За все приходится платить

Собравшись с силами, Кёсем решительно направилась в лазарет, где уже несколько недель лежал Мурад. Подойдя к дверям, она вздохнула, почувствовав, как волнение накатывает с новой силой. Будет ли он рад ее приходу? Не прогонит ли? Ответ ей только предстояло узнать. Вошла. Медленной и неуверенной походкой направилась к сыну. Подойдя ближе она заглянула в его лицо. Из-под прищуренных век выглядывали суженные зрачки, сухие губы были чуть приоткрыты; худое лицо с ярко выраженными синяками под глазами выглядело усталым и болезненным, кожа была бледна, словно тот снег, что окутывал юную Кёсем своим существом в ночь смерти Ахмеда. Мурад молчал, на обращая внимания на приход матери, хотя прекрасно видел, что она зашла. Женщина осторожно коснулась теплой рукой его ключицы и присела на край постели, проведя другой рукой по его холодной щеке. — Сынок… — прошептала она, опустив глаза. — Я лежу здесь уже много дней, и зайти ты решила лишь сейчас. — губы дрогнули в ехидной улыбке, в голосе отчётливо звучали нотки упрека. Слова сына поставили Махпейкер в тупик. Она суетливо заправила прядь волос за ухо и посмотрела на падишаха. Глаза ее, обычно голубые, теперь были совсем красными. Женщина ведь и сама толком не знала, что ответить. Она действительно не зашла сюда ни разу. Почему? Может, боялась… Может, стыдилась… Их последняя встреча закончилась сильной ссорой. Такая дерзкая и обнаженная правда, словно стрела пронзила сердце падишаха. Он всегда знал, как Валиде любит власть, но чтобы настолько… Столько обидных слов было брошено обоими так бездумно в тот день… Была и злость, были и слезы… Правда Мурад сильно сомневался, что последнее — искренне. После того письма, раскрывшего все тайны Валиде, султан, как бы не хотелось обратного, разочаровался в матери, что когда-то считал своим ангелом. Но те слезы, несмотря на неверие падишаха, были самым искренним, что когда-то испытывала госпожа, ведь они были абсолютно непроизвольны; в те недолгие минуты слабости Кёсем будто потеряла власть над собой и своими чувствами, что как оказалось тогда ещё не совсем иссякли. Майпейкер понимала, что сын вряд ли будет рад ее видеть. И сомнения ее были не напрасны. Только вот Мурад не знал, что Кёсем каждую свободную от дел минуту, дарованную ей Аллахом, проводила, стоя за приоткрытой дверцей лазарета, наблюдая за сыном, читая про себя молитвы, в надеждах, что обращения к всевышнему поможет снять бремя вины с ее хрупкой совести. Но зайти она так ни разу и не решилась. — Сынок, я… — женщина попыталась что-то сказать, но Мурад не дал ей договорить. — Не нужно, Валиде. Я не хочу слышать твоих жалких оправданий. Может, он сказал бы что-то ещё, если бы не приступ удушающего кашля, подступивший к горлу. — Мурад! — воскликнула взволнованная Кёсем, протянув к нему руку. Сын, не прекращая кашлять, грубо оттолкнул мать, презрительно глянув в ее сторону. Кёсем послушно убрала руку и, тяжело сглотнув, печально опустила глаза. — Теперь можешь радоваться, ты добилась, чего хотела… — сухо произнес Мурад, когда приступ немного утих, печально смотря матери в глаза, кои она так и не решилась поднять. Более всего прочего Кёсем боялась, что сын заведет разговор именно об этом. Знал бы он, сколько раз женщина успела пожалеть о том, что так бездумно совершила… — Я не хотела, Мурад… — томно шепнула она и сжала ткани платья в руках, впившись ногтями в ладони, на тыльную сторону которых беспристанно капали слезы. И если раньше Махпейкер попыталась бы закрыть лицо рукой или отвернуться, только бы не показаться слабой, то теперь она будто и не замечала соленых дорожек на ее щеках. — Я правда не хотела… Попытка оправдаться была осечена странной ухмылкой падишаха, заставившей Кёсем замолчать и наконец поднять взгляд. Губы мужчины растянулись в болезненно-упрекающей улыбке, что еле касалась губ, но была так хорошо заметна на фоне бледной кожи. Выражение лица сына было каким-то давящем и тяжёлым для Кёсем. Груз вины за все, что происходило с сыном, лежал на ее плечах, заставляя ее все больше прогибаться под тучей нависших над ней чувств. — Ты спрашивала у меня, в чем причина моего гнева. — начал Султан спустя время. — Сынок, не думай об этом. Это не важно. — тихо сказала Валиде. Но Мурад не обратил на нее внимания, словно его откровение нужно больше ему самому. А впрочем, так и было. Он давно хотел высказать все то, что копилась внутри него. И к сожалению, решился на это только сейчас, когда исправить что-либо было уже поздно. — Мне никогда не удавалось донести до тебя свой голос… — с некой печалью продолжал султан. — Ты никогда мной не гордилась… Я никогда не был падишахом в твоих глазах. — теперь в его ничуть не дрогнувшем голосе звучали нотки обиды. — А у меня в этом мире не было никого ценнее… тебя. — хрипло дыша, сказал падишах, стараясь сдержать слезы в глазах, не желая показывать свою слабость и любовь, что все ещё дышала в его сердце. Вдруг резкая боль неожиданно пронзила его тело. Словно молния, она растеклась по венам и ударила, заставив султана, стиснув челюсти, сжать одеяло холодными руками. Такие приступы не были редкостью в его состоянии, но каждый приносил несоизмеримые мучения, такие, что иногда казалось — лучше умереть, чем испытать такое. Кёсем посмотрела на султана с ещё большим трепетом и волнением. Ей было страшно. Так она не боялась никогда. Осознавать, что ее сын умирает у нее же на руках, было невыносимо больно, хоть она и не желала показывать этого. Разумеется, даже в сложившейся ситуации она не хотела представать пред сыном слабой ни на мгновение (в этом они с ним были похожи), хотя видя все происходящее с ним и осознавая, кто во всем виновен, сделать это было все трудней. Порой хотелось просто, разрыдавшись, уткнуться в его грудь, обнять его, прижать к себе, попросить наконец прощения… Глаза защипали, и слезы прозрачной стеной застыли в них. Женщина сжала руку сына, с какой-то мольбой глядя в его глаза. — Сынок… — усталым голосом начала она. -Быть может, я не смогла этого показать, но… я всегда тобой гордилась. Она старалась изо всех сил оставаться непоколебимой и хладнокровной, но дрожащие пальцы и срывавшийся то и дело хрипловатый голос выдавал тревогу ее души. Да и как можно было оставаться спокойной? Увидев лицо сына, выражавшее недоверие ее словам, женщина добавила, будто снова оправдываясь. — Нет никакой цены словам, сказанным в гневе. В моих глазах ты, конечно, был падишахом. И не только в моих… — голос ее звучал виновато. Мурад не дал ей договорить. — Довольно, Валиде. — твердо отрезал он. — Я не верю ни единому твоему слову. Ты самолично обрекла меня на такой конец!