Занятия по натурфилософии всегда происходили задорно и с легкой неловкостью. Мастер Карстен, как ни старался успокоить студентов, признавал собственное бессилие перед организацией их психей — он лечил тело, а не душу, пускай предпринимал все возможное, чтобы не дать воцариться полному хаосу.
— …Я уважаю сакральность вашего молчания, но всё же очень прошу сообщать о всех подозрениях касательно своего самочувствия, — речь сегодня шла о зарождении разумной жизни. Актуальные научные теории сходились во мнении, что зарождение разума не совпадает с зарождением жизни, но мастер Карстен старался быть предельно деликатным, потому как в простом пересказе это могло звучать как призыв к убийству беззащитных существ, — особенно это касается девушек, — кто-то из стоящих у шкафа захихикал. Мастер Карстен начал молить Фортуну, чтобы это был не Айзек или кто-то из новых последователей мастера Фредека, — В беспокойстве за свою органическую оболочку нет ничего зазорного, даже если это есть форма проявления навязчивого расстройства.
— А ещё говорят абстрактные науки — самое безумное, то только есть в Академии, — тихо шепнул Рембраандт Тибальту, нервно перебирая кончик своей косы.
— Больше шума, — Мирра, казалось, была самым спокойным человеком в Академии. Она не потеряла интереса к жизни, но при том относилась к ней без страха шаткости, зная, что Космос такой большой и сложный, что выход найдётся всегда, что из любой точки самого непростого пути видны звёзды.
— Все и так знают, что если что-то болит — надо спросить мастера Карстена! — Тибальт ненавидел всё, что напоминало пустую болтовню: маски нужны были для того, чтобы в малости сведений о мире рождались истины, но побочные сведения всё равно просачивались в головы студентов, обличаясь в слова. Студенты любили повеселиться, выпить и пошутить дрянные шутки, но это времяпрепровождение скорее помогало встряхнуть разум, в то время как пустые разговоры о псевдофилософии только подкидывали пищу для заведомо ненужных размышлений. Да, важны были вопросы и этики, и природы человеческих привязанностей, и условности добродетели, но то каждый определял для себя сам в рамках изучения абстрактных наук, а дебаты на эту тему всегда превращались в спор ради спора, даже при всей вежливости тона спорящих.
— А неорганическое? — раздался голос из толпы.
— Неорганическое не пригодно для формирования в нём разума одного порядка с человеческим. Но попытки искусственно воспроизвести жизнь были, разве что успех их сомнителен.
— Расскажите! — попросил Тибальт, явно загоревшийся идеей. Стоящие рядом студенты поддержали одобрительными возгласами.
— Говорю сразу — я не поддерживаю это и считаю в некоторой степени баловством, судя по тому, сколько студентов повторяло один и тот же эксперимент с одними и теми же условиями, зная, что он не увенчается успехом, — мастер Карстен открыл большую пыльную книгу и позвонил в колокольчик. На страницах красовалось причудливое изображение явно живого человекоподобного создания, сидящего под стеклом, точно препарат.
— Мы изменим условия. Как будто варианты кончились! — усмехнулся Айзек.
— Только, ради Фортуны, соблюдайте гигиену, — когда мастеру Карстену начали заглядывать через плечо, он успел пожалеть, что вообще решился вести эту тему, а не передать мастеру Аркосу как больше приближенному к сложной философии. Выпрямившись, медик достал из тубуса большой плакат, закрепил на стене и позвонил в большой колокол над доской.
— Это — гомункулус, выращенная искусственным путём органическая жизнь, формируется путём деления тех же клеток, которые участвуют в зарождении обыкновенной человеческой жизни.
— Как её сформировать? — вопросы так и сыпались. Мастер Карстен понимал, что исхода у занятия два: либо он игнорирует ажиотаж и студенты перестают его слышать, увлеченные обсуждением темы друг с другом, либо ему приходится поддержать их интерес, дабы занятие не сорвалось.
— Поместить в особые условия. Пока что ни одни не удалось подобрать так, чтобы эксперимент прошёл удачно, но, чаще всего, это нагревание до температуры тридцати семи градусов выше от замерзания и порционное помещение в колбу с суспензией человеческой крови, и так на протяжение четырёх полнолуний.
Аудитория загудела. Кто-то был смущён, в ком-то кипел энтузиазм, а кто-то и вовсе позеленел от отвращения.
— Это не то, на что стоит обращать внимание — куда интереснее развитие однозначно существующих зародышей различных живых существ. Они на ранних этапах развития едины по своему строению, что доказывает общее начало жизни. Исследовано ещё не всё, и именно поиску исключений себя сейчас посвящают лучшие умы натурфилософии.
На плакате были выведены какие-то слишком сложные даже для студентов старших курсов формулы, что в их глазах свидетельствовало о важности описанного эксперимента; впрочем, даже без формул было ясно, что эта тема интереснее всех лягушек и улиток, препарированием которых занимались первокурсники. Мастер Карстен, в свою очередь, сделал паузу и прислушался к отзвуку от часов.
— Предлагаю отвлечься, мы слишком далеко ушли в узкую тему. Ваша задача сейчас — найти здесь нечто, что гипотетически могло бы поспособствовать зарождению разума в жизни, — с изучением непосредственно анатомии возникали некоторые трудности ввиду ограничения зрения студентов, а потому мастер Карстен зачастую обращался к теологии, — За нулевую точку можете взять что угодно — мозг, неорганическое начало, нечто, что развивает духовно… Всё, что покажется вам достойным рассуждения. Я отойду на пару минут, мне нужно проведать мастера Дирихле, — медик устало вздохнул и взял с полки сердечные пилюли, — и, очень попрошу вас — будьте с ним… Поласковее, если так можно выразиться, его душевная организация куда тоньше, чем может казаться.
Стоило мастеру Карстену уйти, как раздался задорный шелест кожи учебной сумки одного из студентов. Эфир нарочно для этого урока принёс банку со слизнями, которых по странности любил собирать утрами в саду, но ещё не решил, станет ли выдавать их за того самого гомункулуса или придумает нечто ещё интереснее. Он больше всего занимался изучением именно натурфилософии, пускай во многом идейно был не согласен со слишком уж осторожным и мягким мастером Карстеном, а потому хотел больше всего отличиться именно на его предмете.
— Это что? — Айзек постучал по стеклу в руках юноши, заметив рядом с собой необычную суету. Тот почти растерялся, но в следующее мгновение повернулся к приятелю спиной, прижав банку к груди, будто это и правда было порожденное им дитя.
— Ты можешь прикоснуться… Если не боишься, — томно протянул Эфир, вертя в руках банку так, будто разглядывал отблески слизи в свете свечей. Поначалу он даже не планировал разводить спектакль, но раз его соучащийся сам напросился…
— Ой да пошёл ты… Звёзды в полдень считать, — Айзек хотел сказать что-то более обидное, но вовремя спохватился о возможном пребывании неподалёку мастера Карстена: тот ходил удивительно бесшумно и мог, казалось, появиться где угодно, и вернуться совсем незаметно. Да и, откровенно говоря, связываться с Эфиром не очень-то и хотелось — только лишняя возня.
— Трус-трус-трус! — юноша звонко хохотнул и повертел головой, разыскивая Веронику. Она ещё в начале года сказала, что по третьим дням на втором занятии не хочет с ним разговаривать, но Эфир надеялся, что она хотя бы слушала.
Ни с того ни с сего юноша, истерически посмеиваясь (вероятно, это должен был быть зловещий хохот), вскочил на табурет и вылил рядом стоящей Мирре на голову содержимое банки.
Мирра взвизгнула от испуга и принялась мотать руками в попытке стряхнуть с волос гадкую слизь.
— Ах ты!.. — стоящий радом Тибальт мгновенно взбесился. Эфир перепрыгнул через парту быстрее, чем юноша различил отзвук его маски и попытался схватить, — Подойди, трус! — огрызнулся Тибальт, делая выпад рукой. Эфир ловко увернулся, заранее уловив звон сапог противника.
— О, ты не знаешь, сколько крови на моих руках, и чья это была кровь! — ощупывая руки Эфира, мастер Карстен не раз замечал слишком уж ровные параллельные надрезы выше локтя, и всякий раз, как медик спрашивал у юноши об их природе, тот начинал ёрничать.
Театрально размахивая руками, юноша продолжал издавать угрожающий зловещий смех. Стоящая в метре от него студентка даже бровью не повела.
— Сейчас на моих будет твоя! А ну слезай!
— Тибальт, хватит! — Мирра была почти оскорблена поведением друга, но разнять студентов не позволяло то, что слизь затекла под маску и попала в глаза. Она не считала оскорблением попытку за неё заступиться, но не по себе делалось от того, что знать о том, что Тибальт готов был убить за неё, мог кто-то, кроме них двоих.
— О, по моей вине мучилось столько душ!.. — Эфир был крайне доволен происходящим, и его счастьем было, что он не мог видеть, насколько всем окружающим, не беря в расчет Тибальта, было наплевать на его кровавые тирады, — я знаю то, что знает только сам Космос, ветер, что движет всё сущее, нашептал мне…
— Мастер Карстен! — в дверях показался лаборант мастера Иштвана, профессора естествоведения. Эфир, воспользовавшись промедлением соперника, убежал на другой конец кабинета, — я не помешаю?
Его звали Аластор. Студенты, особенно те, кто был на самых старших курсах, считали этого юношу не в меру заносчивым, не столько от того, что на то были реальные причины, сколько потому что он был слишком самоуверен и своеволен не то, что для только что окончившего учёбу студента — даже для опытного лаборанта.
— Он сейчас подойдёт, — Тибальт же, несмотря на свою вспыльчивость и придирчивость, не испытывал к Аластору никаких дурных чувств, — у нас тут… — он яростно засопел, ища в скопе отзвуков тот, что принадлежал Эфиру, — Инцидент.
— Хорошо, я подожду, — Аластор, в целом, ничем не отличался от любого гипотетического лаборанта естествоведения, однако для одной из студенток его присутствие рядом было просто невыносимой пыткой. Вероника, сжав кулаки и стиснув зубы, отошла в дальний угол кабинета, пытаясь делать вид, что занята изучением предмета. Его внешность, которую она увидела совершенно случайно и при крайне неприятных обстоятельствах, казалась ей до того отвратительной, что хотелось выжечь себе и глаза, и память. Прежде носящая высокий хвост, Вероника, слишком хорошо зная, что Аластор делает так же, стала заплетать волосы в косу от макушки, отнимая у себя и время, и самообладание; в Академии все были слепы, но принципиальность различия беспокоила девушку даже больше бесполезности собственных действий.
Айзек не к месту рассмеялся, ровно в тот момент, когда в кабинете повисла тишина. И Тибальт, и Вероника, и Мирра отчего-то решили, что смеются над ними. Одёрнутый стыдом, Тибальт подбежал к подруге, и только сейчас осознал, что понятия не имеет, что делать, при том условии, что размахивание кулаками себя исчерпало, благо на его счастье скрипнула входная дверь.
— Мастер Карстен, помогите, — Мирра тут же узнала преподавателя, — у меня сейчас глаза вытекут!
— Аластор, дайте сульфат, — мастер Карстен тут же понял, что случилось, и вел себя настолько спокойно, как вёл бы себя человек, который видит такие ситуации каждый данный Фортуной день. Кого-то это спокойствие успокаивало, кто-то принимал его за раздражение, но никто ещё, за исключением отдельных личностей, от того следовало этого ожидать, не испытывал к мастеру Карстену открытую неприязнь.
Аластор передал медику препарат и остался ждать. Мастер Карстен, держа Мирру под руку, зашёл за ширму. Особо впечатлительные повернулись спиной, пугаясь возможного осознания того факта, что у студента Академии могли быть какие-то глаза кроме тех, которыми они смотрели в глубины космоса своей души. Да, на занятиях по астрономии было положено смотреть на небо, но это будто бы не было одним и тем же с мирским зрением, а потому, снимая маску по ночам, студенты почти не замечали перемен.
Меж тем Эфир, лишённый поддержки, съежился, почувствовав, как Тибальт смотрит на него сквозь маску. При преподавателе, ещё и при медике, его не стали бы трогать, но ничто не мешало студенту отомстить за оскорблённую честь своей подруги вне урочного времени. Однако, несмотря на все его опасения, Тибальт быстро отвлёкся, подходя к склонившемуся над словарём Рембраандту.
— Вероника!
Девушка съёжилась, понимая, кто её окликнул.
— Что? — выдохнула она, потеряв всю свою горделивую уверенность. Какие кометы его вообще сюда принесли? Он нарочно? Во имя Фортуны, конечно же да!
— Ты же соседка Мирры, верно? Не могла бы ты проводить её, когда мастер Карстен закончит? — Аластор всё прекрасно понимал и говорил как мог осторожно, но это едва ли помогало.
— С какой стати? — фыркнула Вероника.
— Эти слизни токсичны. Не смертельно, но у неё может быть жар и бред.
— Не мои проблемы. Сама нарвалась — пусть сама и разбирается.
Мирра всё прекрасно слышала. Они с Вероникой не были подругами, но осознание чужого безразличия почти пугало.
— Постой, ты что…
— Ничего! — огрызнулась Вероника, выбегая прочь из кабинета. Аластор повернул голову в её сторону и раздраженно вздохнул.
***
Мастер Иштван выдохнул и убрал чучело муравьеда в шкаф. Студенты, довольные тем, что смогли потрогать диковинного зверя, рассаживались обратно по своим местам. Странный, беззубый, с полуметровым языком, этот экспонат нравился всем, кому-то просто на ощупь, кому-то — из-за озарения о том, насколько причудливо и разнообразно Фортуна создавала живые материи и, соответственно, сколько ещё сочетаний признаков могло существовать вне их знания. Веронике тоже всегда нравилось естествоведение, но не так, как оно обычно нравится любопытным юным студентам — она видела в этом особую тревожную красоту как желание прикоснуться к чему-то, что по непонятным причинам пугает. Студентка не считала, что этот предмет таит в себе роковое для неё событие, но всегда любила изучать его потайные закутки, стараясь найти всё более и более пугающее, не желая при том коснуться истинного источника тревоги.
Одной из таких пугающих деталей была старшекурсница, которая часто приходила к мастеру Иштвану на лекции с какими-то своими целями и что-то очень аккуратно и кропотливо записывала. Чем дольше Вероника смотрела на Луну, тем больше чувствовала себя одинокой. Глядя на Луну, она осознавала, насколько резко оказалась отрублена от прошлого, и это осознание, если остановиться и приглядеться, сшибало с ног. Отец, мать? О родителях в Академии не принято было говорить хорошее, то ли чтобы не делать больно тем, у кого таких воспоминаний не было, то ли чтобы самим не привязываться к прошлому. Вероника же, думая о таком и глядя на себя сейчас, чувствовала странное подобие вины. Что бы они сказали о ней? Она не сделала ничего дурного, но чувствовала себя так неловко, что до странно паники боялась слишком личных разговоров.
Вероника смотрела на Луну без зрения и даже представлялась ей, но их едва ли можно было назвать подругами. Будучи всегда уверенной в себе, Вероника отчего-то не могла заговорить с Луной, не зная, с чего начать и как произвести верное впечатление, и только надеялась на Фортуну, что та создаст чудесную случайность.
Фортуна, стоило только Веронике забыть об этой надежде, наградила её чудесным совпадением.
Они сидели недалеко друг от друга: Вероника рядом с Ниной, своей подругой, а Луна — через проход от них. Мастер Иштван что-то рассказывал о стеблях полевых растений, Луна — как обычно с какой-то особенной бережностью записывала это в личную тетрадь, а Вероника ловила случайные отзвуки чужих колокольчиков, чтобы попытаться прочитать, что она пишет. В какой-то момент Луна перестала писать, наклонилась к сумке и задела локтём тетрадь. Вместе с пером упало и сердце Вероники.
— Держи. Ты уронила, — девушка почти на лету поймала падающий предмет и, не беспокоясь о возможном замечании преподавателя, встала со своего места.
— Спасибо, — Луна взяла перо. То, как нарочно, оставило на её руке густой сине-серебряный след, — О Фортуна! Я сейчас, — нахмурившись и встав на носочки, чтобы не стучали набойки на сапогах, студентка поспешила выйти. Вероника зачем-то пошла следом.
— Тоже испачкалась? — спросила Луна, когда они с Вероникой уже оказались в коридоре.
Веронике очень хотелось назвать Лу́ну Луно́й. Прилежно изучая астрономию, она знала, что на Луну, в отличии от других небесных тел, нельзя было смотреть как на объект исследования. Луна была живой, ей не нравились бестактное любопытство и пристальные взгляды, как, наверняка, и живой Луне, но Веронике страшно хотелось взглянуть, когда та совсем устала от перемены её лиц, являющейся к ней во снах.
— Можно задать себе вопрос? — обычно Вероника говорила уверенно и даже нагло, но сейчас несвойственно мялась.
— Да?
— Как ты выглядишь?
— Как я выгляжу… — Луна замялась, не ожидая, что Вероника спросит такое, — у меня светлые волосы.
— Надо же. У меня тоже, — Вероника нервно сцепила пальцы в замок и шаркнула ногой.
— И родинка над губой слева, — до сих пор забывая, что собеседница не видит, студентка указала на своё лицо.
— Надо же. У меня тоже, — родинка у Вероники была не слева, а справа, и вообще была шрамом от карандаша, но ничего осмысленнее «у меня тоже» она произнести не могла. Ей самой, наверное, сделалось бы противно от этого беспомощного оцепенения, в которое она впала, будь возможность взглянуть со стороны и на трезвую голову. Вероника никогда не боялась людей, но это отчего-то был особый случай.
— И глаза голубые. Даже синие. Но не думаю, что это всё может взаправду сказать тебе, как я выгляжу.
— Надо же, — Вероника сглотнула, — у меня тоже.
— Почему ты говоришь одно и то же? — осторожно заметила Луна.
— Я… А я глас Космоса. Космос сам по себе всегда одного цвета, — Вероника нервно хихикнула и, заложив руки за спину, отошла на шаг назад. Страх был настолько силён, что рождал надежду.
***
Веронике не было так тяжело даже на экзамене у мастера Дирихле. Постучав в дверь кабинета вещественной алхимии, девушка очень надеялась, что ей не откроют, но уже через мгновение услышала звук отодвигающегося кресла и торопливые шаги. Она собиралась сделать то, что делала сейчас, ещё на прошлой неделе, но не смогла поговорить с Луной наедине — с ней был Аластор, без полугода выпускник, очень высокомерный и неприятный мужчина. Он везде ходил с толстой книгой о растениях, будто он уже профессор, а ещё был так болтлив, что невозможно было говорить с кем-то, когда он был рядом. Делить с кем-то мгновение настолько личное, которое предназначалось только для Луны, Вероника ну очень не хотела, а потому решила подождать.
— Здравствуй.
Луна была почти полностью уверена, что пришла именно Вероника, ещё до того, как ощутила отзвук её маски. Не имея зрения, девушка очень точно замечала, когда за ней наблюдали, а Вероника наблюдала за ней довольно часто. Луна больше всего прочего в человеческом не любила давать ложных надежд и понимала, что та, кто следил за ней, сама едва ли понимала, какие у неё были надежды.
— Проходи. Как у тебя дела? — что оказалось странным, Луна не занималась естествоведением, какой вывод было сделать логичнее всего, учитывая то, что Вероника видела её чаще всего именно там. Как удалось узнать с помощью Нины и её новой подруги Дороти, которым Вероника была обязана многими сведениями о той, с кем она никак не могла подружиться, как ей того хотелось. А как хотелось?..
— Всё… Хорошо. Только спалось плохо. Из-за астрономии всё сбилось.
— Мне стало постоянно хотеться спать, когда я только-только начала носить маску.
— А сейчас… Ты… Устала? Мне зайти попозже? — Вероника тут же прикусила язык. Нельзя было давать своему страху вести ей к отступлению.
— Совсем нет, мы можем поговорить. Что ещё у тебя нового? — Луна пыталась инициировать диалог, чтобы то, что хотела ей сказать Вероника, побыстрее себя исчерпало.
— Я написала. О нас. Хочешь прочесть? — Вероника улыбнулась, благодаря Фортуну за то, что Луна не видела, сколько в этой улыбке было смущения.
Старшая студентка настороженно нахмурилась, поправляя маску. Она прекрасно понимала, в чём было дело, и куда большим милосердием была правда, нежели минутная попытка успокоить Веронику.
— Прости, думаю, тебе стоит оставить это при себе, — Луна не питала ложных надежд и не давала другим, и этой храбростью восхищались все, кто её знал. Об этом и было написано на неаккуратно сложенном бумажном листе.
— Но ты же… Ты же ведёшь записи… Постоянно ходишь с большой тетрадью, — Вероника глуповато улыбнулась, надеясь, что Луна чувствует всю очаровательную неловкость момента, — я подумала, что тебе будет интересно включить это в свой… Дневник?
— Дневник? — Луна поняла не сразу, но когда картина в её голове сложилась, захотелось сквозь землю провалиться. Она не хотела быть в ответе за чужую печаль, но и принимать симпатию из жалости считала недопустимым, — у меня нет дневника. Это ботанический журнал Аластора. Он иногда просит меня записывать что-то из лекций мастера Иштвана, когда он сам слишком занят подготовкой к выпуску.
Неаккуратно сложенный бумажный лист порвался надвое. И ещё раз, и ещё. Вероника знала, что дело было в листе и его неаккуратности, оттого, что тот дневник с сушеными цветами (как она сразу не догадалась, что это была одна и та же книга?!), который таскал с собой на все прогулки проклятый Аластор, был до безобразия упорядочен и красив.
Давясь слезами, Вероника развернулась на каблуках и убежала прочь. О Луне было думать страшно, о себе — больно, а потому все мысли девушки были заняты тем, как найти самую толстую пустую тетрадь в самой причудливой обложке.
Время шло. В ящике стола Вероники вместо обрывков записок о чудесных прогулках и долгих разговорах появилась пустая записная книжка. Забота Нины, которую Вероника прежде принимала с благодарностью, теперь раздражала тем, что ни одно доброе слово не могло поменять мнения Луны, а подобие абстрактного стыда, давящее на неё ещё со времён жизни с родителями, разрасталось с каждым днём.
Отвергнутая студентка долго думала, но ответ оказался очевиден. Аластор. Во всём виноват был Аластор. Вероника две недели после случившегося в кабинете алхимии ходила как убитая, после — начала бессильно злиться, но злость эта очень быстро обрела лицо. Случайно приметив Аластора в саду, Вероника начала понимать, что дело было далеко не в дневнике с сушеными цветами. Взгляды сквозь маску, прикосновения, которых она не видела, но которые можно было угадать по тихому смеху — сердце Луны оказалось слишком тесным, чтобы вместить туда кого-то, кроме него. На заявления о том, что она согласна занимать второстепенную роль в жизни Луны, лишь бы занимать, Дороти говорила, что Вероника себя просто напросто не уважает, но сама она, в свою очередь, всё больше убеждалась в том, что всё, что говорили о сильных чувствах, было ложью от трусости и слабости. В сердце Космоса, как представляла его себе Вероника, могли поместиться все и сразу.
