Эра милосердия

Шесть месяцев после окончания Армагеддона Чудовищно длинный рапорт — сожравший последние четыре часа жизни — более или менее готов, и его наконец можно подписать. И отослать в ставку командования. Каин откладывает планшет в сторону, вжимается в спинку кресла и на мгновение закрывает глаза. Завтра, то есть уже сегодня, все начнется заново: планерка, инструктаж патрульного отряда, который перенаправят на его участок в Раю, и совещание со временной администрацией. В двенадцать его заберет шаттл и доставит во Дворец Правосудия на Пьяцца деи Трибунали в Риме — в новостях суд над ангельским воинством уже окрестили «Римским процессом» по аналогии с Нюрнбергским — его, Каина, впервые вызывают туда в качестве свидетеля. И еще надо успеть прочитать все документы, которые высылают ему лично. Например, прямо из Ада. Однажды, пару месяцев назад, ему в почту вдруг свалился рапорт — разумеется, на имя Короля Ада, но он, «представитель человеческой цивилизации и человеческого воинства, командир такого-то отряда капитан такой-то» по неизвестной причине стоял в копии. К счастью, рапорт оказался не на древнеарамейском и не на том странном диалекте, на котором между собой общаются демоны — хотя чего уж там, за это время Каин успел нахвататься кое-каких слов — рапорт был переведен на китайский, немецкий, русский, английский и французский. Каин пролистал немецкую версию, не удержался и черкнул пару комментариев — и только потом все понял. Законченная версия того рапорта ушла в командование объединенных войск, и последняя подпись на нем была его, Каина. В смысле, капитана Маркуса Пирса. Вот как и сегодня. Порой Каин вспоминает тот последний раз в Берлине, когда беседовал с мистером Люцифером Морнингстаром — о философских вопросах и мироустройстве — и жалеет, что не спросил дьявола прямо, что вообще происходит. И что означала та их встреча. А точно что-то означала, как теперь понимает Каин. Потому что с того самого момента мистер Люцифер Морнингстар вообще не появлялся ни на Земле, ни на одной из военных баз. Ладно. Он сам заключил сделку — сделку с дьяволом — значит, ему и расплачиваться. Но когда Каин открывает глаза — надо бы выдрать себя из этого кресла и лечь — планшет его загорается синим. — Маркус, — пишет Кей в чате. На базе у нее как раз начинается день. На Земле у него три часа ночи, до рассвета остается совсем немного и до утреннего совещания тоже, и все это совершенно неважно. — Я нашла фотографию, — рассказывает Кей. — Нашего дома на Маунт-стрит в Лондоне. В сердце царапает. Нет больше ни того дома, ни того сада. На память приходит очередной рапорт — на пяти языках — о том, что из погибших в тот день в Лондоне найдены и идентифицированы шестьдесят два процента. Одиннадцать процентов уже отправлены обратно на Землю — через станцию квантового перехода — во многочисленные реабилитационные центры. Два процента прошли реабилитацию. Неделю назад на суде ангел Ремиэль говорит о том, как глубоко сожалеет о погибших. И интересуется, не было ли среди них каких-нибудь преступников. Которые все-таки заслуживают Ада и которых необязательно тащить обратно на Землю. Вот поэтому, думает Каин, эти заседания из Дворца Правосудия на Пьяцца деи Трибунали и сделали публичными: каждое транслируется по всем каналам и на всех возможных языках. Люди должны знать. — Маркус, ты спишь? — Нет. Кей… — Мы все выстроим заново, — обещает она, и Каин сразу ей верит. — Только я не знаю, куда меня пошлют. Я попросилась в Париж или в Лондон. Я же говорила, что записалась в бригаду по восстановлению? Буду практикантом в архитектурном бюро. Правда, я только учусь, и порой голова идет кругом от всех этих программ, компьютеров и техники, но мне сказали, что у меня неплохое трехмерное мышление. Если не получится, ничего страшного. Буду просто варить им кофе. И приносить круассаны. Кто-то ведь должен варить кофе архитекторам и строителям. Роботов, говорят, тоже не хватает! — У тебя все получится, — уверяет ее Каин. — А ты приедешь ко мне в Париж? Или в Лондон? — Конечно. Конечно, я приеду к тебе, Кей. И в Париж, и в Лондон, и куда угодно. Она не торопится включать видеосвязь, но Каин точно знает, что в этот момент Кей улыбается, и улыбается сам, и в сердце его будто вспыхивают и разгораются тысячи солнц, и все они светят и согревают и его самого, и Кей. — Я вернусь на базу поздно вечером, — вспоминает Каин. — Если ты еще не уйдешь спать, мы можем выпить кофе в кафетерии на двадцатом уровне. — Давай. Еще полчаса они обсуждают последние новости. А потом Каин падает в кровать и закрывает глаза, и ему снятся объятия и ласковые руки, и снится, что он наконец пришел домой, и нескольких часов сна хватает, чтобы явиться на планерку свежим и будто родившимся заново. И сил тоже хватает на все: и на совещания, и на инструктаж. Ровно в полдень Каин ступает на борт шаттла, кивает пилоту и сразу же погружается в отчеты. О коробке с ланчем он вспоминает, когда в иллюминаторе, вдалеке, уже вырисовываются Палатинский холм и развалины Колизея. Заставляет себя быстро прожевать картофельные крокеты и кусок курицы, и запивает водой. Времени на кофе уже не остается. Когда шаттл садится прямо на мосту Умберто Первого — движение на мосту остановлено, а посадка разрешена только судьям и самым важным участникам процесса — Каин вглядывается в светлый камень стен и бронзовую квадригу, венчающую Дворец Правосудия. Цицерон и Папиниан — их статуи — строго смотрят на всякого, кто осмеливается подойти к парадному входу. А где-то внизу шумит Тибр: прямо как две тысячи лет назад. Каин улыбается. Он любит Рим, всегда его любил и теперь очень рад, что в эту войну его вечный город выстоял. И сейчас Каин готов — как ему кажется — к любым испытаниям. Он выходит из шаттла, показывает документы и уже скоро шагает вперед по мраморным плитам под сводчатым потолком — вслед ему глядят журналисты всех мастей и публика, которая не вместилась в Большой зал и сейчас следит за судебным заседанием на личных планшетах и развешанных в фойе — и по всему Риму — мониторах. Он вовремя: как раз заканчивается перерыв. Каин бросает взгляд в зал. Он уже присутствовал на первых заседаниях, потому что так приказало командование. И лишь однажды бывал здесь ранее, в самом начале двадцатого века. Строить тогда умели — а Риму, который стал столицей Италии, был нужен величественный Дворец Правосудия. И зал под стать. С фресками на стенах, с белыми колоннами, устремленными ввысь, и барельефами в виде суровых львиных морд. И с огромным окном на потолке, через которое в зал пробираются солнечные лучи — даже сейчас, в октябре, в Риме стоит чудесная погода, и с неба все еще льется много света. На втором этаже яблоку негде упасть: там журналисты и публика. И никто не видит, думает Каин, что у потолка, у самой верхней части стены парят два белых гипсовых ангела — что поделать, в Риме уже много веков любят ангелов, особенно таких, красивых и нестрашных. На белом каменном полотне между ангелами выбиты золотые буквы на латыни: истина. Настоящие ангелы сейчас сидят в правой части зала под прозрачным куполом — над ними возведен защитный барьер силового поля. Никакой ангельской мощи его не пробить: человеческая наука сильнее. Да и людям — если кто-то вдруг решится отомстить за Иерусалим или сожженные города — не удастся проникнуть по ту сторону. — Назовите свое имя, — Каин чувствует на себе пристальный взгляд. Сегодня в суде председательствует Лаура Витгенштейн, эксперт по международному праву. — Маркус Пирс, — отвечает он. Выпрямляется и сразу же продолжает. — Рожденный как Каин, сын первых людей Адама и Евы. — Место работы или службы, должность и звание? — Спецназ военно-космических объединенных вооруженных сил. Командир отряда. В звании капитана. Судья Витгенштейн кивает. Следующим за Каина принимается прокурор Манчини: главный обвинитель. — Капитан Пирс, когда и при каких обстоятельствах вы в первый раз встречали ангела на Земле? Каин медлит. Он был уверен, что уж его — командира отряда спецназа, который первым вошел в Ад и одним из первых проник во врата Рая, — позвали сюда для другого. Чтобы он во всеуслышание поведал людям про камеры пыток в Преисподней и про то, как все устроено на Небесах. Он ведь видел все своими глазами. И бесконечные, бессмысленные пытки — ему и сейчас не по себе, когда он вспоминает людей, бегущих по улицам Парижа от божественного пламени. А еще он видел столь же бессмысленный, пусть и очень красивый Рай, в котором человек быстро забывает своих близких. Но зато не страдает. И, если честно, Каин и сейчас не знает, что страшнее. — Капитан Пирс, я повторяю свой вопрос. Делать нечего, и Каину приходится отвечать. Он рассказывает про то, как убил Авеля и как получил Печать. И что эта Печать значит. И если честно, Каин был бы рад не говорить ничего о том, что эта Печать означает на самом деле и что она ему принесла, кроме бессмертия и очень быстрой регенерации организма. Вот только Манчини не останавливается: — Объясните, в чем на ваш взгляд заключалось ваше наказание? — Я не мог умереть, даже если бы захотел, — отвечает Каин. — И я почти всегда скрывался от людей. Мои близкие умирали, а я оставался жить. Это повторялось веками и тысячелетиями. Ему очень странно об этом говорить, вот так, на публике, и он старается, чтобы голос его звучал равнодушно. Потому что он скорее будет смеяться над своим наказанием и тем более над своими попытками его избежать и обмануть Всевышнего — что он только не пробовал, когда хотел убить себя, — но он, Первый убийца, никогда не потерпит ничьей жалости. Лучше уж пусть скалят зубы. Манчини кивает. Перелистывает протокол и словно дает Каину передышку — и взгляд его скользит по залу и падает на огромный прозрачный купол — совсем недалеко, в пяти шагах. Оттуда на Каина с интересом взирает ангел Аменадиэль, великий исполнитель обязанностей Всевышнего. Аменадиэль не сидит в кресле, как остальные ангелы, а стоит, совершенно спокойный, со скрещенными на груди руками, и в позе его действительно есть что-то царственное. Божественное. Губы Аменадиэля трогает легкая улыбка. И если бы Каин не знал, кто перед ним, он бы назвал эту улыбку доброй. На мгновение Каину кажется, что он здесь вовсе не свидетель, а подсудимый, тот самый Первый убийца, тот самый библейский Каин, осужденный вечно скитаться по миру и так и не нашедший искупления. И вовсе не Аменадиэль сидит в клетке, из которой не выбраться самому. — В ваших показаниях, — Манчини бросает взгляд на планшет, — переданных обвинению, описаны и другие явления ангелов на Земле, которым вы были свидетелем. У меня будет несколько вопросов. Скажем, в восьмом веке нашей эры вы участвовали в походе Карла Великого против саксов. Вы утверждаете, что в одной битве с Небес сошел ангел. Теперь Каин рассказывает про Карла Великого и Октавиана Августа. И про Траяна. Про то, как он защищал Йорк от викингов, и чего уж там, в следующем веке помогал викингам тоже — когда решил, что честности в них больше, чем в христианах. Он рассказывает про то, как помогал ассирийцам обороняться от соседей — и потом шел завоевывать соседние земли. Он рассказывает обо всем, что знает, и наконец Манчини оставляет его в покое, а слово просит защита. Вот только адвокат Бернар не имеет ни одного вопроса к свидетелю обвинения — капитану Пирсу. И вместо этого заявляет: — Ваша честь, я прошу слова для своего подзащитного, ангела Аменадиэля. Ну давай, думает Каин. Расскажи мне о том, что я заслужил. А то будто я не знаю. — Сейчас мне очень грустно, ваша честь, — начинает Аменадиэль. — Когда человеческое существо в своих преступлениях опускается до самых глубин ада и гордится пороками, это всегда очень печально и даже трагично. Перед нами стоит справедливо наказанный убийца своего брата, у которого были тысячи лет, чтобы осознать свой тяжкий грех и покаяться. Тысячи лет, чтобы принять наказание и не роптать ни на Господа, ни на меня, оставившего ему Печать. И убийца этот мог стать отшельником, уйти в пустыню и молиться о том, чтобы другие люди не последовали его ужасающему примеру. Ведь не зря его историю, историю о Каине, убившем своего брата Авеля, знает все человечество. Но вместо этого Первый убийца убил снова. Убил в тысячный, в десятитысячный раз. Первый убийца сделал все, чтобы поучаствовать в жестоких походах и страшных войнах, развязанных еще диким, не просвещенным человечеством. Знаете, где здесь кроется подлость? Аменадиэль выдерживает паузу — все присутствующие забывают, как дышать, — и продолжает: — Вы же помните, что Каин неуязвим и бессмертен? Его тело восстанавливается после любого ранения. У него нет соперников среди людей. Он способен победить в любой схватке и любом бою. Но ведь его жертвы не знали об этом! У них не было ни единого шанса против этого страшного, безжалостного хищника. Каин знал это — и все равно убивал. Он не мог перестать убивать. И как мы только что слышали из его собственного рассказа, Каин даже не отрицает своих преступлений, он гордится ими и не сожалеет ни капли. Здесь перед нами стоит ужасное чудовище, настоящий грешник и один из самых жестоких злодеев, живших на Земле. Который тысячелетиями упивался каждым своим убийством, и на руках которого кровь десятков тысяч невинных людей. И чудовище это не знает раскаяния. Увы, единожды преступник — всегда преступник. Только почему Каин на свободе? Почему мои братья и сестры арестованы? Вы же знаете, что мы не убили ни одного человека. И почему никто не судит Каина, настоящего убийцу? — Достаточно, — говорит судья. Аменадиэль пожимает плечами: он все так же спокоен и доволен собой. Заседание прерывают и переносят на послезавтра. Когда Каин покидает зал, ему кажется, будто и судья Витгенштейн, и прокурор Манчини внимательно — или даже с небывалой прежде осторожностью — смотрят ему вслед. Будто не знают, чего от него ожидать. Не знает и публика, и журналисты. На него наваливаются с вопросами — а он молчит. В принципе, он всегда молчит. Лучше пусть интервью дает командование, считает Каин. Или кто-нибудь из временной администрации. Взгляд его скользит по мраморным стенам и сводчатым потолкам — и он вдруг замечает дверь. Незапертую. Каин предъявляет пропуск охраннику, ныряет в лабиринт и проходит его от начала до конца, будто путая следы, коридор за коридором, взбегает вверх по лестнице, снова показывает пропуск и выныривает в маленьком пустом зале. Он раскланивается с третьим охранником — хмурым и недовольным — и наконец оказывается на Виа Ульпиано. Мимо проносятся автомобили и воздушные такси, но до него, Каина, здесь никому нет дела. Он вдыхает пыльный и все такой же пьянящий воздух Вечного города — и Рим приходит ему на помощь. Рим вбирает его в свое чрево — в паутину узких, незаметных улочек — и укрывает так же, как укрывал пять или шесть веков назад. Когда по его следу шли ищейки или инквизиция, когда кто-то не мог стерпеть, узнав о его неуязвимости, о том, что его не пугают ни злейшие яды, ни острейшие клинки. Каин приходит в себя на Палатинском холме. Он стоит у арки Септимия Севера, кладет ладонь на холодную каменную плиту — все каменное всегда его успокаивает — и закрывает глаза. И видит совершенно другой Палатинский холм, и другой Форум, пестрый и шумный. Грудь его привычно облегает легкий кожаный доспех, на перевязи висит короткий меч — он, римский центурион, только что вернулся в свой родной город, принявший его и даровавший ему кров и хлеб. И этому городу он клянется в верности, и ему он платит — своими силами и своей кровью, и думает, что согласен служить Риму вечно. Каин открывает глаза и возвращается в двадцать второй век. Смотрит, как солнце ползет по небосводу и как по небу плывут белые клочковатые облака. Связывается с пилотом. Шаттл забирает его с другой парковки: за историческим вокзалом. Все время полета Каин снова читает отчеты. Пытается сосредоточиться — и не может. И лишь на базе — уже в своей каюте — вспоминает, что обещал Кей встретиться с ней. В кафетерии на двадцатом уровне. Конечно, он опаздывает. Конечно, Кей ждет его у большой развесистой пальмы и машет ему рукой. А когда он оказывается рядом, обнимает и целует в щеку. — Прости, — говорит Каин. — Я чуть не забыл. Ты давно меня ждешь? — Ну что ты, — снова улыбается Кей. — Мы сами только что пришли. Каин оборачивается — и все понимает. За столиком у иллюминатора сидит женщина немногим старше Кей. И очень на нее похожая: волосами и улыбкой. Вот только глаза у нее зеленые, а не синие. — Это моя мама, — теперь Кей сияет еще ярче. — Мама, это Маркус. — Меня зовут Вик, — слышит Каин. Вик улыбается и протягивает ему руку — и Каин, конечно, пожимает ее. И тоже пытается улыбнуться. И весь леденеет изнутри. Они садятся за столик. Заказывают кофе, лимонад и какие-то пирожные: вкуса Каин совершенно не чувствует. Если честно, ему хочется чего-нибудь покрепче. И забыть, что он практически не может надраться. Даже когда очень нужно. — Я же только месяц здесь, в центре, — рассказывает Вик. — Все настолько… другое. Двадцать второй век. А потом, вот буквально неделю назад, меня вдруг нашла Кей! — Тебя не было на базе, — объясняет Кей, — и я хотела сделать тебе сюрприз. Каин делает над собой усилие — и улыбается. Он ведь все понимает. — Кей так много рассказывала о вас, — говорит Вик, и глаза ее светятся от радости. Еще полчаса Каин выдерживает и эту радость, и это счастье, а потом Вик говорит, что ей пора. — Знаете, — говорит Вик ему на прощание. — Я ведь думала, что со мной на Небесах была моя дочь. И я не страдала, я радовалась. Каждый день был приятным и хорошим. Я работала на ферме в Аризоне, и у меня все ладилось. А на самом деле это был морок. Обман. Зато теперь все настоящее! Спасибо вам, Маркус. Каин не помнит, как оказывается в каюте. Совершенно один. Он ложится на койку и закрывает глаза. Пытается вспомнить, что там у него по распорядку завтра. Падает в забытье, в яму и не может выбраться из нее, и ему остается только лежать там и слушать не то отповедь, не то приговор. О том, что у его жертв не было ни единого шанса против него. О том, что он никак не мог перестать убивать. О том, что на руках его кровь… … в дверь кто-то стучится. Каин вскакивает с койки: дезориентированный и чуть потерянный. Идет к двери. — Маркус, — на пороге стоит Кей. — По-моему, нам надо поговорить. Он кивает. Он совершенно согласен: им надо поговорить и все выяснить. Поэтому Каин впускает ее внутрь и предлагает сесть. В одиночной каюте тесновато, но у стола стоит очень удобное кресло. Сам он садится на койку. И начинает. — Кей, — говорит он, — ты ведь совсем меня не помнишь. И, наверно, ты представляешь меня кем-то другим. Я ничуть не хороший человек, Кей. Зато у тебя теперь есть семья. Настоящая. Твоя мама. Да и твой отец скоро снова вернется на базу. А такой человек, как я… — … я смотрела заседание, — перебивает его Кей. — На месте прокурора я бы не переносила его на послезавтра. Но после речи господина Аменадиэля я бы задала тебе несколько вопросов. Каин ничего не понимает — например, почему Кей сейчас так на него смотрит. Так, как он совершенно не заслуживает. — Почему этот страшный Каин, который так упивался злодействами и пользовался своей неуязвимостью, так и не создал секту, где бы его считали богом и поклонялись? Почему не нажил несметные богатства, когда это было так просто — избавлять царей и королей от любых врагов за некоторую плату? Почему не стал ни генералом, ни министром, и тем более не стал мировым правительством? Почему в пятьдесят восьмом году, когда мы с тобой познакомились, ты был обычным следователем полиции в Лос-Анджелесе и сам ловил опаснейшего маньяка? — Мне просто неинтересна политика, — объясняет Каин. — Но это не отменяет того, кто я такой. Я действительно был на тысяче войн. Я действительно убивал. А убивать я умею очень хорошо. И у моих противников было мало шансов против такого, как я. — Хочешь поспорим? Следующее, что мы услышим от господина Аменадиэля — это жалоба на то, как банда ужасного грешника Каина разорила и разграбила его прекрасный Рай. Кей заливисто смеется, и теперь Каин сам не знает, что ей отвечать. — У меня действительно есть семья, — говорит Кей. — Это ты, моя мама и мой папа. А еще все эти прекрасные люди из твоего отряда. Они тоже моя семья. И твоя тоже. — Кей… — Знаешь, вчера я разговаривала с Ариэлем. Я ведь не знала, что в Иерусалиме у него погибли все. Безвозвратно. Навсегда. — Это правда, — кивает Каин. — Только обычно Шавив никому про это не говорит. — А ведь он тоже заслуживает семьи, близких и друзей. Как и ты. Как и я. Мало ли что там говорит какой-то ангел из каменного века. Пришло время людей. А мы своих не бросаем. И я никуда не уйду, понимаешь? Даже если сегодня ты решил считать себя плохим человеком. Я все равно останусь тут, с тобой. В глазах Кей пылает солнце, такое теплое и нежное, что Каин уже не может с ней спорить. А потом она встает, и делает шаг к нему, и забирается к нему на колени, и кладет руки ему на плечи, и Каин с трудом верит, что все это происходит с ним на самом деле. — Может, нам надо подождать? На Земле к тебе полностью вернется память, и тогда… — …вот поэтому я и пришла, — говорит Кей и касается его губ своими. — Хочу кое-что вспомнить.