За все приходится платить

Падишах, чуть сгорбившись, навис над столом из какого-то темного дерева. Мужчина увлеченно заполнял освещенные светом с балкона бумаги. Брови его были сосредоточено сдвинуты над переносицей, пальцами одной руки Мурад нервно постукивал по поверхности стола. Приход матушки, сопровождаемый гулким стуком тяжёлый дверей за спиной султана, заставил мужчину чуть вздрогнуть. Повернув чуть голову и увидев в дверях мать, он замер на секунду, затем его губы тронула ядовитая улыбка, за которой последовал и окончательный разворот торса. Ещё с минуту продолжалась эта игра в гляделки, прежде чем султан нарушил неприятное молчание. — У тебя ещё хватает совести входить в мои покои? — поправив ткань на костюме и усмехнувшись вновь, мужчина встал и направился к матери, сложив руки за спиной. Кёсем наконец оторвала взгляд от сына и устремила ещё пока сухие глаза в темный паркет. — Мурад, нам нужно поговорить… — тихо начала она, потирая ладони, пытаясь собраться с духом. — Нам не о чем разговаривать. — на секунду падишах замолчал, но затем, снова сдвинув густые брови, серьезно добавил. — А впрочем, хорошо, что ты зашла. — мужчина замолчал, погружая комнату в интригующее молчание. Женщина в непонимании подняла глаза, уже влажные, на сына. В них не было надежды, нет. Скорее страх. Она боялась. Снова. Тем временем Мурад продолжал, безжалостно оправдав все ее страхи. — Я отсылаю тебя в старый дворец. Ты уедешь и никогда больше не вернёшься… — на мгновение ей показалось, что его взгляд приобрел печальный оттенок. — С меня хватит. — уже громче добавил Мурад. — Слишком много шансов даровал я тебе… Валиде застыла без движений, глядя на руки, сжимающие ткань платья, в складках которого начинали вырисовываться бесформенные следы от падающих слезинок. Найдя в себе ниточки силы, женщина заговорила, кое-как их связав. — Мурад… Сынок, прежде чем я уеду… Давай поговорим, умоляю! — она вздохнула, восстанавливая сбитое дыхание. — Всего пара минут… И ты меня больше… не увидишь. Каждое слово давалось женщине с трудом. Сердце заглушало ее же собственный голос, дрожащий и такой тихий. Мужчина задумался, пристально всматриваясь в печальную глубину зеленых глаз напротив. Выслушать ее, значит уступить, а уступать он не любил, не так она его воспитала. Но с другой стороны: что ему стоит дать ей выговориться? Она уедет, и он сможет вздохнуть спокойно, так отчего же не исполнить ее последнее желание. — Мне даже интересно, как ты попытаешься оправдаться на этот раз. Что ж, говори. — в словах была злая ирония, но лицо было серьезным и простым, в глазах, кажется, даже было сочувствие, хорошо скрытое под больным самолюбием и обидой. Кёсем выдохнула ещё раз, затем маленький шаг навстречу, и она сделала странный нервный жест руками, сжав их в кулаки, будто бы стараясь поймать воздух. — Мурад… — в этот раз слово «сынок» она опустила. — я… я не… Она зажмурилась. По дороге сюда она столько раз прогоняла эту речь в голове, но теперь все слова куда-то подевались. Кёсем чувствовала свою беспомощность. Она ненавидела это ощущение, но отрицать очевидное смысла не было: она жалкая, беспомощная и такая слабая. Всю ее жизнь она раз за разом убеждалась в своей силе и правоте, каждый поступок она машинально соотносила с твердостью воли и характера, но теперь понимала, что все это было не больше, чем страхом: и жестокость ее нрава, которая ей казалась неизбежной в попытках выжить, и лицемерие, что она считала сохранением достоинства, и гордыня, что казалось ей совершенно нормальным для женщины ее статуса. Но это был всего лишь страх. Страх потерять все, лишиться власти, лишиться всего, а эти два понятия были для нее практически равноценны. Она не хотела сталкиваться с правдой лицом к лицу даже во сне, но теперь все страхи оказались явью. Причем все разом. — Мурад… — твердо прошептала она с выдохом, разжав кулаки. — Я хотела лишь… Слова матери вызвали у падишаха печальную усмешку. Даже теперь вместо того, чтобы попытаться исправить хоть что-то, она продолжает оправдывать свои мотивы. — Всем известно, чего ты хотела. — зло процедил он, уже в который раз, вслед за матерью, опуская слово «Валиде». Женщина выдохнула, стараясь не разрыдаться прямо здесь. Мурад сделал шаг назад, увеличив расстояние между ними, чем вызвал ещё один угрюмый взгляд матери, на что он впрочем не обратил внимания, вернее сделал вид. Ему разумеется не хотелось вновь с ней ругаться, слишком тяжело давались почти каждодневные ссоры, но так больше продолжатся не могло. — Мурад, не стоит отдавать приказы в гневе… — Замолчи! — крикнул султан, от чего по телу Валиде Султан пробежала неприятная дрожь. — Я не хочу тебя не видеть, не слышать. После того, что ты сделала прощенья тебе нет. — он вздохнул и продолжил уже спокойнее, хотя вены на его влажной шее продолжали пульсировать. — Но вместо того, чтобы отдать приказ о твоей казни, я даю тебе уехать. Махпейкер замотала головой, чувствуя, как сердце вот-вот разорвет грудную клетку и как холодеет все внутри. — Мурад… Я знаю, мой поступок ужасен… Я не знаю, о чем думала тогда, но… — замялась, не находя себе оправданий. — Я ни о чем так не жалела, как о том, что сделала! — Ты прекрасно знала, на что идешь. И тем не менее твоя совесть, если она конечно в тебе есть, тебя не остановила. Он снова вздохнул, глядя прямо в глаза матери, наполненные мутными слезами, и подумал про себя, как же они там ещё держатся… " И всё-таки она сильная…» Думал он впрочем о чем угодно, только бы отвлечься от всего происходящего. Как же ему хотелось, чтобы все это был лишь сон, простой кошмар. Но это было конечно не так. И все их ссоры, и все интриги, что она так усердно плетет уже много лет, и предательства, и кровопролития… И его, и ее души загрубели, как и их отношения. Эта холодность, что теперь была их неотъемлемой частью, присутствовала в каждом их разговоре. А как часто с мыслями он возвращался в детство — в то время, когда их общую любовь друг к другу не приходилось прятать за стеной властолюбия и ненависти, когда он так просто мог подойти и невзначай ее приобнять за плечо или талию, когда она так часто брала его в сад на прогулку, не строя никаких ловушек, просто так, его одного… Теперь все это в прошлом. Теперь они не мать с сыном, нет. Они теперь по разные стороны, они теперь враги… И хотя обоим от этого нестерпимо больно, они оба терпят. Иронично… Правда каждый из них винил в этом другого. Мурад, например, был точно уверен, что его вины в их испорченных отношениях нет, что матушка слишком долго не давала ему по праву принадлежащую власть. Кёсем же напротив считала, что у сына было слишком мало опыта, чтобы руководить целым государством, а он этого просто не понимал. Снова пробегаясь по недавним событиям мыслями, Мурад невольно растормошил ещё не улегшуюся обиду… — А знаете, о чем порой жалел я? — тихо, но твердо проговорил падишах, вводя мать в очередной приступ беспричинного в целом страха. — О том, что из всех многочисленных — это слово он выделил, стараясь побольнее задеть стоящую напротив женщину. — наложниц моего отца, моей матерью оказалась именно ты. Мурад сам кажется удивился своей дерзости, но успокоил себя своим коронным «я здесь султан», успокоил впрочем ненадолго. Встретившись с глазами матери, из которых по лицу прокотились две короткие слезы, он почувствовал сильный укор совести, что впрочем его настроя не поменяло. Кёсем вздрогнула, ощущая пристальный взгляд сына на себе и, быстро быстро моргая, опустила все ещё слезящиеся глаза. Сердце будто медленно притормаживало, руки тряслись, все остальное тело тихо замерло, а по венам пробежал холодок. Боль обиды, удивление пронзили ее с головы до ног словно молния. Разум словно помутнел, и женщина почувствовала, как закружилась голова, а поле зрения резко уменьшилось. Всего пара слов сломили ее буквально за секунду — ее врагам прежде не удавалось ничего подобного, хотя у них было и оружие, и хитрые планы. А тут всего лишь слова… Дыхание женщины участилось, она приложила к горлу ладонь, будто стараясь его восстановить, но безуспешно. Лёгкие были будто связаны железной цепью, что сдавливали их все сильнее, заставляя султаншу корчиться от боли. Мурад, видя переменившееся состояние матушки, уже начал жалеть о том, что сказал. Уголки его губ задумчиво опустились, лицо стало понурым и печальным, но уже это от Валиде ускользнуло. Ее глаза застилала темная пелена и чтобы не потерять оставшееся сознание прямо здесь, Махпейкер была вынуждена, прикрыв глаза, стараясь сосредоточиться, опереться трясущимися пальцами на спинку стоящего рядом стула. Сжав ногтями бархатную обивку, Кёсем провела рукой по волосам и шумно выдохнула. В глазах султана проскользнула тревога, но, на секунду прикрыв глаза, он попытался разогнать ненужные сейчас мысли. Да, ее поступки разумеется абсолютно аморальны и омерзительны, но слышать такое от собственного сына она явно не заслуживала. Эти слова вырвались, конечно, не сами, он лично воспроизвел их своими бледными синеватыми губами. Но падишах так ясное дело совсем не считал. И хотя эта женщина много раз делала ему больно, предавала, она всегда оставалась для него самым дорогим, что было в его жизни (правда в этом он не признавался даже самому себе), а сказанное сейчас было не что иное, как попытка сделать ей больно в ответ… Ведь где-то в глубине своей зачерствевшей, не без ее участия, души он, конечно, любил ее. Но не мог бесконечно давать ей шанс за шансом. Его многолетнему терпению пришел конец. Как бы тяжело ни было. — Вам пора. Я уже приказал приготовить карету. — султан, скрестив спереди руки, поспешно направился на балкон, чтобы вдруг не передумать и как бы окончательно давая понять, что ей действительно пора. Сердце женщины забилось быстрее, руки стали влажными, а вновь наполнившиеся слезами глаза быстро быстро то и дело скрывались за ресницами и тут же показывались обратно. Закусив бледную губу, Кёсем, медленно опустив голову, почти бегом вышла, ощутив на себе холодный воздух коридора и слегка удивлённые, но впрочем привыкшие ко всему этому, взгляды стражников. Пройдя чуть вперёд и убедившись в том, что мужчины остались позади, Кёсем тихо прислонилась к каменной стене, от которой веяло все тем же холодом, и медленно закрыла горячими руками лицо, опаляя ладони тяжёлым дыханием и чувствуя, как быстро они намокают слезами, коим она наконец дала вырваться наружу (терять уже было нечего). Сердце билось об ребра, отдавая глухим шорохом в ушах. Тяжёлые капли солёной воды проскальзывали между руками, падая на блестящий пол большого пустого дворца. Если раньше внутри было пусто, то теперь душу переполняли чувства, но от этого было не легче. Эмоции разъедали изнутри все… все, что раньше ещё подавало признаки жизни. — Вот и пришла расплата… — шептала она в пустоту, не открывая лицо. — Это моя вина…