За все приходится платить

Дорога, длиной всего в несколько мензилов, казалась ей бесконечно и мучительно долгой, резко отяжелевшие ноги еле двигались, неудобные туфли натирали ступни, оставляя ощутимые глубокие мозоли, а плащ, уже мятый от ветра и долгой поездки, вот-вот норовил свалиться с трясущихся плеч. Время тянулось вязкой, почти застывшей, карамелью, приторный вкус которой Кесем все ярче ощущала на высохшем языке. Женщина безвольно выдохнула в нос, опаляя теплым и громким дыханием замёрзшие пальцы. Помогало плохо. Кожа наливалась одновременно и синей и розовой краской. Руки неравномерно подрагивали. Стопы будто прирастали к земле все сильнее с каждым шагом. Глаза закрывались сами собой под тяжестью мутных слез на ресницах, что ветер все никак не хотел отправлять в свободный полет. В онемевшие от холода уши снова заполз неприятный шепот, наполняя султаншу изнутри, обволакивая каждую ее клеточку своим существом, заставляя тело женщины все больше клониться к вымощенной камнем тропинке. Она чувствовала, как в истощенной изнутри груди что-то щемило, будто ребра, сжимаясь все сильнее, вот-вот расплющат сердце вместе со всеми сосудами, и кровь выплеснет наружу. В голову ударил короткий, но точный, разряд, рассыпаясь тонкими нитями по всему телу, медленно, и оттого ещё более мучительно, затягивая и без того болезненные узлы на черепе, заставляя Кесем окончательно закрыть слезящиеся глаза и поморщиться. Сдуваемые ветром, когда-то черные, но теперь покрытые сединой, пряди волос лезли в лицо, но султанша даже не пыталась их смахнуть. Коснувшись земли сперва коленями, женщина прислонилась лицом к ладоням. Боль не проходила, а все более и более разрасталась внутри, словно куст роз, раздирающий ее своими шипами. Сгорбившись, наклоняясь все ближе и ближе к холодной дороге, Кесем медленно ощутила лопатками, а затем и затылком грубую землю, перемешанную с острыми камнями. По ушам пробежался звук мерзкого хруста костей, кажется запястья, сопровождаемый судорогой и океаном жгучих мурашек. Холод постепенно оплетал женщину со спины, коварно закрадываясь в душу. На секунду открыв веки, Кесем отчаянно сжала руки в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в тонкую кожу ладоней, после чего полностью потеряла контроль над онемевшим телом. Последним, что осталось у нее в памяти, было зарастающий седыми тучами свод. *** Темное, почти чёрное небо степенно накрывает беззвездным полотном засыпающую столицу. Воздух необычно тихого, пустынного дворца, наполненный наступающим ожиданием чего-то неизбежного, пронизывает сердца тех немногих, кто в это странное время суток не спешит смыкать веки, стараясь насладиться последними минутами покоя, затишья перед бурей. Вдыхая запах ночного Стамбула, падишах семи континентов, сжимая ладонями холодный мрамор, размазывает взгляд по каменным стенам домов, покрытых желтыми крапинками не погасших окошек-светлячков. Тревожно-назойливое предчувствие ядовитой змеёй вгрызается в израненную душу, раскалывая ее своими острыми, будто кинжал, зубами. Мраморный пол покоев истоптан вдоль и поперек несколько десятков раз этой неспокойной ночью. Даже государственные дела, в которые Мурад обыкновенно уходил с головой, что называется, теперь нисколько не могли отвлечь его от тягостных мыслей. Не в силах больше ждать чего-то необъяснимо-пугающего, он решил выбраться из этого давящего странной тревогой пространства куда-нибудь на воздух. Быстрым шагом пересёк комнату, нехотя отпуская из цепкого взгляда брезжущий на горизонте рассвет, который сегодня почему-то отдавал кровью, и хотел было выкрикнуть имя Силахтара, как последний, запыхавшийся и до нелепого взволнованный, сам вбежал в покои государя. — В чем дело, Силахтар? — возмущённый такой дерзостью спросил падишах, пока внутри тлела робкая надежда, что ничего серьезного не произошло. Но надежда эта угасала тем более, чем дольше смотрел Мурад на состояние своего обычно «деревянного», непробиваемого слугу. — Повелитель… Простите за вторжение… Как только паша заговорил, запинаясь и теряясь в собственных мыслях, султанский разум окончательно принял тот омерзительный факт, что случилось что-то в самом деле страшное. — Говори же, паша, в чем дело?! — прикрикнул Мурад, желая растормошить сраженного чем-то наповал слугу. — Повелитель, из старого дворца пришло срочное письмо! — выдал наконец Мустафа на длинном выдохе. В непонимании падишах простоял ещё какое-то время, ожидая продолжения сказанного, но того не последовало. Лишь по прошествии нескольких минут напряжённого молчания Силахтар мрачно и как-то даже сочувствующе протянул повелителю смятый свёрток. Угнетаемый вполне объяснимым волнением, Мурад, задумчиво и нервно закусив сухую губу, грубо вырвал письмо из вялых рук паши и тут же погрузился в него, вчитываясь в каждую из тех немногих строчек, что были на нем выведены, к слову, не очень аккуратно, что очевидно показывало на встревоженное расположение духа писавшего. Чтобы до конца сообразить, что было сказано в бумаге, ему пришлось прочитать ее раза 4, не меньше. Сперва мысли совершенно отказывались принимать упорядоченный ход. Когда наконец, до Мурада дошел смысл тех ненавистных букв, которые он будет вспоминать до конца своих дней (сейчас он был в этом уверен), натренированные в тяжёлых походах ноги теперь абсолютно отвергали внутренний приказ стоять ровно. Ухватившись за что-то твердое, что впоследствии оказалось спинкой деревянного стула, повелитель половины мира растерянно озирался по углам покоев, ища непонятно что (непонятно даже для себя самого) в темноте этих неглубоких закоулков. Сердце пропустило пару звонких ударов, затем затихло, оставляя полную власть странному шуму, опутывающему разум Мурада, словно липкая паутина. Глухо шурша, листок скрылся во вспотевших ладонях повелителя, а затем медленно спарировал на пол, когда Мурад невольно разжал кулак. Повинуясь резкому жесту падишаха, Мустафа скоропостижно покинул покои, наполненные теперь до того давящей тишиной, что находится здесь все равно что быть похороненным заживо, без воздуха и света, наедине с безудержно колотящимся сердцем. Пара неглубоких и шумных вздохов наполнили комнату, маленькими пташками вырываясь из-под губ Мурада, и скрылись под тяжёлым и одиноким всхлипом. Затем картину дополнила тонкая струйка печального сокрушения, стекшая по пылающей щеке. — Валиде… — шепнул он куда-то в пустоту и не узнал свой голос — сейчас он принадлежал не ему, падишаху, а тому шехзаде Мураду, связь с которым султан, как он думал, утратил давным давно. Но теперь, в прежде затуманенном гневом разуме, тучи злобы начали медленно рассеиваться, давая дорогу раскаянию. Адская горечь совести разливалась по венам будто яд, прожигая тело насквозь. Злиться было уже не на кого. Разве что на самого себя… И мысли о собственной вине не покидали его еще долгое время.