимается на ноги и поворачивается к двери, не желая ничего, кроме как просто завалиться на свою кровать. Прежде чем он успевает сделать что-то большее, чем просто нажать ручку двери вниз, Феликс поднимается и хватает его за руку, потянув назад. — Нет, Сони, ты не понимаешь, — с полным отчаянием говорит он. — Это не могу быть я. Это невозможно. Игла боли пронзает его грудь. Он знает, что Феликс не испытывает к нему тех же чувств, знал это с тех пор, как выкашлял самый первый лепесток в ванной, но вау. Это один из способов подтвердить это. Он высвобождает руку из хватки Феликса, стряхивая его с себя. — Я знаю, что это не то, что ты хотел бы услышать, — говорит он, распахивая дверь и выходя в коридор. — И не то чтобы я чего-то от тебя ждал- — Нет, ты не понимаешь- — Но нравится тебе это или нет, Феликс, это ты. — Джисон, ради бога, — выпаливает он. Он бросается вперёд, разворачивая Джисона лицом к себе. — Причина, по которой это не могу быть я, в том, что я люблю тебя. Джисон резко останавливается на середине попытки оторвать от себя руку Феликса. Он замирает, непонимающе глядя на него. Он что? Кого? — Это не... ты не можешь... Феликс улыбается. Улыбка такая хрупкая и заплаканная, его лицо порозовело от ссоры, но в нем есть и нежность. Та же самая нежность, которая согревает кожу его рук, когда он обхватывает ими лицо Джисона, а большими пальцами оглаживает изгиб его щёк. — Это не совсем то, как я планировал признаться, — говорит он, наклоняясь вперёд, пока его лоб не прижимается ко лбу Джисона. Их носы упираются друг в друга, такая нежная точка соприкосновения, которая заставляет Джисона выдохнуть. — Но да. Я правда люблю. Миллионы мыслей проносятся в голове. Джисон замирает, когда те обрушиваются разом, и изо всех сил пытается понять, что они говорят ему, пытается понять, что происходит, что он чувствует. Не верит в то, что слышит. Надежда кроится в нежном жесте Феликса. Чистая усталость после такого бурного утра. Он вздрагивает, и его пальцы дёргаются вместе с ним, лепесток скользит в его ладони. Лепесток, вышедший изнутри Джисона. Выросший в полости его лёгких. Джисон читал такие истории. Он смотрел фильмы и ответы на вопросы, слушал поп-хиты и анализировал их для занятий. Он даже изучил записи в своей медицинской карте. Он знает, как это происходит. Болезнь Ханахаки — относительно редкое заболевание, несмотря на его популярность в поп-культуре, — и она всегда безошибочно поражает того, кто влюблён безответно. Он отступает от Феликса настолько, чтобы тот дрогнул, а его и так слабая улыбка померкла. — Нет, — говорит он. — Ты нет. Феликс быстро качает головой, в его голосе звучит отчаяние. — Сони, клянусь тебе, это правда. — Феликс, просто... просто, пожалуйста, хватит. Если бы ты действительно любил меня, мы бы сейчас даже не были в таком положении. Так что просто... не надо, ладно? Не надо. Феликс снова начинает плакать. — Но я не вру. Не об этом. Как и Джисон. Как и болезнь, цветущая в его лёгких. Он бросает последний взгляд на Феликса, затем поворачивается к нему спиной и уходит. Звук плача Феликса следует за ним по коридору, перемежаясь с выкриками его имени, но Джисон не останавливается и не оборачивается. Грудь сотрясает новым приступом кашля. Хёнджина нигде не видно, когда Джисон возвращается в их комнату. Учитывая, что невозможно скрыть последствия того, как сложилось его утро, это вполне устраивает Джисона. Он не в настроении пересказывать сегодняшние события кому-то, каким бы благонамеренными этот кто-то ни был, или общаться с кем-либо напрямую. Он тащит ноги к своей кровати и падает на неё лицом вниз, закрывая голову подушкой, надеясь отгородиться от остального мира. Как будто невозможность видеть всё вокруг сделает всё менее реальным. Потом он плачет. Разумеется, он плачет. Он уже устал плакать, чувствовать себя не более чем ходячим комком слёз, но это единственное, на что он ещё способен. Так что он плачет и плачет, а потом засыпает от полного истощения, хотя часы едва пробили полдень. Когда он просыпается, голова уже раскалывается, а во рту противный после сна привкус. И Хёнджин, который сидит на пуфике возле его кровати и снимает с лица белую тканевую маску. Эта сцена пугающе сильно похожа на то, как они впервые встретились. — Который час? — хрипит он. Хёнджин вскрикивает, откидываясь назад, пока не падает на пол. Он болезненно стонет, глядя в потолок. — Какого хрена? Когда ты проснулся? — Только сейчас, очевидно. Который час? — Около четырёх или около того, — говорит Хёнджин. Он с трудом поднимается и ползет к телефону на кровати, чтобы убедиться в этом. — Да, десять минут пятого. Ты уже давно спишь. — Похоже на то. Тело Джисона вымотано так, как бывает только после глубокого сна, после которого чувствуешь себя ещё более уставшим, чем раньше. Он садится, морщась, когда спину сводит судорогой. Должно быть, он неудобно спал. — Я так устал, — говорит он, потирая глаза обеими руками. — И спина болит. — Хочешь, я сделаю тебе массаж? У меня отличные навыки карате. В доказательство этого, Хёнджин издает резкое "ха!" и хлопает ладонью по колену Джисона. Тот инстинктивно вскрикивает, хотя это и не больно, и отталкивает его. — Держи свои отбивные при себе, варвар. Моё тело заслуживает большего. Хёнджин фыркает, отбрасывая волосы назад. — Тогда оставайся так. В любом случае, я не хочу тратить на тебя свои таланты, — он ставит на место свои косметические средства, выдавливая что-то на щёки из пипетки, полной прозрачного раствора, и втирает это в кожу. — Говоря об отбивных, я немного проголодался. Не хочешь перекусить бараньими отбивными, когда я закончу со всем этим? Только мы, двое-27. Теперь, когда он заговорил об этом, Джисон не прочь поесть. Он не особо чувствует голод как таковой, но в его желудке пусто с утра, что он осознает сейчас, когда Хёнджин обратил на это внимание. Он пожимает плечами, кивая. — Бараньи отбивные звучат хорошо. Ты платишь? Хёнджин морщится. — Я имею в виду... я думаю, я мог бы, так как это была моя идея пойти куда-нибудь. — Замечательно. Тогда я обязательно закажу всё, что есть в меню. — Хотя если подумать, давай просто останемся здесь и будем голодать. Я слышал, что эстетика героинового шика девяностых снова в моде, мы отлично вписываемся. Несмотря на угрозу Джисона уничтожить сбережения Хёнджина за один приём пищи, они всё же отправляются в город, как только Хёнджин заканчивает свои процедуры по уходу за кожей, а Джисон немного освежается в душе. Хёнджин упорно ведёт разговор до конца, не заставляя Джисона чувствовать себя плохо из-за этого, с удовольствием делясь сплетнями о ком-то с хореографического факультета, кто изменил своей девушке с её лучшим другом, а затем его (теперь уже бывшая) девушка при всех подняла эту тему посреди пары, в то время как препод изо всех сил пытался взять всё под контроль. Хёнджин уверяет, что это был настоящий кусок мыльной оперы. — В музыкальном ничего интересного никогда не происходит, — говорит Джисон, когда они садятся за стол и берут пластиковые меню. Он просматривает список доступных блюд. — Хотя некоторые иногда обижаются на комментарии, которые им оставляют на семинарах. Ох, как этот парень, Ильхун, всё, что он делает, это придирается к вещам, которые даже не имеют особого значения, просто потому, что ему есть что сказать. Он думает, что он следующий Black Eyed Pilseung или что-то в этом роде. — Наихудший тип людей, — сочувственно говорит Хёнджин. — Типа, ты не препод, братан! Ты буквально в том же положении, что и все мы. — Именно! Они продолжают рассказывать какие-то случайно вспомнившиеся анекдоты из универа, пока ждут, когда им принесут еду, рассказывая друг другу, что у них было в последнее время, с тех пор как Джисон оказался будто пропавшим без вести. Приятно посидеть и позволить себе хоть раз расслабиться, вместо того, чтобы безвылазно сидеть в своей постели. Он забыл, как сильно ему нравится быть рядом с друзьями. Конечно, он не может навсегда убегать от реальности. После того, как они немного дальше продвинулись в еде, Хёнджин, наконец, поднимает тему, которая его больше всего интересует. На самом деле, Джисон должен был ожидать, что последуют вопросы, поскольку он знает, что большинство секретов не остаются секретами в их компании, но сегодня он ослабил бдительность, так что это всё равно застаёт его врасплох. — Итак, — говорит Хёнджин, растягивая слово. Он возится со своими палочками для еды и смотрит на Джисона, закусывая нижнюю губу. — Я не хочу давить на тебя, чтобы ты говорил мне что-то, чего ты не хочешь говорить, или что-то в этом роде, но... Сынминни написал мне ранее, что Феликс вроде как.... ну... в хреновом состоянии и плачет весь день. Типа этого. Судя по всему, всё, что Сынмин смог вытянуть из него, это то, что он как-то сильно облажался с тобой. Так что... между вами что-то произошло сегодня утром? Вот так всё и возвращается. Всё, что висело у Джисона над головой и пряталось в лёгких, всё, что вышло на свет сегодня. Осознание того, что жизнь Джисона совсем не похожа на то, что он думал. Он перестаёт есть на середине жевания, глядя в стол расфокусированным взглядом. Странно, как из-за того, что он вздремнул, ему стало казаться, что события этого утра произошли целую вечность назад, стали казаться более смутными, нереальными, как будто он всё это выдумал. Когда он думает об этом, вся ситуация действительно звучит так, как будто она и правда была вырвана прямо из какого-то запутанного сна. Хотелось бы ему, чтобы всё было так же просто. — Сони? Джисон вздрагивает, выпрыгивая из омута своих мыслей. Любое его намерение отмахнуться от ссоры с Феликсом умирает в тот момент, когда он встречается взглядом с Хёнджином. Он не уверен, почему это так. Слова вертятся на кончике языке, но что-то мешает им сорваться. Он понимает, что Хёнджин — его лучший друг. Не просто друг, не просто его самый близкий друг, а его лучший друг. Хотя сам Джисон не обязательно может быть лучшим другом Хёнджина — эта честь выпадает Сынмину — но это не значит, что Хёнджин не может быть таким для него. И к кому ещё он может обратиться по поводу происходящего, как не к лучшему другу? — У меня Ханахаки, — говорит Джисон. Просто выкидывает это без каких-то плавных подведений к теме, продолжая смотреть на Хёнджина. Именно потому, что он смотрит на него, он видит тот самый момент, когда Хёнджин вздрагивает, а его глаза становятся такими большими, что кажется, что они вот-вот выскочат из его черепа. Его грудь надувается от резкого вдоха, и всё его тело напрягается на стуле. Он ел рис, и одно из зёрнышек, должно быть, попало ему не в то горло, потому что он начинает кашлять, как будто он сам болеет. Встревоженный, Джисон тянется похлопать его по руке, но Хёнджин быстро возвращает ситуацию под контроль. — У тебя что? — он почти кричит прямо посреди ресторана. Джисон бросает взволнованный взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит на них. К счастью, если не считать пары косых взглядов, других посетителей они, кажется, не особо волнуют. Он снова поворачивается к Хёнджину, невозмутимо поднимая брови. Хёнджин краснеет. — Извини, — виновато говорит он. — Это прозвучало громче, чем я хотел. — Да, без шуток, — говорит Джисон. Вздохнув, он начинает возиться с салфеткой, которая лежала скомканной на краю стола. — Но да, это своего рода корень того, что происходит, — Хах. Какой интересный каламбур? — У меня Ханахаки. Я ходил по этому поводу к врачу сегодня утром, мне дали ингалятор, чтобы я мог более-менее дышать, но это всё, что пока можно сделать. Хёнджин выглядит ошарашено. Он откидывается на спинку стула, глядя на Джисона так, словно ждёт, когда тот ухмыльнется и скажет, что всё это большая и глупая шутка. Типа месть, за то, как много говорил о "Не забывай меня" в прошлом семестре. Когда Джисон этого так и не говорит, Хёнджин неуверенно медленно выдыхает. — Я не... я даже не знаю, что сказать. Ты в порядке? Ты в порядке? По какой-то причине, это последнее, что Джисон ожидал от него услышать. Доктор Квон не особо заботился о том, чтобы спросить об этом во время осмотра, его беспокоили только физические симптомы, которые были у Джисона. Феликс, с другой стороны, был слишком подавлен всей их беседой, чтобы выразить что-либо, кроме шока от откровения. Но вот Хёнджин спрашивает Джисона, в порядке ли он. Сердце от этого складывается пополам, а затем сминается, словно бумага в кулаке. — Я... Голос затихает, когда снова едва не срывается, грозясь задушить его. В голове мелькают слова матери, грубые и демонстративные. Нескрываемое отчаяние Феликса. Розовые лепестки, превратившие его жизнь в ад за считанные недели. — Нет, — признается он. — Не в порядке. Скорее всего, он не ждал другого ответа, но лицо Хёнджина всё равно искажаестя сочувствием. — Ох, Сони.... мне так жаль, братан. Я не... я знаю, что ничего из того, что я скажу, не сделает ситуацию лучше, но серьёзно. Мне правда очень жаль. Это... это кто-то, кого я знаю? Минхо-хён? Сынминни? — его лицо лишается цвета. Он набирается смелости: — Я-я? Джисон смеётся. Он качает головой, опровергая предположения Хёнджина. Если он смог признаться, то он думает, что может дойти до конца. Даже если он чувствует, как унижение растекается по коже его шеи с каждой секундой. — Это Феликс. — Феликс? — эхом повторяет Хёнджин, снова отшатываясь в ещё большем удивлении. — Наш Феликс? Ты уверен? Джисон вопросительно смотрит на него. — Э-эм... Почти уверен, да, — Джисон может быть не в самом лучшем состоянии большую часть времени, но он способен понимать, кто ему нравится, а кто нет. Он не настолько некомпетентен в этом. Во всяком случае, убеждение Джисона, кажется, только еще больше смущает Хёнджина. Нахмурившись, он спрашивает: — Почему ты так удивлён? — Д-да просто, — говорит он, но ответ настолько неубедителен, что даже сам Хёнджин может сказать, что никто на это не купится. Он вздыхает, неуверенно кусая нижнюю губу. В конце концов, он сдаётся. — Ничего, просто... не знаю, мы реально все думали, что ты нравишься Феликсу. Я, Сынмин и Минхо-хён, я имею в виду. То, как он ведёт себя рядом с тобой... я никогда раньше не видел его таким с кем-то ещё. Типа, никогда. Но если он правда тот, кого ты любишь, то, думаю, мы всё-таки ошиблись. Джисон ничего не говорит, слишком ошеломлённый этим признанием. Если бы это случилось несколько недель назад, этих новостей было бы достаточно, чтобы он попытался сделать колесо прямо здесь, посреди ресторана. Каждый раз, когда он думал, что их друзья, возможно, могли что-то заподозрить, он был прав. Они заметили. Вот только оказывается, что все они были неправы, так как в конце концов ничего не было. Затем он вспоминает признание Феликса в коридоре перед его комнатой. То, как его лоб упирался в лоб Джисона, так что он мог смотреть ему прямо в глаза. Вспоминает дорожку его пальцев по своим щекам. Ничего из этого не имеет ни малейшего смысла. Как их друзья могли заметить то, чего никогда не было? И как Феликс может утверждать, что что-то есть, когда Джисон является живым доказательством обратного? — Он ведет себя так со мной не потому, что я ему нравлюсь, — Джисон говорит, почти не осознавая этого. Слова деревянные, вызванные чем-то, что контролирует его челюсть и теперь говорит его голосом. Ему кажется, что он на самом деле не здесь, он слишком занят, утопая в воспоминаниях о том, как Феликс уверял, что любит Джисона. — Это потому, что он знал меня раньше. Хёнджин останавливается, поднося ко рту баранью отбивную, его глаза в замешательстве сужаются. — Раньше чего? Что это вообще значит? Знает его с того времени, о существовании которого Джисон никогда не знал. С того времени, которое даже сейчас остаётся для него навсегда потерянным. Джисон вырывается из своих размышлений и снова смотрит на Хёнджина, решив обсудить это должным образом, чтобы он мог разобраться с беспорядком в своей голове. Для этого ему придётся оставаться верным фактам. Он не может позволить себе запутаться во всём, что мешает ему в этой ситуации, а таких моментов много, но он может рассказать Хёнджину то, что знает. И что он действительно знает, так это то, что Джисон жил в Йонъине, когда был младше. Когда-то он был лучшим другом мальчика по имени Ли Ёнбок, мальчика, которого он любил так сильно, что выблёвывал из-за этого цветы из лёгких. Он никогда не говорил Ёнбоку, что любит его, и никогда не отрекался от него: это два решения, которые чуть не стоили ему жизни. Когда ему было шестнадцать, он перенёс операцию по удалению болезни Ханахаки из лёгких и оставил свою старую жизнь (и свои старые воспоминания) в Йонъине. А затем, четыре года спустя, он снова встретил Ёнбока на кухне общаги в кампусе Сокван-дон, совершенно не подозревая о многолетней истории, которую они разделили. Он рассказывает Хёнджину всё, что знает о длинной и запутанной истории от начала до конца. Рассказывает ему о том, как его родители скрывали правду от него все эти годы, рассказывает ему о его сегодняшней встрече с доктором и о том, как она открыла ему правду, рассказывает о своём разговоре с мамой по телефону, когда она, наконец, призналась в этом всём. Рассказывает, как он потом пошёл к Феликсу и рассказал ему об их прошлом, о котором узнал. Он даже рассказывает ему о признании, от которого он отказался. К тому времени, когда он заканчивает говорить, у него болит горло, а еда уже давно остыла. Сидящий напротив Хёнджин выглядит так, будто его голова вот-вот взорвется. — Ёбаный свет, — наконец выдаёт он. — Я не... мне кажется, что я даже не могу понять хоть что-то из этого. Я просто- что? Как твои родители врали тебе так долго? Джисон пожимает плечами. — Без понятия. Мама сказала, что это потому, что они боялись, что я снова пойду искать Феликса, но даже в таком случае... они могли сказать мне, когда были уверены, что со мной всё в порядке и что операция прошла успешно. Им не нужно было скрывать это так долго. — Ага, — соглашается Хёнджин, морщась. — Я имею в виду, я понимаю это, вроде как. Я не согласен с ними, но если у тебя всё было так плохо, как ты сказал записано в истории болезни, и твоя мама сказала, что всё и правда было так, тогда я могу понять, почему они так боялись, что ты можешь вернуться и снова заболеть. Но... не знаю, чувак. Я реально не понимаю, почему они так затянули с этим. И настолько долго. — Именно. Я как бы понимаю, что они сделали это, потому что любят меня и хотели, чтобы я был жив, но я просто чувствую, что... я чувствую, что она не понимает, насколько это было разрушительно для меня. Или не понимает, каково это — узнать, что всё, что, как мне казалось, я знал, было ложью. Это как... всю свою жизнь я чувствовал, будто чего-то не хватает, и теперь я понял, чего именно, и я просто... как мне теперь двигаться дальше? Что мне делать дальше? Хёнджин выглядит таким же потерянным, как и он сам. С одной стороны, Феликс снова вернулся в его жизнь. Если бы это была какая-то другая ситуация, Джисон бы просто по максимуму взял от их новой дружбы и двигался вперёд по жизни. С другой стороны, Джисон влюбился в него и снова словил из-за этого Ханахаки. Согласно медицинскому заключению, лучше всего избегать его с этого момента. И это даже не касается ситуации с его родителями. Джисон даже не взглянул на свой телефон с тех пор, как повесил трубку при разговоре с мамой возле клиники, так что одному чёрту известно, что он увидит, когда снова проверит свои уведомления. А ещё он понятия не имеет, как двигаться дальше с таким раскладом. Как он может вести себя так, будто всё в порядке, после того, как узнал, что его родители годами врали ему о чём-то таком большом, не собираясь прекращать это? — Так что да, — заключает Джисон. — Вот что сейчас происходит со мной. Не то, что ты ожидал, да? Хёнджин нервно смеётся. — На самом деле вообще нет. Атмосфера становится значительно более давящей, когда они заканчивают есть, тяжесть разговора и состояние Джисона давят на них. Понятно, что Хёнджин не знает, как с этим справиться, особенно учитывая тот факт, что он платит за всю еду, не выразив ни единой жалобы. Любой, кто знает Хёнджина, знает, что это практически неслыханно, когда дело доходит до такого. После этого он снова угощает Джисона, на этот раз чизкейком в магазине десертов по пути. Там снова становится легче, особенно когда по радио играет песня одной женской группы, которая недавно лидировала в чартах, и Джисон решает поднять ему настроение, танцуя под неё. Он переключается между подпрыгиванием в такт на своём месте и изображением, будто исполняет серенаду Хёнджину с милой лирикой, изображая микрофон из кулака. Это работает. Через несколько мгновений Хёнджин разрывается между желанием спрятать лицо от смущения и сбежать из помещения. К тому времени, когда они уходят, их животы теплые и полные, и они в гораздо приподнятом настроении. — Хочешь сегодня поспать со мной? — спрашивает Хёнджин, когда они плетутся обратно в свою комнату. — Кажется, ночью будет очень холодно — может быть хорошей идеей прижаться друг к другу, чтобы согреться, кажется лучшей перспективой, чем замёрзнуть насмерть. — Просто скажи, что я тебе нравлюсь, и всё, — говорит Джисон. —Давай не будем слишком забегать так далеко вперёд. Я просто использую тебя как обогреватель, вот и всё. Даже не думай о каких-то странных вещах, пока ты со мной под одеялом. Он закатывает глаза. — Расслабься, чувак. Я не горю желанием перепихнуться с тобой. — Попробуй сказать это более убедительно, и, может быть, я сделаю вид, что поверил тебе. — Отсоси, — говорит Джисон. Возможно, к концу ночи он и не перепихивается с Хёнджином, но он оказывается на сгибе его руки, когда они делят постель Хёнджина. Сегодня они лежат гораздо ближе друг к другу, чем обычно, когда делят одеяла. Достаточно близко, чтобы верить предупреждению Хёнджина не думать ни о каких странных вещах — иначе так бы оно и случилось, если бы они были любыми другими людьми в мире. Несмотря на то, что они больше не обсуждают Ханахаки, Джисон может сказать, что это изменение связано с тем, что это всё ещё сильно давит на мозг Хёнджина. Он видит это по тому, как тот обнимает Джисона, будто боится, что он исчезнет, ​​если не обнимать его достаточно крепко. Его руки всё равно не достаточно сильные, как у Феликса, когда он тянет Джисона с очередной дозой Ёнбок-TLC, но теперь придётся обходиться этим.