Ты и я

На выходных перед тем, как он начнет свой третий год в K-Arts, Джисон навещает своих родителей в Инчхоне. Прошло много времени с тех пор, как он в последний раз видел их лично. Он знает, что универ отличается неприятной привычкой загромождать его расписание, и он, вероятно, не сможет заскочить, когда начнётся новый семестр, так что он полагает, что может втиснуться сейчас. К тому времени, когда Джисон приезжает, отца дома нет — он уехал в офис на встречу, но мама дома и тепло встречает его. — Раз уж ты здесь, можешь помочь мне приготовить обед, — говорит она, направляя его на кухню. — Почисти картошку вон там, в миске, я сделаю карри. — Я не думал, что вернулся, чтобы меня использовали как детский труд, — шутит Джисон, но всё равно откладывает телефон, чтобы взять картошку и нож для чистки. Прошли месяцы с тех пор, как он в последний раз серьёзно ссорился с мамой. Или с отцом, если уж на то пошло. После обморока летом Джисон потерял всю энергию, которая требуется на конфликты, и просто перестал их усугублять. Родители, должно быть, тоже порастеряли запал, потому что тоже не затевали никаких ссор. С тех пор они придерживаются режима остановки огня. Джисон предполагает, что это потому, что они, вероятно, боятся, что навсегда потеряют его из-за Феликса, если будут слишком сильно на него давить, и смирились, отступив, но какой бы ни была истинная причина, это сработало в его пользу. Джисон знает, что позволяет своим родителям делать много дерьма, которое другие люди не сделали бы, хотя он не уверен, насколько это связано с его собственной натурой по сравнению со старым добрым корейским конфуцианством, и может ли быть подпорчено тем, что он держит их рядом, но что есть, то есть. На данный момент он доволен тем, что время от времени приезжает в Инчхон и чистит картошку, даже если это происходит не так часто, как хотелось бы его родителям. Однако в такие моменты это не обязательно кажется чем-то плохим. Мама включает радио для поднятия настроения и начинает подпевать каждой песне, которую узнаёт, хоть и фальшивит настолько сильно, что начала изобретать новые звуковые волны. Эти её выходки заставляют Джисона расхохотаться от удивления, а затем от восторга. Он присоединяется к ней, с усмешкой, намеренно фальшивя. Он даже добавляет несколько дедовских танцевальных движений, придавая этой сценке остроты. — Думаю, с картошкой всё, — говорит он секунд через тридцать после того, как они закончили их небольшой дуэт. — Да, эта была последней. — О, здорово. Просто помой её под краном, хорошо? Потом её надо будет нарезать на мелкие кусочки. — Да, капитан, — бормочет себе под нос Джисон. Он поднимает миску к раковине и закручивает краны, позволяя воде наполнить миску достаточно, чтобы покрыть картофель, прежде чем снова завинтить их. Затем он протягивает пальцы и начинает перекатывать овощи, корча гримасу от ощущения. Они тоже не слишком сильно пахнут. На столе начинает трезвонить телефон. Джисон игнорирует. Он может просто перезвонить кому бы то ни было позже. — Тебе кто-то звонит, — объявляет его мама, как будто он сам не слышит. Он слышит шорох, когда она перегибается через кухонный стол. — Это, э... "Ликс". Ой. Джисон тут же роняет картошку, крахмальная вода брызжет ему на рукава, а затем спешит ответить на звонок. Обычно он не делает этого так быстро, но по личному опыту знает, что Феликс начинает немного нервничать, когда Джисон не берёт трубку, и тут же начинает бояться, что случилось худшее. Учитывая его здоровье и всё такое. Может, сейчас дыхательные пути Джисона чистые, но он не хотел бы, чтобы Феликс беспокоился, пока Джисон готовит обед. Он проводит большим пальцем по экрану как раз вовремя и подносит телефон к уху, возвращаясь к раковине. — Привет? — Привет! — тепло говорит Феликс. — Ты уже в Инчхоне? Я подумал, что мы могли бы сделать видеозвонок, пока ты собираешься. Скучаю по твоему лицу. — Ээм.. извини, но не получится. Я уже тут. — Уже? — удивлённо повторяет Феликс. — О, я думал, ты уедешь позже полудня. Часам к двум. — Я собирался, но родители сказали приехать к обеду, поэтому план изменился, — объясняет Джисон. Он склоняет голову набок, зажав телефон между ухом и плечом, и пытается наклонить миску под таким углом, чтобы слить из неё воду, не вывалив в раковину картофель. — Я сейчас на кухне, помогаю маме с картошкой. — О, вау. Не знал, что встречаюсь с квалифицированным поваром. — Я мульти-талантливый человек, детка. Привыкай к этому. — О, ты ещё и нахальный! Мне это нравится, — Джисон слышит ухмылку в его голосе. — В любом случае, даю тебе провести время с родителями. Дай мне знать, когда вернёшься в квартиру, тогда мы сможем созвониться как следует. — Да, конечно! — Замечательно. Тогда поговорим позже. Люблю тебя. — Я тоже тебя люблю, — признаётся Джисон. Его щёки вспыхивают, когда он вспоминает, что мама слышит каждое его слово. Он тихо добавляет. — Созвонимся. Феликс издает нарочито противный звук поцелуя в трубку, а затем сбрасывает, смеясь. Джисон заканчивает сливать воду с картошки, ополаскивает руки и насухо вытирает их полотенцем, чтобы вытащить телефон из сгиба шеи. Он засовывает его в задний карман, а затем переправляет картошку обратно на кухонный стол, изо всех сил стараясь казаться расслабленным. Однако, он прекрасно заметил, как резко замолчала мама с той секунды, как прочитала имя Феликса на звонке. Только когда Джисон неуклюже нарезает вторую половинку картошки, она прерывает своё молчание. — Итак, — тихо говорит она. Краем глаза Джисон видит, как она старательно избегает его взгляда. — Как дела у Ёнбока? Честно говоря, это последнее, чего Джисон ожидает от неё. В прошлом она проклинала имя Феликса до луны и обратно, давая понять, что не одобряет — нет, что она категорически презирает его присутствие в жизни Джисона. Хотя сейчас она и успокоилась, она всё так же не горит желанием говорить о нём. Каждый раз, когда Джисон мимоходом упоминает Феликса, она никогда не комментирует ни это, ни его самого. Как будто она полна решимости никогда больше не произносить его имени. Так что то, что она на полном серьёзе спрашивает о нём, это... Джисон сбит с толку. Растерян. Он совершенно и полностью потерял дар речи. — Хорошо, — выдавливает он, когда понимает, что ещё не ответил на её вопрос. — О, — говорит она, и в её голосе нет никакого искреннего интереса. Тем не менее, она продолжает, — А его родители? Они здоровы? — Насколько мне известно, да. — О, — снова говорит она. — Это хорошо. Они снова замолкают. Джисон откидывает ножом ломтики картофеля к одной стороне разделочной доски и тянется за другим, готовым разрезать его пополам. Со своей стороны кухни его мама продолжает приправлять курицу. Единственный звук, который наполняет комнату — это рекламная пауза на радио. — Так что же он тогда изучает? — внезапно спрашивает она, заставляя Джисона подпрыгнуть от удивления. — Вы познакомились с ним в университете, верно? Он быстро моргает. Серьёзно, что, черт возьми, происходит? С каких это пор мама хочет узнать больше о Феликсе? Он её не особо волновал с той ссоры в квартире Джисона. — Э-э, он... он изучает танцевальное представление. Или, ну, учил, я бы сказал. Он только что получил высшее образование; выпускной был на прошлой неделе. Это заставило её тихо прыснуть со смеха. — Танцы. Я должна была знать, — уловив замешательство Джисона, когда она подняла взгляд, она добавила, — В детстве он постоянно танцевал. Еще в Йонъине он заставлял тебя выучивать с ним хореографию для всяких этих разных песен айдол-групп, но тебя всегда интересовали только женские группы. Я все постоянно ловила вас танцующими посреди квартиры. Ой. Сердце Джисона сжимается старой болью. Прошло много времени с тех пор, как он в последний раз думал о своём общем прошлом с Феликсом, но слова его мамы, какими бы нежными они ни были, снова напоминают ему о том, как много он потерял. Он не помнит то, о чём она сейчас вспоминает. Как так может быть? Ему просто вырезали эти воспоминания на операционном столе. — Звучит круто, — говорит он. — Ага, — мама задумчиво улыбается. Её взгляд становится мутным, как будто она смотрит сквозь стены на страницы прошлого. — Миссис Ким из квартиры внизу всегда так сильно бесила меня тем, что ей не нравилось то, что вы постоянно прыгали и создавали много шума своими танцами. Но я не могла заставить себя сказать вам двоим, чтобы вы прекратили. Ты был слишком милым, чтобы останавливать тебя. Джисон ёрзает, чувствуя себя более чем немного неловко и сбитым с толку ходом разговора. Он понятия не имеет, что происходит и как он должен реагировать на это. — Да, могу себе представить, как её это раздражало, — говорит он, пытаясь ответить как можно более равнодушно. Она снова смеётся. — О, да. Бедная женщина, — её рот растягивается в ухмылке, и она моргает, возвращаясь в настоящее. Она встречается взглядом с Джисоном, и веселье сменяется чем-то несколько печальным. — Я знаю, что уже немножко поздно, но... прости за то, как я повела себя в твоей квартире прошлым летом, дорогой. Ну, когда я увидела Ёнбока в дверях. Это было неправильно. Джисон в шоке немного отшатывается. На мгновение ему кажется, что выдумал всю эту встречу, потому что мама ни за что не извинилась бы по своей воле за ситуацию с Феликсом. Ни за что она бы не извинилась так прямо. Джисон может сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз кто-либо из родителей извинялся за что-либо. — Эм... — Не буду врать, — продолжает она, — я бы предпочла, чтобы ты не встречался с ним. После всего, что произошло, я не понимаю, зачем тебе это. Но мне всё равно не следовало говорить так. — Да, — Джисон наконец обретает голос. — Тебе не следовало. — Просто... я знаю, что за эти годы я сделала много неправильного. Я знаю, что я ни в коем случае не идеальная мать, и что у тебя, вероятно, уже есть полсотни жалоб на меня в голове. Но если и есть что-то правильное, так это то, что я люблю тебя. Больше всего на свете. И этот мальчик — Ёнбок, он.... он чуть не забрал тебя у меня навсегда. И я не могу забыть это так просто. — Это не его вина, мам, — тихо говорит он. — Не похоже, что он вообще знал, что я был влюблён в него тогда. И, в конце концов, это он потерял меня, а не ты. Мама моргает, её глаза блестят, как чёрные бриллианты. Она вытирает под ними, хотя там ещё ничего нет, а затем снова улыбается, но в этом жесте нет никаких чувств. — Я знаю, — признаётся она. Она смотрит на куриные грудки перед ней. — Он был ещё ребёнком, как и ты. Но мне в любом случае трудно не обижаться на него. Точно так же, как ты обижаешься на меня и папу за то, что мы разделили вас. — Дело не в том... — Нет, в этом, — спокойно перебивает она его. — Я знаю, что у тебя проблемы с тем фактом, что мы врали тебе об аварии. Я это понимаю. Но я также помню, что ты сказал мне прошлым летом во время нашей ссоры. То, что в этот раз нам не удастся отнять у тебя твою любвь к Ёнбоку. Что сейчас важен твой выбор, а не наш. Джисон не помнит, чтобы говорил это. Он, должно быть, выпалил это в порыве гнева, зайдя слишком далеко, чтобы держать язык под контролем. Теперь это не имеет значения, полагает он. Это уже вышло. — Хорошо, — признаётся он. — Может быть, я немного обижен на тебя за это. Не пойми меня неправильно, я понимаю, почему вы согласились на операцию, и я знаю, что у вас не было другого выбора, если вы хотели сохранить мне жизнь. Но вы всё равно забрали его у меня, мам. Восемь лет любви и дружбы, восемь лет опыта, которые сделали меня тем, кто я есть, исчезли просто так. Я не помню, чтобы танцевал с ним в нашей гостиной. Я не помню, чтобы мы с ним тусовались или... или ходили вместе в школу по утрам, или чтобы у нас было тайное рукопожатие или что-то в этом роде. Возможно, сейчас в моей жизни есть Феликс, но я не знаю, кто такой Ёнбок. И никогда не буду знать из-за тебя и папы. К тому времени, как он закончил говорить, мама выглядела так, словно вот-вот согнётся пополам под тяжестью его обвинений. Тем не менее, она не плачет. Она ловит каждое слово, которое говорит Джисон, собирая их, как стрелы, вонзенные в деревянный щит, а затем делает долгий контролируемый вдох. — Я знаю. Но я бы всё равно сделала это снова, если бы пришлось. Прости, дорогой, но это правда. И это то, что Джисон тоже знает. Он снова поворачивается к картошке, пытаясь направить свою энергию на то, чтобы закончить нарезать её. Это спокойная, бездумная работа. Повторяемость всего этого успокаивает его. Мама тоже занимается тем, что она делала на своей стороне стола, с головой погрузившись в следующее задание. Джисон думает, что это будет конец их разговора, но затем её голос звучит снова. — Значит, он хорошо к тебе относится? — Ага, — говорит Джисон. Он легко улыбается, думая о нежности, которой окутывает его Феликс, даже когда дразнит. — Лучше, чем я, вероятно, заслуживаю. — Хорошо. По крайней мере, одну вещь он делает правильно. — Мам! — Что? — спрашивает она, ухмыляясь. — Что я сказала? Джисон даже не удостоил это ответом. Её улыбка становится шире, мама снова поворачивается к плите, её ностальгия и сожаление улетучиваются с весёлым посвистыванием. Радио играет последний сингл Шин Сеюн, и она сразу же начинает фальшиво петь, как будто их разговора и не было. — Не могу поверить, что теперь остались только мы, — сокрушается Хёнджин, пока они с Джисоном устраиваются в своей обычной кабинке в Haven Café. — Пять мушкетеров сократились до нас двоих, кто бы мог подумать? — Нас так никто не называет. — Это правда важно? — фыркает он. — Разве ты не можешь просто волноваться о течении времени со мной вместо того, чтобы сосредоточиться на семантике? — Прости-прости, — смеясь, говорит Джисон. — Виноват. Давай попробуем ещё раз. Хёнджин многозначительно фыркает. — Спасибо, — потом лицо его принимает серьёзное выражение, и он медленно качает головой из стороны в сторону, сам образ угрюмый. — Не могу поверить, что сейчас только ты и я. — Знаю, — говорит Джисон, отвечая той же серьёзностью. Его губы начинают дергаться в уголках, и он спешит скрыть это чашкой кофе. — Тебя не сводит с ума то, как быстро сменяется ночь? — Да, это так- стой. Ты только что процитировал мне песню One Direction? — Нет, — врёт он. Хёнджин недоверчиво смотрит на него. — Ты абсолютный врун, потому что да, именно это ты и сделал. Я не могу тебе поверить. Я здесь такой сентиментальный и эмоциональный, а у тебя хватает наглости выдрать свой ответ из песни One Direction? Абсолютная наглость с твоей стороны! В защиту Джисона, это очень хорошая песня One Direction. Хотя он не может удержаться от того, чтобы не подразнить Хёнджина, он вынужден согласиться с ним и с общей сутью того, к чему он клонит. Так дико думать, что теперь в K-Arts остались только они двое. Их компания из пяти человек сократилась за последние пару лет, а в следующем марте она снова сократится, и Джисону придется бежать до финишной в одиночку. Несмотря на то, что остальные всё ещё присутствуют в их жизнях, это уже не совсем то же самое. Они здесь не для того, чтобы ходить с ними в универ; Минхо уже давно устроился в свою танцевальную компанию, Сынмин ведёт переговоры с несколькими лейблами, которые хотят подписать с ним контракт, а Феликс ищет работу. Теперь они выше всего этого. Звучит так по-взрослому. Трудно поверить, что около двух лет назад Джисон впервые встретил их. Он думает о том, как нервничал, когда его представляли друзьям Хёнджина в этой самой кабинке, особенно из-за ужасных историй, которые он уже слышал о Минхо. Думает о том, как он потерял дар речи, когда неделю спустя впервые увидел Феликса, а его рот был набит омлетом вместо слов. Если бы только тогда Джисон знал, что его ждёт. Если бы знал, как много будут значить для него люди, с которыми он только что познакомился тогда. Два года кажутся слишком маленьким сроком, чтобы охватить всё, что произошло с тех пор, но верно и обратное. Как два года могли уже пройти? Ему было двадцать лет, когда он впервые ступил на территорию кампуса; скоро в этом году ему исполнится двадцать три. Вау. — Хёнджин, — говорит он, моргая с нарастающим ужасом. — Мы стареем. — Я знаю, — стонет Хёнджин в отчаянии. — В этом месяце мне исполняется двадцать три года, Сони. Двадцать три. Такое стрёмное число, меня сейчас стошнит. — Можешь теперь обналичить свою пенсию. Она тебе скоро понадобится. — Кто-нибудь, дайте мне трость, моя спина не выдержит на следующей паре танцев. — Я куплю тебе на день рождения, — уверяет его Джисон. Хёнджин торжественно кивает ему. — Спасибо, товарищ. Твоя доброта никогда не будет забыта. В начале учебного года их расписание не так забито, чтобы они с чем-то не могли справиться. Джисон знает, что к следующей неделе это изменится, тем более, что они учатся на последнем и предпоследнем курсах, но пока их рабочая нагрузка не велика, и их плечи тоже. Это означает, что ничто не мешает им держать свои задницы мирно в Haven Café и болтать часами, а какие-то мелкие заказы оправдывают их присутствие там. Когда они снова выходят на улицу, уже вечер. Март в Сеуле всегда темпераментный, поэтому то, что началось как спокойное утро, успело превратиться в морозец. Джисон вздрагивает, пока они идут в комнату общежития Хёнджина — в этом году он делит её с другим студентом с четвёртого курса танцевального, — и зарывается в его куртку. Хёнджин рядом мотает головой с громким "брр!". — Почему так холодно? — ворчит он. — Я проверял прогноз погоды на сегодня, и там писали, что весь день будет пятнадцать градусов тепла. — Чёрт его знает, — говорит Джисон. Он сгорбился до ушей, пытаясь спрятать как можно больше тела. — Давай просто вернемся быстрее. Хёнджин бросает на него озорной взгляд. — Тогда ладно. Гони туда! Он даже не удосуживается дождаться, пока Джисон примет вызов должным образом, прежде чем броситься бежать. Джисон безучастно смотрит ему вслед, пока его мозг не доходит до ушей, и он не понимает, что происходит. — Эй, Хван Хёнджин! — он визжит. — Ты, лживый засранец, у тебя есть фора! Он бежит за ним так быстро, как только может, проносясь мимо других пешеходов с торопливыми извинениями. Хёнджин уже далеко впереди него, его длинные ноги пролетают над асфальтом, но Джисон полон решимости преодолеть разрыв между ними, даже если он уже задыхается и трещит в боку. Он игнорирует голос в своей голове, который отчаянно просит замедлиться и заставляет его тело двигаться дальше. Когда они входят в зелёную зону кампуса, он наконец сдаётся. Он был слишком сосредоточен на попытках догнать Хёнджина, чтобы обратить внимание на то, что находится перед ним, в том числе на маленькую ветку, которая, должно быть, упала с одного из деревьев на его дорогу. Он наступает на неё, а потом скользит по земле, из-за чего вскрикивает от удивления. Джисон, пошатываясь, резко останавливается, прежде чем полностью теряет равновесие и разбивает голову о асфальт. Сердце бешено колотится в груди. Чёрт. Он знает, что не выиграет гонку, но ему хотелось бы быть ближе к общаге, прежде чем признать поражение. Хёнджин будет злорадствовать по этому поводу несколько дней. Морщась, Джисон пытается восстановить дыхание. Если бы только у него был с собой этот проклятый ингалятор, это было бы не так сложно. Он стал меньше носить его с собой с тех пор, как его горло прочистилось, но он явно переоценил возможности своих легких, если сегодняшний день о чём-то говорит. Джисон кладет руку на грудь и начинает растирать маленькими кругами, надеясь, что это поможет... И тогда это происходит снова. Это приходит из ниоткуда. В одну секунду Джисону не хватает кислорода, а в следующую — что-то, должно быть, не так с его диафрагмой, потому что частички воздуха, которые уже есть в лёгких, выбиваются из них. Горло судорожно сжимается, как будто его только что внезапно ударили под дых. Впервые за месяц Джисон начинает кашлять. Он давит на грудную клетку чуть ниже яремной впадины, надеясь, что это принесёт какое-то облегчение, но это бесполезно. Приступ кашля усиливается, и вместе с ним появляется бархатистая текстура чего-то, что Джисон отчаянно хотел бы увидеть в последний раз. Лепестки вылетают в рот один за другим, как автоматная очередь. Он закрывает рот рукой, пытаясь поймать их в ладонь, но они продолжают вылетать. — Джисон? — вопросительно зовёт Хёнджин. Джисон поднимает взгляд сквозь затуманенные глаза и видит, что тот бежит к нему трусцой с самодовольной улыбкой на лице, которая перерастает в тревогу, когда он видит его состояние. Хёнджин бежит оставшуюся часть пути, крича в панике. — Дерьмо! Чёрт, ты в порядке? Сони, что случилось, что происходит? Это похоже на повторение прошлого лета, только на этот раз всё намного хуже. Колени Джисона подгибаются, и он падает на дорожку посреди зелёной зоны, боль пронзает всё тело. Он пытается говорить, но всё, что из него выходит, — это только цветы. Так много цветов, что он мог бы засадить ими целое поле, где каждый из цветков был бы ярко-розовым и покрытым его кровью. Железо течёт на язык. Джисон пытается выплюнуть, всхлипывая, но у него не получается. Алое капает на подбородок и смешивается со слезами, текущими из глаз. Он не может дышать. Он не может дышать, он не может- он не может- не может... — Джисон, всё в порядке, — где-то за границами своей истерики он слышит слова Хёнджина и то, как он опускается на колени, чтобы похлопать его по спине, непрерывный поток заверений льётся из его рта в тандеме с тем, как цветы заполняют рот Джисона. Слёзы делают его тон каким-то бумажно-тонким и неувренным, но тем не менее, Хёнжин продолжает: — Я позвонил в 119, они выслали помощь, они будут здесь в любую секунду. Просто постарайся продержаться ради меня, Сони, ладно? Это всё, что тебе нужно сделать, я обещаю. Джисон не может дышать. Он умрет и не сможет дышать. — Х-хён, — выдавливает он, задыхаясь. — Я... я не могу. Я не могу... — Нет, ты можешь, — всхлипывает Хёнджин. — Не смей бросать меня сейчас, Хан Джисон. Мы зашли так далеко не для того, чтобы всё закончилось вот так. Джисон почти не слышит его. Цветы режут ему горло и рвут рот, стебли, лепестки и листья душат его в отчаяном желании выдрать их с корнями. Щеки болят от того, как сильно набились, лёгкие кричат ​​в облегчении. У него идёт кровь, он плачет, кашляет и делает всё на свете, кроме одной вещи, которую он хочет сделать, всё, кроме единственной вещи, которую ему нужно сделать. Он, блять, не может дышать. В конце концов, он вообще ничего не делает. Самое смешное, что даже врачи ничего не понимают. Да, состояние Джисона с самого начала было необычным и сбивающим с толку, но этот рецидив особенно ставит всех в тупик. Больше месяца Ханахаки находилась в стазисе. Все специалисты отделения согласились с тем, что самые последние результаты рентгенографии показали, что болезнь перешла на первые стадии регресса. То, что случилось, не могло было быть возможным. Спусковой крючок для рецидива не ясен, приступ был несоразмерно агрессивным — по какой-то причине Ханахаки внезапно вышла из-под контроля, непонятно чем спровоцированная. Если Джисон хочет жить, сейчас остаётся только один вариант. — На данный момент нам удалось его стабилизировать, — говорит доктор Хёнджину, пока Джисон лежит на больничной койке, подключенный к полудюжине различных устройств. В его рот и трахею вставлена ​​трубка искусственной вентиляции, которая питает его лёгкие тем, в чём они так отчаянно нуждаются. Его глаза изо всех сил стараются оставаться открытыми. Всё кажется туманным, и он едва улавливает слова, которые слышит. — Но он все еще очень слаб, и неизвестно, когда произойдет следующий приступ или насколько серьёзным он будет, когда произойдёт. Лучшее, что можно сделать, это записать его на срочное хирургическое удаление сегодня. Хёнджин крепче сжимает руку Джисона и действует как его голос. — Неужели больше ничего нельзя сделать? Реципиент, это... это его бойфренд. И... и шансы выжить после второй операции не так уж высоки, разве нет? Не слишком ли опасно? — Это не лишено рисков, — признаёт она. — К сожалению, на данный момент другого выхода нет. Либо ему удаляют болезнь хирургическим путем, либо мы делаем всё возможное, чтобы его последние дни были для него более терпимыми. Уже слишком поздно для чего-то другого. — Оу. Она смотрит на удручённое лицо Хёнджина с привычной клинической маской. — У вас есть немного времени подумать. Мы, вероятно, сможем отключить его от аппарата ИВЛ в ближайшее время, и в этом случае он сможет решить, хочет ли он идти на операцию. Если мы не сможем этого сделать, нам придётся связаться с его ближайшими родственниками, чтобы принять решение за него, который в случае Джисона указан как его мать. — О, — повторяет Хёнджин. — Я понял. Спасибо. Доктор легонько улыбается ему, а затем переходит к следующему пациенту. Когда она уходит, тишину не наполняет ничего, кроме резкого хрипа автоматизированного дыхания Джисона. Лекарства в венах Джисона затуманивают мысли в его голове, рассеивая их в лёгкий туман. Он не может собрать их вместе во что-то полноценное. Ничего не может сделать, кроме как лежать и цепляться за жизнь теми немногими оставшимися силами. Несколько мгновений спустя Хёнджин переплетает их пальцы и начинает плакать. Вечером того же дня Джисона отключили от аппарата ИВЛ, но вердикт остаётся прежним. Операция сейчас или смерть через несколько дней: ему решать, по какому пути идти. Джисон любит Феликса. Он любит его с такой силой, которая могла бы поглотить тысячу солнц. Могла бы охватывать ширину целых галактик и превзойти по численности бесконечную коллекцию звёзд, видимых на ночном небе. Он любит то, как ночью Феликс трётся ступнями о ноги Джисона, и как ему нравится прижиматься щеками друг к другу, одной рукой обнимая плечо Джисона, пока его лицо расплывается в довольной улыбке. Он любит то, как Феликс вкладывает душу во всё, что он делает: танцы, выпечка, игра в видеоигры, подпевание своим любимым песням Coldplay, — и как он полон любви, терпения и доброты. Он любит то, как Феликс целует его, как будто он даже не принял сознательного решения сделать это, а просто осыпает ими тело Джисона или использует их, чтобы нанести на его шрамы, когда они занимаются любовью. Джисон так сильно любит его, и он отдал бы ему всю вселенную, если бы мог. Но он не может умереть из-за этого. Это было бы несправедливо ни по отношению к ним, ни по отношению к окружающим их людям. И это разрушило бы то, что было таким прекрасным, пока оно существовало, навсегда сделало бы его пеплом. Даже если мысль о том, чтобы стереть все следы их совместной жизни, заставляет Джисона чувствовать, что он вот-вот разлетится на сотни кусочков. — Ты уверен, что не хочешь, чтобы я позвонил твоим родителям? — тихо спрашивает Хёнджин. — Рассказать им, что происходит? Джисон качает головой. — Я не хочу, чтобы они видели меня таким, — говорит он. Его голос не более чем хриплый шёпот. — Если что-то пойдет не так в операции... — Они не ошибутся. — Если что-то пойдет не так, — настаивает он, не обращая внимания на то, как трясётся Хёнджин, напуганный словами Джисона и начинающий злиться, чтобы показать это, — то я хочу, чтобы их последнее воспоминание обо мне было хорошим. Он думает о своём последнем визите в Инчхон, который произошёл как раз перед началом нового семестра. В чём они с мамой признались друг другу за готовкой, грубо и честно, но, наконец, смогли понять друг друга, и, что более важно, то, как они пели и танцевали под радио, пока вместе готовили обед. Как отец вернулся с экстренной встречи по работе и выбросил всю устлость, чтобы спеть серенаду маме и втянуть её в уродливую версию танго на кухне. В тот день они много смеялись. Они обнимали и целовали Джисона. — Но... — продолжает он уже дрожащим голосом, — я бы хотел, чтобы ты написал письмо, чтобы потом отдать им. От меня. — Сони, не надо. Пожалуйста, не говори так. — Я бы и сам это сделал, — говорит он, — но у меня нет на это сил, и я бы хотел, чтобы они могли прочитать, что там написано. — Прекрати говорить так, будто ты вот-вот умрёшь, грёбаный свет, — шипит Хёнджин. Слёзы начинают течь по его лицу. Он гневно вытирает их. — Ты не... ты не можешь уйти, ясно? Ты один из моих лучших друзей. Ты не можешь оставить меня сейчас. Кто ещё будет ходить со мной в универ, а? Кто ещё будет слушать, как я рассказываю о Джинёне, хотя мы все знаем, что я брежу, когда дело доходит до него? Или кто будет помогать мне осуждать Сынмина и Минхо-хёна за то, что они всё время ведут себя, как разведенная парочка, или кто будет переживать со мной мои дебильные дорамы, потому что я залетел в квартиру в пятый раз за неделю? Ты не можешь- ты не можешь просто уйти. Джисон изо всех сил старался не плакать с тех пор, как принял своё будущее, но вида слёз Хёнджина почти достаточно, чтобы его решимость немедленно рухнула. Рыдание застревает в горле. Ему приходится сжать губы в последней отчаянной попытке удержать всё это внутри. Но всё равно просачивается сквозь трещины преграды в виде всхлипов, когда Джисон смотрит на него. На Хёнджина, первого настоящего друга, которого он помнит. Хёнджина, который влетел в комнату номер двадцать-какой-то в тот самый первый день их встречи, разговаривая по телефону во всю глотку, а позже поздоровался с Джисоном с тканевой маской на лице. Хёнджина, который познакомил Джисона с миром, который был таким ярким и красочным, который с тех пор был с ним на каждом шагу. На Хёнджина, его лучшего друга. — Пожалуйста, Джинни, — говорит он. — Мне нужно, чтобы они знали, что я был счастлив. К этому моменту Хёнджин уже отказался от попыток сохранить лицо сухим. Он плачет от всего сердца, упав головой в руки. И всё, что может сделать Джисон — это смотреть, слушать и стараться оставаться сильным ради них двоих. Он тоже не хочет умирать. Будь то из-за болезни или отказа сердца в операционной, мысль о смерти пугает его. Он упрямо игнорировал возможность этого все эти месяцы, не желая смотреть смерти в глаза и смириться с тем, что он может снова увидеть её лицо в будущем. Даже сейчас он хотел бы, чтобы этого не было. Но последние карты уже сданы. Джисон больше не может убегать от этого. Теперь нужно бороться с последствиями. Жестокая правда заключается в том, что есть большая вероятность, что он не выйдет из операционной живым. У него нет достаточно времени, чтобы разобраться со своими делами на случай, если он этого больше сделать не сможет — как ни странно, он так и не удосужился записать ту песню с Сынмином — но есть некоторые вещи, которые он может сделать, чтобы облегчить свою потенциальную смерть, и это одна из них. Вопреки всем пожеланиям врачей, Феликс приходит навестить Джисона в последний раз. Это единственное, в чём Джисон был непреклонен. Если из него вырежут чувства, то он должен попрощаться раньше, чем это произойдёт. Он сказал это Хёнджину, он говорит это Сынмину и Минхо, когда они бросились к нему, как только услышали новости, и, ей-богу, он собирается сказать это и любви всей своей жизни. Когда Феликс входит в больничную палату, он совершенно разбит. Глаза опухли и капилляры в них полопались, его красивое лицо покрыто неровными, несходящими розовыми пятнами. Он выглядит так, будто плакал на протяжении всего пути сюда из Йонъина. Ещё больше слез наворачивается на его глаза, когда он видит Джисона, лежащего на больничной койке, хрупкого и измученного, но всё равно изо всех сил пытающегося тепло ему улыбнуться. — Привет, — говорит Джисон. Феликс останавливается рядом с ним и садится на стул у койки. Его рука как всегда такая нежная, когда он берёт Джисона. Он сломленно улыбается. — Привет, детка. Они не говорят. В течение нескольких минут они просто сидят и напиваются друг другом в последний раз. Глаза Джисона блуждают по всему лицу Феликса, желая запомнить его, пока его разум ещё позволяет ему это делать. Идеальный кончик его носа, вздымающаяся и опускающаяся дуга купидона, то, какие тёмные у него веснушки на щеках, и как они светлеют, спускаясь к подбородку. Он такой красивый. Такой прекрасный. Джисон, наконец, нарушает тишину. — Прости, — говорит он, заставляя себя извиниться, несмотря на ком в горле. — За что ты извиняешься? — спрашивает Феликс, слова горькие, как кофе. — Ты не сделал ничего плохого. Это не твоя вина, это моя. — Нет. — Да. — Нет, это не так, — говорит он. — Это не твоя вина, и не моя тоже. Это дурацкая болезнь виновата, а не ты или я. Что бы ни случилось в операционной, мне нужно, чтобы ты это знал. Плечи Феликса начинают дрожать. Он сжимает руку Джисона чуть крепче, обхватывая её второй своей, поглаживая костяшки пальцев обоими большими. Он склоняет голову и фокусирует взгляд на точке соприкосновения их рук. Ещё больше слёз наворачивается на его глаза, хотя они ещё не пролились. — Это несправедливо, — говорит он, его голос дрожит, как будто его вырвали из него. Он сжимает губы в отчаянную линию. — Мы не сделали ничего плохого. — Я знаю, — шепчет Джисон. Этот дурацкий ком в горле растёт. — Болезни вообще не должно быть. Я тебя люблю. Я люблю тебя больше всего на свете. — Я знаю. Его лицо искажается. — Я люблю тебя, но тебя всё равно забирают у меня. Плотину срывает. Феликс сокрушается слезами, неудержимо дрожит, цепляясь за руку Джисона. Он плачет так сильно, что едва может отдышаться, каждый издаваемый им звук низкий и пропитанный болью. Джисон держится за него так крепко, как только может, слёзы обжигают его лицо и пропитывают больничную одежду. Его грудь, кажется, вот-вот впадёт от боли, которая окутывает её, заставив её превратитсья в непонятное, кровавое месиво. Как будто её разрывает изнутри, мышцы напрягаются, а затем резко расслабляются, как тягучая карамель, как будто он не что иное, как кучка рваных дыр и кровоточащих ран. — Это несправедливо, — повторяет Феликс, всё ещё мокрый от слез. — Так не должно было быть. Я собирался провести с тобой остаток своей жизни. — Я знаю, — говорит Джисон, полувсхлипывая. Он пытается улыбнуться. — Я тоже собирался провести остаток своей жизни с тобой. — У меня всё было спланировано и всё такое. Это было- это должно было быть идеальным. — Да? — говорит Джисон. Он пытается успокоиться, поднимая дрожащую руку и вытирая липкость под глазами. Он снова пытается улыбнуться, только на этот раз чуть сильнее. — Что ты планировал? Шмыгая, Феликс пытается взять себя в руки. Он сжимает руку Джисона, а затем смотрит на него, изгиб его рта в равной степени немного смущён и убит горем. Когда он говорит, его голос не так сильно разрывается от эмоций, но в нём всё равно чувствуется огромная печаль. — Я собирался устроиться на работу в Сеуле, — говорит он. — Может быть, в танцевальной академии или в развлекательной компании или что-то в этом роде. Ты бы закончил обучение в K-Arts и, вероятно, с тобой бы кто-то связался и заключил контракт ещё до твоего выпуска, потому что ты самый талантливый человек, которого я знаю, и другие люди явно оказались бы ненормальными, если бы упустили тебя. А поскольку ты это ты, ты не можешь не добиться успеха. Все в Корее будут знать твоё имя и петь твои песни, и ты сможешь писать столько музыки, сколько захочешь и когда захочешь. — Звучит мило, — говорит Джисон. Феликс булькающе усмехается. — Так и есть, разве нет? — он целует костяшки пальцев Джисона. — И какое-то время мы просто... были бы рядом, я полагаю. Встречались, путешествовали и исследовали мир, переехали бы вместе в квартиру. Завели бы собаку или даже две. Может три. И кота, — ещё один поцелуй. — Поженились бы. — Где бы мы поженились? — тихо спрашивает Джисон. — Где хочешь, детка. Мне всё равно, пока я с тобой. — Думаю, я бы хотел свадьбу за городом, — бормочет Джисон. Его глаза закрываются, когда он пытается представить всё это в своей голове. — В хорошем поместье. Как то, которое мы видели во время нашей поездки в первый год. — Тогда мы поженимся в том поместье за ​​пределами Тэгу. А потом, когда мы состаримся, лет в тридцать, тридцать пять или около того, мы сможем создать семью. Может быть, удочерим девочку. Я научился бы заплетать ей волосы и обучил её тхэквондо, чтобы никто с ней не связывался. Ты, вероятно, играл бы с ней в чаепития и ел всю ту гадость, которую она приготовит. И, зная тебя, ты бы сделал вид, будто это изысканная еда нового уровня, и сказал бы, что она лучший шеф-повар в Корее. — Она и есть лучший шеф-повар в Корее, — говорит Джисон. — Она наша дочь. Никто другой даже рядом не стоит. — Ты всегда бы так говорил. — Потому что это правда, — он сжимает пальцы Феликса. — У неё должен быть брат. Или сестра. Иначе ей может стать одиноко. — Двое детей — звучит неплохо, — ласково говорит Феликс. — Двое детей, три или четыре собаки и кошка, плюс ты и я. Шумный дом получается. — Потому что дети дрались бы не на жизнь, а на смерть. Но они правда любили бы друг друга. Они всегда прикрывают друг друга, когда это важно. — Ага. На этот раз голос Феликса сосредоточен на словах, разбивая всё на осколки. Джисон открывает глаза и замечает, что тот снова плачет, слёзы текут по его лицу, пока он смотрит на Джисона. Выражение его лица слишком нежное, слишком открытое. Джисон чувствует, как он теребит те растрепавшиеся швы, которые едва сдерживают его, угрожая заставить их снова распутаться. — Потом, — продолжает Феликс, его губы дрожат, его слова не громче шепота, — мы делали бы то же, что делают все остальные. Растили наших детей, провожали их в университет, смотрели бы, как они растут и как делают всё то дерьмо, которое мы бы им запрещали. Научились бы понимать, что они отдельные люди. И однажды мы бы оглянулись, а мы уже оба старики с седыми волосами, и у нас много-много внуков, может быть, даже несколько правнуков. А когда всё закончится, с тобой в больнице такого не будет. Мы будем вместе лежать в нашей постели дома. Я обниму тебя, а ты обнимешь Пумбу, несмотря на то, что он стал опасен для здоровья несколько десятилетий назад, и это будет всё равно, что заснуть. И всё. — Звучит мило, — шепчет Джисон. — Ага. Он моргает, и из его глаз падает слеза. — Прекрасный план, Ликс. Хотел бы я, чтобы это было правдой. — Я тоже, — Феликс судорожно вздыхает. Он подносит руку Джисона к губам и целует его пальцы, его лицо искажается новой болью. — Это нечестно. Я люблю тебя. Я люблю тебя, и тебя всё равно забирают у меня. — Я знаю, — говорит Джисон, теперь безудержно плача. — Я тоже тебя люблю. Что бы они со мной ни сделали, это всегда будет правдой. Джисон, которым я являюсь сейчас, всегда будет твоим. — Я не хочу, чтобы ты уходил, Сони. — Я тоже не хочу уходить, — говорит Джисон. — Я не хочу, чтобы забрали меня. Независимо от того, что произойдёт на операционном столе, Джисон не выберется оттуда невредимым. Даже если операция пройдёт успешно, из этой больницы выйдет не он. Это будет другой Джисон, тот, кто не помнит, каково это быть тронутым такой сильной любовью, тот, у кого украли всю жизнь, полную первых разов. Нравится ему это или нет, но сегодня день, когда он перестанет существовать. Он преодолевает себя, чтобы произнести следующие слова. — Послушай, Ликси. Я... я попросил Хёнджина написать тебе письмо. Это его почерк, но это мои слова тебе. Убедитесь, что ты получишь это письмо от него, ладно? Хорошо? — Хорошо, — шепчет он, кивая. — Я получу его, обещаю. Движение на периферии зрения Джисона привлекает его внимание. Он поворачивает голову и замечает, что одна из медсестёр неуклюже топчется у двери, царапая ногтями затылок. — Часы посещений закончились, — говорит она. — Боюсь, вам пора заканчивать. Феликс в панике смотрит на него, крепче сжимая руки Джисона. — Я... нет, этого не может... нам нужно больше времени. Этого не может быть.... У них ничего нет. У них всё кончилось. — Всё хорошо, — тихо говорит Джисон, грустно улыбаясь ему. — Нет. Нет, ничего не хорошо. Этого не может быть, —он поворачивается, умоляя медсестру, — Ещё пять минут. Пожалуйста, просто- можно мне ещё пять минут? Это всё, о чём я прошу, пожалуйста. — Часы посещений закончились, — повторяет она. — Вы должны покинуть палату. — Но- — Ликс, — говорит Джисон. Он ждёт, пока тот обернётся. — Всё хорошо. Выражение лица Феликса пустое. — Нет, Сони. Не хорошо. Это так, ничего хорошего. Но так надо. Джисон слабо тянет его за пальцы, пытаясь подозвать ближе. — Поцелуй меня? — спросил он. — В последний раз на дорогу? Он может сказать, что Феликс всё ещё хочет спорить и как можно дольше растянуть их сокращающееся время вместе. Будь его воля, он был бы здесь до того момента, пока Джисона не отвезут в операционную. Его разбитое сердце видно на его лице, и все могут видеть, насколько ему больно, и Джисон до сих пор не может перестать плакать. Слёзы продолжают течь, даже когда Феликс сдаётся и наклоняется, чтобы поцеловать Джисона в последний раз. Его губы были обкусаны от нервов, кожа на губах Джисона была грубой, но они такие же сладкие, как и всегда. Соль от слёз Феликса смешивается с послевкусием цветов Джисона, оставаясь горько-сладкими нотами прощания. Это самый нежный поцелуй, который Джисон когда-либо испытывал. Когда он отстраняется, Феликс наклоняет голову, чтобы прижаться лбом ко лбу Джисона. Их глаза остаются закрытыми, и они молчат; может быть, таким образом они могут притворяться, что они где угодно, только не здесь. — Я люблю тебя, — говорит Джисон. — Я тоже тебя люблю, — шепчет Феликс. — Я знаю. Проходит ещё мгновение, и Феликс окончательно отстраняется. Джисон открывает глаза, чтобы посмотреть, как он уходит, не желая упустить ни секунды Феликса, пока он всё ещё с ним. Наблюдает, как он неохотно делает шаги к двери, наблюдает, как он колеблется и оглядывается, чтобы ещё раз мельком увидеть Джисона на больничной койке. Делится с ним последней улыбкой, хотя его зрение снова начинает расплываться. Боже, такое чувство, что осколки сердца вот-вот порвут лёгкие. Медсестра выходит из комнаты вслед за Феликсом и закрывает за собой дверь. Джисону удается в последний раз взглянуть на него через окошко в двери. А потом он уходит, и Джисон снова остается совсем один.