Эра милосердия

Два с половиной месяца после окончания Армагеддона В боку до сих пор колет и ноет, а в груди жжет со всей силы. Каин толкает дверь правой рукой — в левой он крепко держит винтовку — и наконец выбирается наружу, прямо под развесистый платан. Хочется постоять под его тенью и прийти в себя: после боя с ангелом ему все еще тяжело дышать. А еще тяжелее слушать здешнюю тишину. Каин резко оборачивается: грудь будто протыкают железным штырем, еще и раскаленным. Зато он успевает увидеть, как исчезает красный навес, а коричневый кирпич превращается в гладкий песчаник. Минуту-другую Каин разглядывает опоясывающие дом изящные барельефы и мраморную колоннаду с кариатидами на втором этаже. Наверно, теперь это чей-то другой Рай. Солнце подпаливает облако в вышине, и Каин жмурится. Винтовку он вешает на плечо, сверяется с картой и наконец понимает, где он ошибся: на самом деле ему нужно на другую сторону. Справа в каких-то ста шагах его все еще ждет борт и вооруженный отряд, и когда он переходит бульвар, сержант Зимин приветственно машет ему рукой. Все хорошо, понимает Каин. Спустя мгновение его едва не сбивает кабриолет. Вслед ему несется крепкая ругань на французском, и отовсюду сигналят — отчаянно и возмущенно — все автомобили, которые с трудом притормаживают и кое-как объезжают его по дуге. Каин еле уворачивается от черного «Роллс-ройса» и буквально взлетает на тротуар. Рев моторов — столь знакомый и столь же беспощадный — оглушает и завораживает, и Каин провожает глазами еще один кабриолет, вишневый «Кадиллак-Эльдорадо». И пытается вспомнить, когда же он видел такую машину, а когда наконец вспоминает, к вискам его снова приливает кровь, и колотится сердце. Здесь, на бульваре Осман, царствует парижская весна. Парочки гуляют под цветущими каштанами, и куда-то мчатся автомобили: наверно, всех этих сумасшедших дома тоже ждет кто-то любимый. Каин делает неловкий шаг назад и едва не налетает на официанта с подносом. — Pardon! Официант бормочет себе под нос — кажется, что-то о бестолковых американцах, которые считают ворон и не смотрят по сторонам — и спешит к столикам, выставленным на улице. А потом Каин видит ее. Кей сидит за крохотным столиком в кафе и размешивает сахар в кофе. На ней твидовый костюм с юбкой, а ее светлые волосы уложены в замысловатую прическу. На столике водружен миниатюрный серебряный кофейник, и тот самый официант как раз подает Кей десерт: похоже на «Париж-Брест». Каину кажется, что его ноги врастают в землю, а сам он превращается в камень, потому что не знает, как набраться смелости, чтобы с ней заговорить. Сперва надо бы отыскать свободный столик, попросить кофе или рюмку коньяка — кстати, отличная идея — и понаблюдать за Кей. Но все столики, как назло, уже заняты — воркующими парочками, друзьями, зашедшими сюда поболтать и полюбоваться весной, или туристами, которые только и делают, что листают меню и свои растрепанные разговорники. Поэтому он все озирается по сторонам и украдкой смотрит на Кей, и боится, что она куда-нибудь исчезнет, и все пытается что-нибудь придумать. А потом вдруг слышит знакомый голос. — Здесь свободно! — Кей окликает его сама, на французском. — Или вы так и будете стоять там, как истукан? Взгляды их тотчас встречаются. Каин успевает подумать, что Кей очень идет французский. И Париж. И весна. На ее лице светится лукавая улыбка, а в смешливых голубых глазах — как всегда — вызов. Рукой она показывает на второй стул у своего столика. — Добрый день, — произносит Каин на английском. И кладет руку на плетеную спинку. — Значит, вы не против? — Ничуть. Я просто видела, как вас едва не сбила машина. — Ну, я был немного рассеян и отвлекся. — Посреди бульвара Осман? А потом вы стояли, все смотрели на меня и не решались подойти. Это что, тоже от рассеянности? Думаете, я не заметила? Она смеется, а Каин садится рядом — плазменную винтовку он быстро прячет под столик — и не знает, что ей отвечать. Потому что на лице его тоже расцветает улыбка. Наверно, выглядит это очень глупо, когда он вот так улыбается. Но он ничего не может с собой поделать. Не сейчас, когда Кей сидит рядом с ним, поправляет прическу и склоняет голову набок. — Вы что, совсем недавно здесь? Он кивает. — Надо же. Кстати, меня зовут Кей. А вас? Кей вдруг протягивает ему руку, и Каин осторожно ее пожимает, и целое мгновение боится, что уже никогда не сможет отпустить, и напоминает себе, что у них все еще впереди. Теперь точно. — Каин. — Какое необычное имя, — Кей поднимает бровь. — Библейское, да? — Библейское, — соглашается Каин. И думает, как это ей объяснить. Почему у него такое странное, древнее, архаичное имя. Сама Кей при этом внимательно его разглядывает. — Никогда не видела такой формы, как у вас, — замечает она. — Это ведь военная форма, правда? — Правда. Каин скрещивает руки на груди. Скрыть то место, где его проткнул ангельский клинок, все равно не выходит. — Значит, в мире все еще идут войны. — Надеюсь, это последняя. Кей присвистывает. И тут же рассуждает вслух: — Вряд ли машина могла сбить вас по-настоящему. Не в этом месте. Каин озирается по сторонам. Мимо по-прежнему проносятся автомобили и мотоциклы, и прогуливаются люди, и официант опять торопится с чьим-то заказом. А дома на бульваре Осман, выстроенные из благородного обтесанного камня, красуются, как на параде, со своими знаменитыми окнами в пол и коваными балконами, и горделиво взирают на прохожих. — Лучше не будем проверять, — улыбается он. По крайней мере ему удается ее рассмешить. — Вообще мне здесь нравится, — замечает Кей. — Когда я хочу, чтобы наступило Рождество и везде были елки и гирлянды, все так и получается. Все сразу сияет и сверкает, представляете? А сверху порой идет снег, и это так здорово. И никогда нет слякоти! — Еще бы. Взгляд у Кей становится задумчивым. И смотрит она уже не на него, а на смешной «Фольксваген Жук», затормозивший на перекрестке. — Почти как в детстве. Мы с мамой всегда украшаем наш дом, а мой двоюродный брат обязательно приходит на рождественский ужин. И мы вместе. Ну, наша семья. И я знаю, что должна быть счастлива. Что я здесь. Что все хорошо… Кей вдруг замолкает. Сам Каин тоже не находит подходящих, правильных слов. И просто спрашивает: — Это ваше любимое кафе? — Да. Я часто тут бываю. Любуюсь городом и разглядываю прохожих, — она замирает и смотрит вдаль. — А еще я жду одного человека. В сердце у Каина все сжимается. — Вот только приходят не те, — бросает Кей. Она вздергивает подбородок и хмурится, а в ее синих глазах вспыхивает непокорность и такое знакомое, злое упрямство. — Я точно знаю, что поклялась никогда его не забывать. Я старалась держать в памяти его образ, но чем дальше, тем сильнее все расплывалось. А потом совсем исчезло. И теперь я не могу вспомнить даже его лицо. Вот поэтому они и проиграли, думает Каин. Нельзя убить в человеке тоску по тому, кого он любит. И назвать это царством Божьим: без горестей и печали. Без любви. — Вы вспомните, — обещает Каин. — Вы обязательно его вспомните. Кей выпрямляется. Льет в кофе сливки и деловито размешивает. И будто успокаивается. Но во взгляде ее все равно нет смирения. И так хочется обнять ее сейчас и сказать, что все будет хорошо. Что все ее воспоминания еще вернутся — он очень надеется, что так и будет — когда она ступит на Землю. Только Каин не знает, как ей это сейчас объяснить. Что люди свободны. Что никакой чужой воли больше нет, и нет ангельского суда, и очень скоро не будет тюрем и застенков. И не будет страшных, бессмысленных пыток в Аду, и этого сладкого приторного Рая тоже не будет: разве что его удастся перепрограммировать и использовать для реабилитации совсем уж сложных случаев. Или для тех, кто добровольно пожелает остаться тут. — Мы с вами знакомы? Он медлит. И наконец просто кивает. — Вас я тоже не помню, — замечает Кей. — Вы очень давно здесь живете. Кей буравит его глазами и неожиданно улыбается. — Я бы хотела вас вспомнить, — говорит она. — Вы мне почему-то нравитесь.