Hora Fortunae

      — Я не буду с тобой играть, никогда! — прорычал Тибальт, с выражением крайней досады откидываясь на спинку кресла. Студенты, будучи уже далеко не детьми, не имели привычки азартно играть, а потому ставок не было, однако обида от проигрыша меньше не становилась.       — И почему же, Тибальт? — Айзека веселило происходящее, что было заметно по задорному перестуку кубиков в его руках.       — Вероника перепутала карты! — Тибальт перегнулся через стол и, выхватив у девушки колоду, бросил карты вверх так, что те разлетелись по всему кабинету с неприятным шелестом, — Ты где их вообще берёшь?! У себя в рукаве?! Я чувствовал по отзвуку, что ты поменяла первую и последнюю как минимум!       — Какая разница! — не уступала Вероника, — всё равно решает Фортуна, каким бы не был начальный порядок!       — Значит перепутала и не отказываешься! Ты вмешиваешься в решения Фортуны и играешь нечестно, — Тибальт раздраженно взмахнул руками, — почему вообще карты раздавала ты, когда мы условились, что всё делает Айзек?!       — Ей всё равно, как разложишь карты — выпадает случайное значение!       — Тогда зачем ты это сделала, если разницы нет?! — не унимался Тибальт, нервно покачивая ногой. Больше проигрышей он ненавидел только моменты, когда его пытались одурачить.       — Не права, совсем. А как же мои фокусы, милая Вероника? Значения из случайных исходных приходят всегда к одному конкретному, — Айзек раскрыл карты веером и пару раз обмахнулся. Именно его идеей, как и всегда, было испытать Фортуну и проверить свои нервы на прочность. Фортуна оставалась несгибаема, в отличие от нервов Тибальта.       — Айзек, захлопнись! — девушка бросила в него кубиком. Тот попал в маску с неожиданно громким звуком, что заставило студента согнуться от резкой боли в голове.       — Не отвлекай! — Тибальт и Вероника на мгновения замолчали, переглянувшись, явно удивлённые тем, что сошлись во мнении.       — Ты гневаешься на меня, будто я — сама Фортуна, — Вероника взяла ещё колоду и принялась с завидной ловкостью перемешивать карты с приятным шуршанием.       — Ещё чего! Много чести. Это Айзек что-то положил в кубики, чтобы выпадали одни и те же числа. Я даже могу разгадать эту математику, если дадите лист бумаги и час времени, — Тибальт нервно посмеивался, пытаясь делать вид, что ничуть не придал значения проигрышу, — и вообще, вам не кажется странным, что игра, должная быть развлечением, нас только расстраивает и ссорит?       — Слушай, Тибальт… — Айзек оскалился и вдруг резко качнулся на стуле, не переставая греметь кубиками, — мы — и есть игра. А в нас самих и нашем окружении не только хорошее.       — И в жизни не все подчиняется прямолинейным законам, — Вероника кивнула и позвонила в колокольчик, оценивая, как далеко разлетелись карты.       — А так ты всё-таки путала!       — А может и не зря, Тибальт! — Айзек засмеялся и задорно хлопнул проигравшего по плечу.       — Уймитесь оба-трое! — звонкий голос внезапно отказавшегося от игры ещё в самом начале студента отдавал высокомерной, но удивительно обаятельной издевкой, — вы спорите, чтобы спорить.       — Сидел-сидел, а теперь будто самый умный? — Тибальт наморщил нос, повернув голову к говорящему.       — А разве нет? — Эфир закинул ногу на ногу, сделал странный жест рукой и рассмеялся. Он был очень красив лицом и оттого уверен в себе больше, чем было положено воспитанному юноше, что замечали и другие студенты, когда речь заходила о чём-то, что вызывало в нём хоть самый малый интерес. Тибальт, обладая тонким эстетическим вкусом, как не странно, мнение большинства не разделял: и длинные золотистые волосы, и неестественно симметричные тонкие черты лица казались ему настолько искусственными, что едва ли не отвратительными.       — Со стороны всегда смотреть спокойнее. Очень сомневаюсь, что у тебя самого остался бы холодный рассудок, — немного успокаиваясь, юноша поднялся со своего места, позвонил в колокольчик и принялся медленно собирать разлетевшиеся карты.       — Вопрос принципа. Я понимаю, что мне было бы принципиальным выиграть, и осознаю, что выигрыш и проигрыш не зависят от моих навыков, а потому не делаю попыток.       Вероника улыбнулась, согласная с позицией друга. Они находились в крайне странных и неоднозначных отношениях, что по старой мирской привычке вызывало у всех наблюдающих недоумение и бестактный интерес, однако открыто никто вмешиваться или что-то спрашивать не пытался.       — Дорогой Эфир, может, ты не знал, но это называется «трусость», — Айзек явно хотел сыграть ещё и, желательно, так, чтобы спровоцировать не только Тибальта, но и самого обсуждаемого студента их курса. О громких заявлениях Эфира слышали, кажется, все, включая даже вечно спящего Шайна, и равнодушными оставались ещё меньше, чем когда речь заходила о нём и Веронике.       — Сейчас трусость будет проявлять мы, — пробормотала Вероника, услышав скрип двери. Их сейчас здесь не должно было быть.       Времени испариться у неудачливых игроков не было, а потому оставалось только замереть, обернувшись лицами к стене, в надежде, что их не заметят по отзвукам. Айзек постоянно беспокойно шевелился, в то время, как Эфир, судя по всему, чувствовал себя более чем хорошо, если не уверенный в том, что им всё сойдёт с рук, то восторженно уповающий на чудесную милость Фортуны.       Вошедших было двое, оба, судя по отзвуку вышивки на мантиях, преподаватели. Приятный молодой мужчина с глубоким запоминающимся голосом, шедший чуть позади, был профессором обратной теологии, что почти гротескно читалось в каждом его слове и движении. Нечто вне уровней логики самой Фортуны, иррациональное за гранью иррационального, что ставили под сомнение и постоянно пытались опустить в угоду красивым закономерностям — этот предмет наводил на студентов тревогу одной сутью своего названия, и дело было совсем не в том, что мастер Фредек был слишком строг к своим подопечным.       — …Чёткие границы между науками нужны как раз для удобства и наоборот быть никак не может, — до студентов донесся строгий хрипловатый голос одного из вошедших в зал профессоров. Мастер Дирихле преподавал высшеисчислительные науки и слыл человеком удивительной организованности — казалось, даже звёзды на его мантии, отзвуки от металлических нитей которых отдавались при колокольном звоне, были расположены не случайно, как у всех, а в особом сложном порядке. Он стремился всё систематизировать и упорядочить, не из вредности или тяге к простоте, но из искренней убеждённости, что в порядке кроется истина. Его собеседник этого стремления не разделял.       — Теологические процессы можно в общих чертах описать математикой, так почему мы должны возводить искусственные разделения? — мастер Фредек искренне считал, что мир можно если не познать, то представить в однозначно верной масштабной модели.       — Потому что иначе рискуем запутаться, а программа занятий по тому или иному «предмету», — Дирихле с презрением скривился, — грозится рано или поздно уйти в бесконечность.       Фредек остановился и скрестил руки на груди, словно воодушевлённый азартом.       — Бесконечность фигурирует в обоих наших предметах, просто с разных сторон, и менее бесконечной от этого не становится. Вам не кажется это абсурдным?       — Ничуть, — математик опустился на старую тахту между шкафами и позвонил в колокольчик, пытаясь что-то обнаружить в книжной стопке рядом. Металлические чернила на обложке отозвались бессмысленной неразберихой, из чего профессор сделал вывод, что это были какие-то пособия по гуманитарным наукам, — ровно как и предмета нашего спора я не вижу.       Фредек прохаживался туда-сюда, как нарочно, слишком медленно и вдумчиво, и с каждым его шагом перепуганной Веронике всё больше казалось, что в пору было сдаться первыми.       — Потому что мы едва ли спорим. Но настойчивость в случае ваших попыток вмешаться в учебный план проявлю.       — Угрожаете? — не найдя ничего интересного, профессор поднялся на ноги и, подойдя к мастеру Фредеку, жестом прикосновения к плечу пригласил его следовать дальше, — не будь у вас каких-то мыслей касательно гипотетических нововведений, вы бы не относились к моим намерениям так ревностно.       Фредек сделал иронично-недовольное лицо. Без зрения считав эмоцию, Дирихле тихо засмеялся.       — Да, я видел нечто, что могло бы помочь нам приблизиться к истинам, но беда в том, что целесообразность этого нечто невозможно обосновать ни одним из классических методов научного познания и анализа.       — Не то, чтобы вы по этому поводу переживали.       — Я теолог, — пожал плечами мужчина, — принятие непостижимого — мой моральный долг, даже если студентам я говорю, что они познают мироздание и достигнут света звёзд.       — Лицемерие стоит где-то рядом с рациональностью. Противоречите сами себе, — математик беззлобно усмехнулся. Его нельзя было провести красивыми фразами, но он знал, что Фредеку об этом прекрасно известно, а потому ясно считывал попытку блефовать.       Вдруг Дирихле остановился и протянул руку к колокольчику. По одному только стуку собственных сапог он понимал, что происходит что-то неладное.       — Коллега, вам не кажется, что за нами наблюдают? — Дирихле говорил громко, так, будто нарочно давал студентам шанс исчезнуть из поля обнаружения.       — Кажется, — согласился Фредек. Вероника вздрогнула, решив было, что теперь точно пора сдаваться, но её, будто почувствовав, тут же дёрнул на рукав Эфир, — это Око Фортуны. Нечто, что смотрит на нас в час Великих Открытий.       — И о каком великом открытии вы говорите? — Дирихле чувствовал, что знает, но признавать боялся, вместе с этим догадываясь, что открытие будет не в пользу его подхода, однако присутствие чего-то трепетно-важного отрицать не мог.       — Упрощение, как вы желали.       — Но упрощение до абстракции, — Дирихле будто испугался собственных слов, — всё то, что невозможно включить в ту или иную науку.       — Душа, сны, закономерности вне закономерностей, альтернативные законы логики и математики…       Снаружи раздался странный звон, что заставило всех присутствующих насторожиться. Профессора надолго замолчали.       — Науки высшей абстракции, — как-то само одновременно сорвалось с губ преподавателей, что заставило их запоздало испугаться и застыть на месте. Глубокое до оцепенения осознание.       Происходило нечто необъяснимое и важное, настолько, что оставалось странное чувство того, что в полной мере проникнуться этим чем-то никак не удавалось. Проведя в тишине тревожные десять минут, студенты начали подумывать о том, что в пору было воспользоваться положением и тихо уйти.       — Чего мы ждём? — шепнул Эфир, делая полшага назад, — это наш шанс!       — Тише, — как-то не в меру для себя серьёзно произнёс Айзек, подхватывая юношу под локоть, — мы созерцаем чудо.

***

      — Ты совсем не проиграл. Вероника обманула тебя, и дело даже не в самих законах игры, а в том, что она нарушила правила назло другим играющим, а значит это не проигрыш.       Мирра, казалось, могла найти общий язык с кем угодно, но с Тибальтом ладила особенно хорошо. Они стали друзьями ещё на первом курсе, вместе занимаясь астрономией, но позже девушка заинтересовалась естествознанием и химией, оставив их общие начинания, но не оставив самого Тибальта.       — Это было унизительно, хотя бы потому что Айзек надо мной смеялся, и почти так, будто я взаправду сделал глупость, — Тибальт, при том, что выглядел грозно, был не в меру стеснителен перед собственной слабостью и этого стеснения больше всего и стыдился. Переживать, как на тебя посмотрят другие — прерогатива юнцов, покуда этому студенту оставалось меньше четырёх лет до тридцатилетия, и это явно не делало ему чести, в первую очередь, в своих собственных глазах.       Девушка ловко шагнула на лестницу, ведущую к верхним скамейкам лектория, и протянула руку Тибальту. Тот неловко сжал её пальцы и ступил следом.       — Но ты же знаешь, что не сделал, — Мирра негромко позвонила в колокольчик, оценивая обстановку. Кажется, студентов сегодня было много — близился звездопад и всем не терпелось понаблюдать за тем, как движутся часы при таких из ряда вон выходящих явлениях и, стало быть, следовало изучить чуть больше теории возможных причин.       — Всё слишком относительно. Глупость — исключительно человеческое понятие, и разнится от восприятия к восприятию. Но больно тоже совсем по-человечески.       Мирра и Тибальт сели на скамейку и открыли тетради. Глядя на них со стороны, нельзя было даже при самом внимательном рассмотрении предположить, что в их масках нет прорезей для глаз: самых лёгких, не различимых ухом отзвуков от чернил в тетрадях хватало, чтобы читать написанное, даже не переворачивая страницу, а общая картина легко угадывалась по чужим маскам и внутреннему зрению.       — Сегодня снова о снах, — как-то непривычно подавленно вздохнула девушка, раскладывая письменные принадлежности.       — Почему тебе печально? — Тибальт выглядел задумчивым практически всегда, но сегодня — особенно. Он часто путался во времени и не очень аккуратно вёл записи, отчего сложно было отследить какие-то закономерности в долгосрочной перспективе, когда дело касалось воспоминаний о снах.       — Я снова ничего не видела, а солгать не могу.       — Никто не будет тебя винить, — внезапно раздался третий голос.       Не звоня в колокольчики, студенты узнали своего приятеля.       — Здравствуй, Ветер, — Тибальт улыбнулся, так, как всегда — чуть горделиво, загадочно и как-то по-особенному добро. Юноша пожал ему руку, сдержанно кивнув.       Все обитатели Академии, насколько разным не было их происхождение, в целом неплохо понимали друг друга, даже не зная принятого в этих стенах диалекта, но таких звуков не было ни в одном другом говоре, а потому Рембраандту было удобнее выбрать себе прозвище, чем постоянно поправлять собеседников.       — Даже не верится, что совсем скоро мы покинем эти стены. Но сколько нам откроется неизвестности! — Мирра всегда старалась не нагонять ни на кого тоску: печалей хватало и без их кропотливого выискивания в обыденных вещах.       — Это так волнительно, — Ветер вздохнул, садясь на ступени и раскладывая рядом с собой всё необходимое, — если меня отпустят, я вернусь домой. Здесь и так много студентов, больше меня талантливых в учении, а там я буду полезен и смогу нести идеи науки в народ.       Рембраандт был почти на полметра выше среднего юноши в этих стенах, считаясь статным даже по меркам своего народа, что создавало определённые неудобства. В том числе и в том, что он, как не пытался удобнее сесть, упирался коленями в заднюю крышку парты, что мешало как надо сосредоточиться на предмете занятий.       Колокол над доской негромко зазвенел — мастер Фредек начал занятие и студенты замерли, внимая мгновению: внутри головы от такого звука появлялось странно-приятное ощущение. Звон, разносящийся по аудитории, зацепился за металлический кончик ленты для волос, не кстати лежавшей прямо на проходе. Тибальт наклонился и завязал волосы Рембраандта в два узла. Тот кивнул, не заметно для отзвуков, но ощутимо для того, кому этот жест был адресован. Среди студентов дурным тоном считалось трогать друг друга за волосы, но случайно не коснуться косы Рембраандта было довольно сложно, потому как под шляпу она не помещалась, свободно свисая практически до уровня коленей. Дань своему народу — в его родных землях так было принято ещё с незапамятных времён, когда волосы ассоциировали с плодородием ума и стричься было позволительно только тем, кого тяготили собственные рассудок и память. Многие студенты находили это красивым, и юноше было приятно такое внимание — слова о красоте при незрячести говорящего за семь лет обучения перестали звучать абсурдно.       Наслаждаясь звоном, студенты не заметили, как мастер Фредек начал рассказ.       — …Абстрактные науки абстрактны оттого, что находятся вне постижимого. Мы даже не знаем, науки ли это, однако игнорировать существования необъяснимого из принципиальной расчетливости не можем, — на слова профессора Вероника презрительно фыркнула. На этом занятии, как на третьем вводном в новую для всей Академии дисциплину, присутствовали студенты всех курсов, что очень удручало недавно задетого за живое Тибальта, благо сидела девушка где-то в другом конце аудитории, — я слышал, что многие из вас предпочитают быстроту получения знаний их качеству, и как преподаватель спешу эту точку зрения осудить. Где есть искренность — нет места рациональности. Представьте, что наука — ваш друг. Вам не придёт в голову оставить его в трудный час или променять, спалив все мосты, на сиюминутный новый интерес.       — А как же отказ от некоторых областей познания? — спросил один из студентов.       Мастер Фредек улыбнулся, так, что это почувствовали все студенты.       — Обратной теологии больше нет, но не оттого, что о ней забыли, но потому что познали настолько глубоко, что от начальных принципов в ней ничего не осталось. Люди меняются на протяжение жизни, иногда до неузнаваемости. То же самое происходит и с науками. Ко всему прочему, имело место быть заблуждение: события и явления, которые мы здесь рассматриваем, не противоречат Фортуне, а наоборот её подтверждают.       — Какое прекрасное, — восхищенно шепнул Рембраандт, хаотично водя пером по пустому листу, — случайность даже в рамках случайности…       — Наш век назовут веком чудесного случая, — Мирра тихо засмеялась, придерживаясь за плечо Тибальта. Она по-особенному относилась к Фортуне — воистину как к игре, хоть и не питала страсти к тем играм со случайностью, которые устраивал Айзек. Тот, в свою очередь, на занятии даже не появился, не столько увлеченный божественной составляющей наук, сколько снова занятый физическим пересчётом вероятных вариантов некоторых событий. Каких — не знал никто, потому как сам студент тщательно прятал всё, что выходило за рамки сухих цифр, но, что печально, это совсем обесценивало эксперимент.       Вдруг Тибальт почувствовал, как его кто-то тянет за волосы. Обернувшись и едва слышно тронув колокольчик, он узнал Шайна.       Шайн был неестественно бледен и как-то совсем не по-человечески печален. Длинные волосы сосульками, невысокий рост, чуть одутловатое непропорциональное лицо с вечно сонными мутными глазами — на его внешность много обращали бы внимание, будь студенты зрячими. Сам же он вёл себя так, будто знал всё обо всех, и, что удивительно, его присутствие всегда сопровождалось неуютным чувством пристального наблюдения со стороны у тех, кто находился поблизости. Никакого подобия смущения не испытывал только Эфир, то ли будучи беспросветно глухим к тонким материям, которые, по злой насмешке Фортуны, и изучал, то ли обладая до неприличного большой уверенностью в себе. Тибальт и Мирра относились к нему с какой-то особой заботой, приглядывая за вечно спящим юношей как за своим младшим братом. Студенты не выражали унизительного снисхождения, справедливо признавая то, что в бывшей обратной теологии Шайн смыслил за гранью понятного больше, чем они, но не могли не заметить, что находились те, кто не прочь был жестоко подшутить над ним. Шайн все нападки игнорировал, не из страха встретить сопротивление, но с почти философской скукой.       — Век чудесного случая — сотни тысячелетий, — вздохнул Шайн, выпуская из рук прядь блестящих чёрных волос, — но ты был бы прекрасным последним учеником Космоса.       — Что? — студент будто испугался. Шайн услышал вопрос, но ничего не ответил, кажется, снова засыпая.       Тибальт, поворачиваясь обратно, случайно задел свой колокольчик и тут же замер, не то пристыженный, что всем помешал, не то испытывая нечто, что сложно было описать какими-либо существующими понятиями. Отзвуки были будто какие-то чужие. И звезды за окном, которых он не видел, и девичья рука на его плече. Сон без сна, шаткость без шаткости — кажется, Тибальт одним из первых понял суть нового предмета.