Прости меня, врага своего

Цветастое платье его матери пахло морлийскими яблоками и зверобоем, а её белоснежные, что нетипично для региона, волосы, развевались на ветру. Ветры в Альбе всегда были сильными, холодными, приносили за собой все новые и новые тучи. Но Томас не боялся вихрей и бурь, а искренне любил их; его мать всегда в такие минуты сажала его на свою тоненькую спину и катала его на себе. Они всегда бежали по направлению ветра, и то, как он дует в их спины, подгоняя, давало им сил. Мама любила сажать Томаса к себе на колени и рассказывать ему истории о далекой столице Империи. Женщина не поддавалась, как это было обычно, националистическому духу морлийцев, а наоборот, славила доброту императорской семьи и трудолюбие жителей Дануолла. Альба — маленький, ничем не примечательный город на юге острова. А там, на Гристоле, в столице, огромные китобойни, заводы и фабрики! И Томас внимательно слушал маму, и мечтал только об одном — увидеть Дануолл своими глазами. Жила семья бедно, в дешевом, но целом и даже красивом домике около леса. Работал только отец; мать же все своё время уделяла воспитанию своего единственного и любимого сына. Иногда она готовила снадобья из трав и передавала их мужу, чтобы продал в городе. Отец работал в Альбе на фабрике — производил топливо для машин. Его куртка всегда пахла чем-то неприятным, и Томас морщился всякий раз, когда прижимался к груди отца. Неприятный запах куртки и темный цвет волос — все воспоминания Томаса об отце из тех времён, когда все было хорошо. Папа часто уезжал на заработки — когда денег в семье начинало нехватать, он ездил на самый север Морли, в Фраепорт — и работал на литейном заводе. Отец присылал тогда много денег семье в Альбу, почти ничего не оставляя себе на жизнь, но письма никогда не писал. И Томас чувствовал себя обделенным в такие минуты, скучал по отцу и думал: вот вырастет он, женится, купит себе дом с другой стороны леса и никогда не будет уезжать из дома. Этой мечте не суждено было сбыться; все хорошее однажды заканчивается. Отца сократили на фабрике, а в маленьком городе работы больше не было. Семья пришла в упадок. Начался голод. Томас до сих пор помнит, как сводило живот по ночам, когда он не ел по несколько дней, а из комнаты родителей слышалось, как мать что-то шептала на непонятном ему языке, будто молилась кому-то. Семья приняла непростое решение продать домик за сущие копейки — столько он и стоил, на самом-то деле — и переехать в Дануолл в поисках лучшей жизни. «В столице точно для нас найдется работа!» — восклицала мечтательная мать. И отец воодушевился, поверил ей. За две недели из родной и так любимой Томасом Альбы с её лесами, ветрами и тихой жизнью они доплыли в смердевший копотью, плюющийся дымом и галдящий грохотом улиц Дануолл. Томас боялся здешних людей и не верил им, и только хотел вернуться обратно. Этой мечте, к сожалению, тоже не суждено было осуществиться. Отец все же нашел работу на китобойне. Платили гораздо меньше, чем раньше, если учитывать, что в столице цены были намного выше. Но семья сняла себе крохотный домик в индустриальном районе, и мать тоже начала работать вместе с отцом. Томас учился любить шум Дануолла, не такие сильные, на родине, ветра, старые здания и реку Ренхевен. Но он дал себе слово: «Я никогда не забуду свою прежнюю, лучшую жизнь, хоть я и доволен своей нынешней». Через месяц удача снова отвернулась от семейства. Отцу на заводе отрубило руки. Уволили и его, и мать — сократили, та попалась «под горячую руку». Мама снова начала продавать целебные травы, но отец нигде больше не мог найти работу — кто возьмет инвалида? Мужчина начал упиваться до беспамятства почти каждый день. Через год у него отказали ноги. Мама кормила семью фактически одна, при этом старалась успевать заниматься своим десятилетним сыном. Она заботилась и о своем муже, теперь уже просто алкоголике и инвалиде. Из-за этого она не могла найти нормальную работу — все время должна была быть дома, помогать родным. Впервые она продала своё тело другому мужчине, когда Томасу было одиннадцать. Она сделала это, чтобы купить молока, хлеба и козьего сыра; и как же она радовалась, когда увидела радость в глазах сына — он нормально поел спустя несколько дней голодовки. И бедной женщине приходилось продавать себя все чаще и чаще, лишь бы её драгоценный мальчик не умер от голода. Отец все знал, видел и понимал — ему было ужасно от этого горько, но он знал, жена любит его. Он уже не может работать, денег с её трав не хватает — а так хоть все трое останутся живы. Томас лишь догадывался: он не особо знал, что такое секс и проституция, но он знал — маме приходится делать плохие вещи, чтобы прокормить семью. И он мечтал, чтобы мама их не делала, мечтал, чтобы вместо этого она зарабатывала деньги другим путём. Эта мечта тоже не сбылась, но нынешний Томас уверен, что желание это было глупо и просто невозможно. Нынешний Томас никогда не злится на мать; он знает, какую жертву пришлось принести женщине, искренне любящей своего мужа и сына. Он знает, что мать делала это не по собственному желанию, и помнит, как он радовался, когда впервые за несколько недель поел не почти испорченную, вонючую кашу, а самый настоящий сыр. Томас искренне оплакивает свою мать и ни в чем её не винит. Томасу было тринадцать, когда в их дом, уже известный среди мужиков, любящих непотребные развлечения, вломились два пьяных стражника. Они схватили маму за руки, начали её раздевать; Томас испугался и спрятался в шкафу в гостиной. Он чувствовал, что может умереть сегодня, и его предчувствие было не напрасно. Стражники вытолкали голую мать в гостиную, где в инвалидной коляске сидел совершенно трезвый отец. И маму без всяких пояснений и предисловий начали насиловать на глазах у отца. Та кричала и отбивалась, просила её не трогать — ей пришло приглашение на честную работу, и она твердо решила завязать с проституцией. Она кричала, что она замужем, и у неё есть ребенок, и что больше таких услуг она не оказывает, но стражники только больше злились, били её, повалили на пол. Один держал её за руки, пока она лежала на полу, а второй наступил на её гениталии своей тяжёлой ногой, обутой в кирзовый сапог. Затем они разделись сами и начали её… К тому моменту Томас, видевший все это через щелку в шкафу, захлебывался в собственных рыданиях, пытаясь сдержать рвотные позывы и отчаянные крики. Он хотел броситься на защиту матери, но его будто бы парализовало. Все, что он видел и чувствовал тогда — красное марево перед глазами, шум крови в ушах и слёзы, бегущие по щекам, пока гортань поджималась от судорожных, беззвучных всхлипов. Отец не смог вытерпеть такое отношение к своей любимой жене, и, собрав все свои физические силы, подъехал на коляске к стражникам и начал кричать на них, чтобы женщину отпустили, сам наезжая колесами на их носки. Но это не продлилось долго — обезумевшие от алкоголя и гнева стражники достали меч и пронзили отцу грудь. Раздался предсмертный хрип. Брызнула кровь. Безжизненное тело упало на пол. Томас прокусил себе кожу на пальце до крови, чтобы не закричать, видя, как тело отца истекает кровью, а мать насилуют на полу совсем рядом. Но он все же не смог сдержаться, когда мать издала еще один истошный крик и начала молиться на том самом непонятном Томасу языке: он закричал, вылез из шкафа, и его тут же вырвало на бетонный пол. Стражники, услышав это, тут же набросились на него; мать лежала на полу и уже не издавала никаких звуков, даже не шевелилась. Только через много-много лет Томас найдет старый, ветхий фолиант в доме одного аристократа, и узнает, что мать его в ту минуту читала себе отходную на давно забытом языке Левиафанов. Она поклонялась Чужому, и просила лишь об одном — о быстрой смерти. Наверное, загадочный бог все же исполнил её желание. И мальчик совершил невозможное: пробежал мимо стражников, схватил инвалидную коляску своего отца и ударил одного из насильников по голове. Адреналин и злость скопились в мальчике в сумасшедшем количестве, смешиваясь с банальным желанием выжить. И когда один из них, тот самый, которого Томас ударил, упал на пол, второй достал меч, обагренный в крови отца ребенка, и попытался отрубить ему голову. Но Томас выбежал на улицу, взял с земли непонятно откуда взявшийся арматурный прут и начал защищать себя. Томасу очень повезло, раз он вообще смог продержаться в защите так долго. Он понимал, что не сможет отомстить за мать и отца, но он хотел сам остаться в живых, чтобы те могли гордиться им. Может быть, мама ещё жива и её можно спасти? Томас бы отдал все, чтобы помочь ей оправиться от шока и встать на ноги. А раз для этого надо выжить, то он вырвет эту возможность — свою жизнь — из лап пьяного убийцы и насильника. Дауд, патрулирующий окрестности на предмет опасности для него самого и тех немногих людей, что пошли за ним, услышал женские крики и звуки борьбы. «Блять, не город, а рассадник изнасилований какой-то. Надо бы помочь». Мужчина быстро нашел источник звука и, перенесшись на крышу напротив, решил быстро оценить ситуацию. Он увидел, как стражник нападает на ребенка — мальчика, что странно, крик же точно был женский! Но медлить в такой ситуации ассасин не мог, и, быстро телепортировавшись за спину нападавшего, пронзил его шею коротким клинком. Мальчик испуганно попятился к стене и выставил железку вперед, готовый обороняться снова. Но Дауд убрал оружие и сказал так спокойно, как только мог: — Мальчик, я не враг тебе. Расскажи, что произошло? Ты потерялся или ты тут живешь? Как тебя зовут? Но ребенок ещё больше испугался и не мог проронить ни слова, только показал пальцем на дверь дома и вбежал внутрь первым, зовя мать. Дауд вошёл за ним, и ему самому стало дурно от увиденного. Вся гостиная была залита кровью неизвестного ассасину безрукого мужчины, а рядом лежала, не двигаясь, голая женщина с застывшей на лице маской ужаса. По её ногам стекала сперма, перемешанная с кровью, вероятно, её собственной. Мальчик сел рядом с ней и начал дергать её за волосы: — Мама, мама, вставай, пожалуйста, вставай! Вставай, пожалуйста! Но бока женщины не вздымались. Она больше не дышала — видимо, сердце не выдержало шока. Дауд аккуратно подошел к мальчику со спины и положил руку ему на плечо, легонько поглаживая. — Она сейчас уже блуждает в лучшем мире. Я уверен, она была прекрасной женщиной. Это твои мать и отец, верно? — тихо спросил Дауд. Громко он не мог говорить от легкого шока, да и боялся напугать ещё сильнее только что пережившего такое ребенка. Томас вскрикнул и заплакал, утыкаясь носом в свои острые коленки. Дауд продолжал аккуратно гладить его по плечу и по волосам, пока тот не затих и не произнес: — Ненавижу, всех их ненавижу! Мама хорошая, почему она умерла, за что?! Почему, почему, почему?! Она просто хотела, чтобы я хорошо кушал… Дауд развернул Томаса к себе лицом и произнес, не колеблясь: — Если ты пойдешь со мной, я научу тебя защищать не только себя, но и всех твоих близких людей. Ты будешь вдоволь есть и спать, но придется много работать. Томас закивал и обнял мужчину, прижимаясь к нему дрожащим телом. Дауд взял его на руки и вынес из дома, по обыкновению используя Перенос, чтобы попасть на соседнюю крышу. Томас не испугался такого умения Дауда, и сейчас, прижимаясь к нему крепко, чтобы не упасть, мечтал лишь об одном: научиться у этого мужчины всему, что тот знает, и стать таким же сильным, как он. Чтобы Томасу больше никогда не пришлось смотреть на смерти и мучения его близких. Этой мечте, в отличие от других, сбыться было суждено.