***
Мастер Аркос велел всем считать навязчивые мысли, вместо того, чтобы погружаться в их анализ, и поспешил покинуть аудиторию быстрее всех студентов. Эфир провалил задание тут же, как оказался уколот странным противным чувством, похожим ни то на тревогу, ни то на досаду, когда услышал за спиной знакомые шаги. — Подождёшь меня здесь? Аудитория до завтра свободна, — Вероника сделала вид, что виновато улыбается. — Мы же хотели пойти в алхимический кабинет, — Эфир нахмурился, будто испытывая боль. Подобие тревоги росло и призывало защищаться. — А-а-а! — Вероника несильно хлопнула себя по лбу и тут же пожалела, когда в голову ударил звон от маски, — извини. Мы с Максиной идём в сад. Разве я тебе не сказала? — Не припомню, но… — юноша вдруг воспрянул духом, — не против, если я составлю вам компанию? — Я дружу с тобой и дружу с Максиной, но ты не дружишь с Максиной. Эфир напрягся, пытаясь вспомнить, кто такая Максина, но мысли путались, притворялись друг другом, и рассыпались, стоило только ухватиться за что-то конкретное. Они с Вероникой больше всего любили конкретное. — Максина… Надеюсь, вы хорошо проведёте время, — Эфир с каждым днём всё больше напоминал себе заводную куклу. «Надеюсь, вы хорошо проведёте время.» «Мои потребности в общении на сегодня закрыты.» «Исходя из твоих душевных ресурсов.» «Нам нужно обсудить наш сегодняшний опыт.» Отчего-то лексика предмета мастера Иштвана удивительно хорошо шла их с Вероникой модели мира, и всё, что держал в голове Эфир, общаясь со своей подругой, были потребности, ресурсы и поведение. Христофор мельком упоминал, что ключевым понятием среди этих всех было «выживаемость», причём применимо только к самому Эфиру, но тот, всякий раз слыша это, приходил в бешенство. — Расскажу тебе, как всё прошло, если будут душевные ресурсы. «Опять.» — Эфир стиснул зубы. — Буду рад услышать! Хлопок закрывшейся двери больно ударил Эфиру по ушам. Не люби они с Вероникой конкретное — сказал бы, что по сердцу. Сердца настоящие показывал мастер Карстен, о сердцах метафоричных мастер Фредек говорил, что это лишь игра, где любой волен менять правила, как ему захочется, сердце своё собственное Эфир отдал идеи прекрасного. Что могло быть прекраснее отстранённости? Обещала ли она ему так не делать? Нет. А что он обещал ей? Эфир крепко задумался и вдруг обнаружил в памяти до того яркий, что от собственный яркости потерявшийся эпизод. «— Я совсем не привязываюсь к людям, — девушка горделиво улыбнулась, так, что Эфир заметил без зрения. Она чем-то отличалась от других первокурсников, и факт того, что он не мог сформулировать, чем, ещё сильнее подогревал интерес. — Ну надо же! — воскликнул юноша, — я тоже. Это всё глупость. — Не понимаю, в чём смысл этих пустых страданий. Люди приходят и уходят, а быть зависимым от кого-то — не уважать самого себя. — Какова из человека личность, если она держится на таких шатких конструкциях? — Эфира с детства занимала мысль о возвышенности специфического одиночества в толпе. Не общение, но внимание к себе, не глубина единого явления, но калейдоскоп вариативного — что могло сильнее лишать человека возможности быть уязвлённым? — Вот именно. Ещё не встречала того, кто понял бы это без долгих объяснений и тирад о морали, — девушка сделала паузу, — меня, кстати, зовут Вероника. Эфир задумался. Ситуация прямо противоречила предмету обсуждения, а потому юноша находился в замешательстве, принимать ли знакомство. — Эфир, — студент снял перчатку и протянул новой знакомой руку, вопреки принятым за стенами Академии нормам. — Мы поладим, — та надменно усмехнулась, как только могла крепко пожимая протянутую руку.» Воспоминания резали. Христофор, с которым он однажды пытался поговорить, ничего не смыслил в шансах, потому как их у него просто не было — он был самым скучным человеком на свете. Эфир зарекался вести дневник, боясь, что его найдут, но упрямая память хранила обиды едва ли не лучше, чем то, что он хотел помнить нарочно. «— Будем держаться вместе и нас никогда не обманут, — Эфир и Вероника успевали говорить исключительно между занятий и в специально отведённое время: чтобы не привязаться и чтобы не делать другого смыслом своей жизни. — Правильно. У нас уже столько всего интересного, что можно строить свою объективную истину, — сейчас была почти ночь, то время, когда Эфира клонило не то чтобы в сон, но в сторону странных авантюр. У них было полчаса времени и четыре десятка оставшихся до дормитория шагов. — Жизнь — это история. Их — про карты и серые кирпичи Академии, наша — вся про нас. Пока не посмотришь на себя сам — никто не посмотрит. Себя нужно показывать, а не увидишь, пока не станешь нарочно смотреть, — Вероника принимала решения быстро, за что её очень любил мастер Дирихле и отчего она строила свою «я» как учёной именно на высшеисчислительных науках. — Всем и никому? — Эфиру нравилась идея внимания к себе. Чужое можно было легко отобрать, своё — никогда. Когда он был ребёнком, всё внимание доставалось проклятому Христофору, покуда он сам оставался в его тени. Чести не было там, где не было жизни и, раз в Академии не было ничего и никого живого, он имел право на месть и на то, чтобы отныне оставлять в тени других. — Они глупые. Они видят барьеры. Надо ставить себя так, чтобы можно было общаться с любым человеком так, будто он твой давний друг, при том не ведя себя вызывающе и не подлизываясь. — Совсем с любым, совсем как угодно? — Эфир искусственно-хищно улыбнулся. — Да! — Вероника хлопнула его по плечу, задорно засмеялась и пробежала полшага вперёд, схватив Эфира за руку. У Эфира от задуманного сердце заколотилось. — Любую глупость, какая нравится, и тебе ничего за это не будет! — А если я… Попрошу твою душу? Нет — отниму! — Эфир стиснул пальцы на спине Вероники на манер звериных когтей. Та кокетливо (или ему показалось?) хихикнула и ускользнула. — Бросай эти глупости! Ещё скажи, что ты демон, поднимающий мёртвых из могилы… — студентка скривилась и брезгливо отряхнула плечи, — мерзость! — Сама ты мерзость! А может… — Что — «может»? — дразнилась Вероника. До того, как они разойдутся, было меньше двух минут. Вероника никогда не задерживалась дольше того времени, о котором они условились. Надо решаться. Надо считать. Считать оставалось до тридцати — Эфир отлично чувствовал время. Когда Вероника остановилась, чтобы позвонить в колокольчик и узнать, сколько времени, Эфир резко к ней подскочил, стиснул в объятиях и поцеловал в щёку. Вероника со вскриком оттолкнула его и отошла назад. — Помнишь, мы спорили, кому из нас первому слабо? — Ты что?!» Через открытое окно Эфир слышал задорный девичий смех. «— Навсегда, веришь, Максина?» — услышав эти слова в коридоре совершенно случайно, Эфир тут же попытался выдавить из себя радость. Радость эта, как он рассудил, была настолько сложна, что не возникала по наитию — её нужно было разбирать в мелкой конкретике. «— Да! Мы будем всегда вместе, это ли не прекрасно?» Вечность, она у всех одна, а человеческая жизнь столь коротка, что погрешностью минут можно пренебречь. Минуты, пока Эфир ждал, отнимали у него целые годы. Вечности хватало на всех, но одного Эфира не хватало на всех в этой вечности. Когда было особенно печально, юноша ловил себя на мысли, что идёт по неровному льду с закрытыми глазами, но никогда не мог поймать примеры причин такого состояния, когда приходил в себя. Что было после печали? Привкус обиды, как металлический привкус на языке, когда тебе уже выбили зубы, но ещё не извинились. Грубое глупое сравнение!.. Максине Вероника позволяла те жесты, за которые Эфира стыдила и пыталась упрекнуть в слабости и нерациональности. «Мне по душе они и ты. Но ты это ты.» Вероника говорила, что это конкретика, Эфир — видел только абстрактную шаткость смыслов. Мастер Фредек твердил, что абстрактное познается через конкретное, напротив того, как сумма бесконечно маленьких отрезков конкретики выражались интегралом, но понять, что это значит, юноша так и не смог, ни тогда, когда профессор попросил его рассказать, что такое красота, указав на шесть разных её оттенков, известных всем присутствующим, ни сейчас. А ещё Вероника говорила, что никогда не встречала такую родственную душу, как Эфир. На мысли об этом юноша улыбнулся и, осторожно приподняв маску, вытер слёзы. Друзья. Они совсем друзья. Как он мог сомневаться?***
«Ну и где он бродит? Мы же условились! — Тибальт раздраженно звонил в колокольчик каждые пару метров и лихорадочно вертел головой. Ни самого Ветра, ни даже случайно потерянной им ленты нигде не было, — Его часы не показывают правильное время даже дважды в сутки, конечно он опаздывает!» Вдруг из приоткрытой двери одного из лекториев послышались негромкие всхлипы. Тибальт остановился, прислушался, и тихо вошел в кабинет. Он, при всем своем опыте чтения отзвуков, едва ли мог разобрать, кто это был, как если бы маска была покорёжена или погружена в воду, но реальное присутствие здесь некоторого студента нельзя было отрицать хотя бы потому что всхлипы становились всё громче и сорвались на рыдания, когда юноша оказался на одной ступени с несчастным. — Эй! Ты чего? — Тибальт положил руку на плечо студенту и тут же её отдёрнул — такие волосы были на ощупь только у одного обитателя Академии и именно его юноша сильнее всего хотел придушить. — Иди прочь! Жалуйся своей Мирре! — Эфир выглядел жалко и знал, что выглядел жалко: маска была сплошь залита слезами, а голос, обычно звонкий, уверенный и наглый, дрожал и срывался. Мирра и впрямь уверена была, что даже сквозь маску можно увидеть чужую улыбку и сличить, какой оттенок той или иной эмоции она выражает; Тибальт ей не верил, не понимая, как это, но сейчас понимал, что очень зря. Тибальт схватил Эфира сзади за шею и несильно приложил головой об стол. Эфир даже не вскрикнул. «Если он позволяет себе такое, то и я позволю себе не посмотреть на то, что он меня на два пуда легче.» — Тибальт уже не полыхал праведным гневом, но расчетливо готовил месть за оскорблённую честь подруги. Он никогда не испытывал к Эфиру ни уважения, ни страха (что было бы просто смешно!) — только странное презрительное раздражение, как к мелкой шкодливой животине, которую хотелось пнуть, чтоб под ногами не мешалась. — Будешь ещё выпендриваться? — Отстань! Каков ты справедливец, бьёшь лежачего? — Эфир повернулся через бедро, падая на спину, и толкнул Тибальта ногами. Тибальта неожиданно задело: он решил наказать виноватого, но виноватым оказался сам, обидев беззащитного. Эфир в последнюю очередь хотел казаться беззащитным, значит плакал вполне искренне. — Иди куда шёл, здесь нет больше никого! — голос юноши до сих пор дрожал от сильного удара по маске, но это адский гул, от которого любой бы уже потерял сознание, приносил какое-то ненормальное уродливое удовольствие. — А что, так хотелось, ждёшь кого-то? — Не твоё дело! Она всегда говорила, что ничьё дело, а сама… Тибальт был шокирован внезапным откровением, потому как знал, о ком Эфир вёл речь. Веронику недолюбливали все, но отчего-то уважали, конкретно Тибальт — по той причине, что считал, что раз у неё есть друг в лице настолько капризного и непримиримого Эфира, значит в ней есть и терпение, и человечность, и всё, что делало из слабого или глупого человека достойного сына Фортуны, но всё больше начинал думать, что ошибался. — Слушай, Эфир… — голос Тибальта звучал до заботливого растерянно, — ты можешь сказать мне, кто тебя обидел. Даже если я сам держу на тебя обиду. — Да сверни мне шею хоть сейчас! — Эфир в мгновение вскочил на ноги и бросился на Тибальта, хватая его за пелерину, и в следующее мгновение бессильно ударил кулаком в плечо. — А ну хватит! — Тибальт крепко схватил несчастного и, когда тот перестал дергаться, толкнул обратно на скамейку. Эфир всхлипнул и заметно присмирел. — Да чем так жить, лучше… Не знаю, стать кусочком Космоса. Только я едва ли достоин, раз меня мучают такие низменные чувства. — Низменные? — Желание единственности. Что может быть глупее и нерациональнее? Никто не уникален, но в каждом есть частичка уникального. Уникальность должна складываться. — Уникальность ни с чем не складывается, на то она и уникальность. Эфир утер слёзы рукавом и поморщился, случайно попав запонкой по маске. Он сначала плачет о глупостях, потом рассказывает человеку, с которым максимально идейно расходится, о своей беде, а что потом? — Быть забытым всё равно, что пытаться описать глубины Космоса. Бесконечно, пусто и холодно. Понимаешь, что так быть не должно, но страдаешь от того, что оно есть, — Эфир считал это глупостью, но продолжал говорить. — Абстрактные науки… Тибальт слушал и чувствовал, как по спине от слов Эфира бежал холодок. Отчего-то в нём проснулось столько сочувствия, что ничем иным, как велением Фортуны, это объяснить было невозможно. Тем же велением Фортуны, пока юноши беседовали, в лекторий тихо зашёл один из преподавателей и принялся что-то искать на столе. Найдя, он поспешил вернуться назад. Фредек заметил студентов, но не стал отвлекать, решив, что те заняты чем-то слишком личным, однако, как того ни желал, незамеченным остаться не смог. — Мастер Фредек! — Тибальт вскочил на ноги, перепрыгнул через лестницу и бросился вслед за преподавателем, — мастер Фредек, неужели вы не видите, что происходит?! Эфир, что с ним? Абстрактные науки! — «Видите», в нашем случае, не совсем корректно звучит, — преподаватель странно засмеялся, будто пытаясь уйти от разговора. — Но вы же понимаете, о чём я! — Тибальт сильно злился, и профессор это видел. — Поговорите с Христофором. Он, как никак, брат Эфира. Тибальт уверен был, что в том, что Эфир оказался сломлен, был виноват проклятый профессор абстрактных наук. — Каким образом мне поможет Христофор, если он звездочёт?! Тут дело явно в вашем предмете! — Тибальт не любил Христофора (вместе с доброй половиной всей Академии!) потому что слишком ревностно относился к астрономии как к главному предмету о Космосе: юноше невыносима была мысль, что кто-то может быть увлечён звёздами в такой же степени, как и он, если не больше. Мастер Фредек же, как излишне щедро одаривающий студентов великими тайнами, соответственно, тоже вызывал у него неприязнь. — Космос меняется, — мастер Фредек отчего-то сделался очень мрачным, — сейчас — слишком быстро. — Я видел! — Тибальт вытаращил глаза под маской, решив, что Фредек вздумал его оскорбить, сомневаясь во внимательности наблюдения за Космосом, — мы видим причину, но ещё не знаем последствий, при том, что одна Фортуна ведает, в чем причина причины и почему звёзды так встали! — юноша, договорив, вымученно выдохнул и позвонил в колокольчик. Маска мастера Фредека отозвалась как-то странно, рваным глухим звуком, будто была сделана из какого-то другого металла. — Следите за часами, Тибальт, — Фредек нащупал те, что были у него в кармане, и прислушался к неровному постукиванию стрелок, — Они могут показывать очень много интересного.